, могут встретиться и некоторые
неповинные  люди,  -  я  не  хочу  сказать, разумеется, полностью неповинные
люди,  потому  что  таких  сенаторов  у  нас  не  найдешь,  -  я имею в виду
неповинные  в  некоторых  из  наказуемых преступлений. Все они грабят казну,
голосуя  за  бесчестные законы о пенсиях, потому что хотят быть приятелями с
Великой  Армией  Республики,  с  сыновьями солдат этой Армии, с внуками их и
праправнуками.  А  голосование  за эти законы - прямое преступление и измена
присяге, которую они принесли, вступая в Сенат.
     Итак,  хотя  я  готов  до  известных  пределов  пренебрегать моральными
правилами  и  встречаться  с сенаторами средней преступности, даже с Платтом
или  Чонси  Депью,  -  это не касается сенатора от Монтаны. Мы знаем, что он
покупает  законодательные  собрания  и судей, как люди покупают еду и питье.
Он  сделал  коррупцию  столь привычной в Монтане, так ее подсластил, что она
уже  там никого не шокирует. Каждый знает его историю. Едва ли можно найти в
стране  человека,  стоящего  в  нравственном  отношении ниже его. Думаю, что
среди  тех,  кто  выбрал  его в сенаторы, не было ни одного, кто не знал бы,
наверное,  что  истинное  место  ему  на каторге с цепью и чугунным ядром на
ногах.  Со  времен  самого  Туида{322}  наша республика не производила более
гнусной твари.
     Обед  был  сервирован  в  одной  из  малых  гостиных  клуба.  Пианист и
скрипач,  как  обычно,  делали  все,  чтобы помешать мирной беседе. Вскоре я
выяснил,   что  гражданин  штата  Монтана  был  не  просто  одним  из  числа
приглашенных:  обед  был дан в его честь. Пока шел обед, мои соседи справа и
слева  сообщили  мне  о  причинах  подобного торжества. Для выставки в клубе
мистер  Кларк предоставил Юнион-Лиг (самому влиятельному и, вероятно, самому
богатому   клубу   в   нашей   стране)  принадлежащее  ему  собрание  картин
европейских  художников  стоимостью  в  миллион долларов. Было ясно, что мой
собеседник    рассматривает    этот    поступок    как    проявление   почти
сверхчеловеческой  щедрости.  Мой  другой  собеседник  почтительным  шепотом
сказал,  что  если  сложить  все  пожертвования  мистера Кларка, внесенные в
кассу  клуба, включая расходы, связанные с названной выставкой, то получится
сумма  не менее ста тысяч долларов. Он ожидал, что я подскочу и буду кричать
от  восторга,  но  я  воздержался, так как пятью минутами ранее он успел мне
сообщить, что доход мистера Кларка равен тридцати миллионам долларов в год.
     Люди  не  разбираются в простых величинах. Подачка в сто тысяч долларов
от  лица,  располагающего  тридцатью  миллионами  годового  дохода, никак не
может  рассматриваться  как  повод  для  истерических  и  коленопреклоненных
восторгов.  Если  бы,  скажем,  я дал бы на что-нибудь десять тысяч (девятую
часть  моего  заработка  за  нынешний  год),  это  было  бы  для  меня более
чувствительно  и  более  достойно  восторга,  чем двадцать пять миллионов из
кармана  монтанского  каторжника, у которого еще при этом осталась бы добрая
сотня тысяч в неделю на мелкие расходы по дому.
     Это  наводит меня на мысль о единственном, насколько мне помнится, акте
благотворительности,  исходившем  от  Джея  Гулда.  Когда в Мемфисе, в штате
Теннесси,   вспыхнула  желтая  лихорадка,  этот  бесстыднейший  развратитель
американских  коммерческих нравов, купавшийся в бесчисленных награбленных им
миллионах,  пожертвовал  в  пользу  страдальцев Мемфиса пять тысяч долларов.
Пожертвование  мистера  Гулда  не  нанесло  ему большого ущерба, это был для
него  доход  одного  только  часа,  к  тому  же  того,  который  он посвящал
ежедневной  молитве,  -  он  был  исключительно богобоязненным человеком. Но
ураган  восторга  и  благодарности,  который пронесся по Соединенным Штатам,
сокрушая  общественное  мнение, газеты, церковные кафедры, не мог не убедить
интересующихся  нашей  страной  иностранцев,  что  когда  американский богач
жертвует  пять  тысяч  долларов  на  больных,  умирающих и умерших бедняков,
вместо  того,  чтобы  на  эти  деньги  подкупить  окружного судью, он ставит
рекорд благородства и богоугодности, невиданный в американской истории.
     В   должное  время  поднялся  председатель  клубного  комитета  изящных
искусств  и начал с замшелого и никого уже не способного обмануть заявления,
что  сегодня застольных речей не будет; будет лишь дружеский разговор. После
чего  он  последовал  далее  по своему поросшему мхом пути и выдал нам речь,
которая  могла быть рассчитана только на то, чтобы каждому слушателю, еще не
потерявшему  полностью  разум,  стало  стыдно за род человеческий. Если бы к
нам   на  обед  попал  чужестранец,  он  подумал  бы,  что  присутствует  на
божественной  литургии  в  личном  присутствии божества. Он заключил бы, что
мистер  Кларк  -  благороднейший  гражданин,  каким  может похвастаться наша
республика,   образец  самопожертвования  и  великодушия,  расточительнейший
благотворитель,   какого   не  видывал  свет.  И  этому  коленопреклоненному
почитателю  денег  и  их  владельцев  не  пришло даже в голову, что Кларк из
Монтаны  просто  бросил  монетку  в  протянутую ему клубом шляпу, и при этом
потерпел не больше убытка, чем потеряв на улице десять центов.
     Когда   докучный  оратор  закончил  свою  молитву,  поднялся  президент
Юнион-Лиг  и  продолжил  молебствие. Его рвало комплиментами по адресу этого
каторжника,  которые  с  любой  точки  зрения  могли восприниматься лишь как
грубейшая  шутка  (хотя  сам  оратор  об  этом,  как  видно, не знал). Обоим
ораторам  дружно зааплодировали. Но вот второй из них выступил с заявлением,
которое,   как   мне   сперва   показалось,   будет  принято  слушателями  с
неодобрением,  с  прохладцей. Он сказал, что доходы клуба от продажи билетов
на  выставку  не  покроют понесенных клубом издержек. Но оратор здесь сделал
легчайшую  паузу,  -  ту  самую  паузу,  которую  делают все ораторы, готовя
коронный  ход, - и сообщил, что сенатор Кларк, узнав о случившемся, вынул из
кармана  полторы  тысячи  долларов  -  половину  того,  что стоила страховка
картин,  -  и тем спас клубную кассу. Не дай мне боже покинуть сей мир, если
участники  литургии  не  разразились овациями при этом сообщении. Не дай мне
боже  навек  успокоиться,  если  каторжник  не расплылся до ушей в блаженной
истоме,  которую  он  испытает  еще только раз - в тот день, когда Вельзевул
отпустит его на воскресный день из котла понежиться в холодильнике.
     Я  близился  уже  к  последнему  издыханию,  когда  председатель  клуба
прикрыл  свою  ярмарку пошлостей, представил обществу Кларка и сел на место.
Кларк  поднялся под яростный грохот рояля и визгливое пиликание скрипок. Это
было  "Звездное знамя"{324}, или нет - "Боже храни короля"{324}, а потом все
участники   во  всю  глотку  пропели  "Он  такой  славный  малый!..".  Далее
последовало  настоящее  чудо.  Я  всегда  полагал, что ни одно существо не в
силах  произнести  застольную речь о собственной добродетели. Оказывается, я
упустил  из  виду  ползучих  гадов.  Сенатор  Кларк нес свою околесицу около
получаса.  Темой  его  были уже знакомые нам комплименты предыдущих ораторов
по  поводу  его грошовых щедрот. Но он не удовольствовался тем, что повторил
их  дословно.  Он  добавил  по  своему  адресу  кучу  новых  похвал,  причем
восхвалял  себя  с  таким  чувством  и пылом, что все предыдущие комплименты
пожухли,  поблекли, утратили силу и блеск. Уже сорок лет я сижу на банкетах,
изучая  человеческую  глупость  и  человеческое тщеславие, но ни разу мне не
пришлось   наблюдать   что-нибудь   даже   чуть  приближающееся  к  ослиному
самодовольству   этого  наглого,  пошлого,  бесконечно  тупого  деревенского
олуха.
     Я  навсегда  благодарен  Джонсу  за то, что он дал мне случай побыть на
этом   молебне.   Мне   казалось,   что   я   успел   наглядеться   на  всех
речепроизносящих  зверей  и  познакомился  со  всеми  их разновидностями. Но
здесь  я  впервые  увидел, как люди бесстыдно лезут в помойную яму и открыто
поклоняются  долларам  и  тем,  кто  владеет  долларами. Я знал, конечно, об
этом,  иной раз читал в газетах, но еще никогда не видел, как они преклоняют
колена и читают молитвы вслух.


                                                           30 января 1907 г.

                          [ПАЛЛАДИУМ{325} СВОБОД]

     Американские  политические и коммерческие нравы уже не только повод для
шуток - это целый спектакль.
     Человек   -  достойное  удивления,  странное  существо.  Чтобы  поднять
политические  и  коммерческие  нравы  в  Англии  до мало-мальски пристойного
уровня,  потребовалась  десятилетняя работа Кромвеля{325} и многих тысяч его
проповедников  и  богомольных  солдат.  Но  достаточно  было  Карлу  II{325}
поцарствовать  несколько лет, и англичане снова сидели в своей грязной луже.
Когда  я  был  молод,  порядочность  у нас в США не была такой редкостью - в
течение  нескольких поколений нацию воспитывали честные люди, пользовавшиеся
заслуженным  влиянием  в стране. Однако Джей Гулд - один, без всякой подмоги
-  всего  за  шесть  лет  подорвал  нравственность  американцев.  А  за  три
последующих  десятилетия сенатор Кларк и компания так разложили страну, что,
насколько я в силах судить, нет надежды на ее исцеление.
     В  минувшие  времена у нас был популярен девиз, - звучный и не лишенный
известной  доли изящества. Мы внимали ему без устали и любили его повторять:
"Пресса  -  палладиум  наших свобод!" Этим словам придавали серьезный смысл.
Но  это  было  давно,  перед  тем  как  явился Джей Гулд. Если кто и решится
теперь их повторить, то только как злую шутку.
     Мистера  Гуггенхейма  недавно  избрали в Сенат от Колорадо. Он подкупил
для   этого   законодательное  собрание  штата,  что  является  нынче  почти
общепринятым  средством  для  избрания  в  Сенат. Как утверждают, Гуггенхейм
купил  законодательное собрание своего штата и уплатил за покупку наличными.
Он  настолько  проникся  духом политического гниения, господствующим в нашей
стране,  что не согласен признать свои действия преступлением, не считает их
даже  подлежащими  критике.  Что до "палладиума наших свобод", то во многих,
известных  мне  случаях он охраняет интересы мистера Гуггенхейма и рассыпает
ему  похвалы.  Так,  выходящая  в  Денвере,  штат  Колорадо,  газета "Пост",
считающаяся  надежным  выразителем  общественных настроений, пишет буквально
следующее:  "Действительно  мистер  Гуггенхейм  потратил  на  выборы крупную
сумму  денег, но он лишь следовал практике многих других штатов. По существу
же  в  его  поступке  нет  ничего  дурного.  Мистер  Гуггенхейм будет лучшим
сенатором,  какого  когда-либо  избирал  Колорадо,  он добьется для Колорадо
того,  в чем мы насущно нуждаемся: притока капиталов в Колорадо и нужных нам
поселенцев.  Мистер  Гуггенхейм  добьется для нас в Вашингтоне того, чего не
добился  Том  Паттерсон.  Гуггенхейм  -  человек,  который  нам  нужен. Пора
оставить  попытки  совершенствовать мир. Этим попыткам уже две тысячи лет, и
особого  успеха пока что они не имели. Народ избрал Гуггенхейма сенатором, и
он  должен  быть  утвержден в сенаторской должности, даже если он и потратил
на  это  миллион  долларов. Мы выставили двух кандидатов - Тома Паттерсона и
Саймона  Гуггенхейма.  Народ  предпочел  Гуггенхейма. Наша газета склоняется
перед волей народа".
     Покупая   для  личных  надобностей  то,  что  в  древности  именовалось
"священными  привилегиями  сенатора",  мистер  Гуггенхейм дал взятку не всем
депутатам  законодательного  собрания.  Он  проявил  уместную в этих случаях
разумную  экономию  и  не  вышел  за  пределы  того  большинства,  в котором
нуждался,  чтобы быть наверняка избранным. Это не очень понравилось тем, кто
остался  без  взятки,  и  они  внесли  резолюцию,  требуя расследования всех
обстоятельств,   при   которых   сенатор  был  избран.  Однако  большинство,
получившее  взятку,  не  только отклонило внесенную резолюцию, но и добилось
изъятия  ее  из  протоколов  собрания.  Сначала  я  принял это за проявление
застенчивости,  но  после  понял,  что  я ошибался. Человек так устроен, что
даже самый отъявленный вор не хочет быть выставленным в Галерее мазуриков.


                                                           30 января 1907 г.

                            [МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ]

     Этот   случай   был  мне  рассказан  одним  из  гостей  на  чествовании
достославного сенатора Кларка.
     Его   преподобие   Эллиот  X.  -  неутомимый  и  ревностный  библиофил,
собиратель  редких  книг.  Благодаря  тому,  что  жена  его богата, он может
свободно  предаваться своей страсти. Несколько лет тому назад он проезжал по
малонаселенной  сельской местности и остановился в доме фермера - отдохнуть,
закусить  или  что-то  в этом роде. Дом был очень скромный, почти бедный, но
фермер  с  женой  и  двумя  детьми  казались довольными и счастливыми. Скоро
внимание  пастора  привлек  большой  фолиант,  на  который  дети  то  и дело
садились  во время игры. По-видимому, это была фамильная библия. Господин X.
очень  огорчился, увидев, что священным писанием пользуются вместо скамейки;
а   кроме   того,   при   виде   старинного   переплета   в  нем  проснулась
коллекционерская  страсть.  Он  взял  книгу  в  руки  и перелистал ее. Вдруг
радость  потрясла  его от затылка до пят: это был Шекспир, первое издание, и
притом без изъянов!
     Как  только он овладел собой и успокоился, он спросил фермера, откуда у
него  эта  книга.  Фермер  ответил,  что  она  еще  в  незапамятные  времена
досталась  его  семье  и  что,  перебираясь  из  Новой  Англии  на Запад, он
захватил ее с собой просто потому, что это книга, - не выбрасывать же ее.
     Господин  X.  спросил,  не  продаст  ли  ему  фермер  Шекспира.  Фермер
ответил,  что  отчего  же и не продать или не обменять на что-нибудь другое,
поновее и поинтереснее.
     Господин X. сказал, что в таком случае он возьмет книгу с собой и...
     Тут  кто-то  вмешался  и  прервал  рассказ,  и  больше  мы  к  нему  не
возвращались.  Я вернулся домой, думая о незаконченном рассказе, и, ложась в
постель,  я  все  еще  думал о нем: ситуация была интересная, и я жалел, что
рассказ  прервали.  Потом,  так  как  спать  мне  не  хотелось,  я решил сам
придумать  конец. Я знал, что это будет нетрудно: такие рассказы всегда идут
по  определенному, хорошо известному пути, и все они стремятся к одной и той
же развязке.
     Здесь  я  должен  вернуться немного назад: дело в том, что я забыл одну
подробность.  Книга  доставила  пастору  еще  одно  радостное потрясение: он
нашел  в  ней  подлинный автограф Шекспира. Чудесная находка, ибо до сих пор
были  известны  всего  только  два  его  автографа. Кроме имени Шекспира, он
нашел  и  другое имя - Уорд. Зная это имя, можно было проследить родословную
книги и установить ее подлинность.
     Как  я  уже сказал, придумать конец для рассказа не представляло труда.
Я придумал его и остался им очень доволен. Вот он:


МОЯ ВЕРСИЯ

     По  приезде домой пастор справился о ценах на редкие книги и узнал, что
неповрежденные  экземпляры  первого  издания  Шекспира  повысились в цене на
пять  процентов сравнительно с осенью прошлого года, следовательно экземпляр
фермера  стоит  7300  долларов.  Кроме  того,  он  узнал,  что  за подлинный
автограф  Шекспира  предлагают теперь 60 000 долларов вместо прежних 55 000.
Пастор  смиренно  и горячо возблагодарил создателя за то счастье, которое он
ему  послал в виде этих сокровищ, и решил присоединить их к своей коллекции,
чтобы  прославить ее и утвердить эту славу навеки. Фермер получил от пастора
чек  на  67300  долларов, и его удивление и благодарность невозможно описать
словами.
     Я  был очень доволен своей версией и немало ею гордился. Поэтому мне не
терпелось  узнать  конец  рассказа  и  посмотреть, совпадает ли он с моим. Я
отыскал рассказчика, и он удовлетворил мое любопытство. Ниже следует

КОНЕЦ РАССКАЗА

     Необыкновенная  находка  оказалась  подлинной  и  по существующим ценам
стоила  много тысяч долларов: в самом деле, ценность автографа прямо-таки не
поддавалась   исчислению   в   долларах,   и   не   один   из   американских
мультимиллионеров  с  радостью  отдал бы за нее три четверти своего годового
дохода.  Великодушный  пастор  не  забыл  бедного  фермера:  он  послал  ему
Энциклопедию и 800 долларов.

     Клянусь  духом Цезаря, я был разочарован и не скрыл этого! Возник спор,
в  котором  приняло  участие  несколько  человек.  Я  утверждал,  что пастор
поступил  с  фермером  невеликодушно  и,  воспользовавшись  его невежеством,
попросту  обокрал  его. Другие доказывали, что ученость пастора сама по себе
есть  ценность, на приобретение которой он потратил много времени и труда, и
что  ему по праву принадлежит вся та выгода, какую он может извлечь из своей
учености;  что  он не обязан делиться своими познаниями с человеком, который
интересовался  лишь  картофелем,  кукурузой  да  свиньями,  тогда как мог бы
посвящать  свой  досуг  приобретению  тех  самых познаний, которые оказались
столь ценными для пастора.
     Меня  это не убедило, и я все же настаивал на том, что сделка невыгодна
для  фермера  и  что,  во  всяком  случае,  пастор  должен  был уплатить ему
половину  стоимости  книги  и  автографа.  Я  бы уплатил половину, - так мне
казалось,  - и я прямо об этом заявил. Я не был в этом уверен, но по крайней
мере  мне  так  казалось.  В  глубине  души  я сознавал, что будь я на месте
пастора,  то  сгоряча я согласился бы уплатить фермеру все, а не половину, а
когда  первый порыв прошел бы, я урезал бы долю фермера на десять процентов;
потом,  остыв  еще  немножко, я опять урезал бы долю фермера; если же у меня
хватило  бы  времени  для дальнейшего охлаждения, я, весьма вероятно, послал
бы  фермеру  Энциклопедию  и  на  этом  покончил  бы. Именно так свойственно
поступать  человеческой породе, а ведь я и есть человеческая порода в сжатом
виде,  втиснутая  в пару платья, но вполне способная отражать все настроения
и чувства всей многоликой человеческой массы.


                                                           4 февраля 1907 г.

                                [БРЕТ ГАРТ]

     В  наши дни происходят события, снова напомнившие мне о Брет Гарте; они
всколыхнули  воспоминания  о  нем,  уводящие  меня  на  тридцать - сорок лет
назад.
     Однажды,   когда   Брет   Гарт,   совсем  молодым  парнем,  приехал  на
Тихоокеанское  побережье  и  скитался  по стране в поисках хлеба с маслом, с
ним  случилось  любопытное  приключение.  Он рассказывал мне кое-что о своей
жизни  в  те  годы.  Одно  время он был учителем в бойком золотоискательском
поселке  Янра  и  немного прирабатывал, редактируя маленькую местную газетку
для двух наборщиков, которым она принадлежала.
     В  обязанности  редактора  входило чтение корректуры. Однажды перед ним
положили   полосу   с  одним  из  тех  старомодных  некрологов,  которые,  к
несчастью,  пользовались таким широким распространением в Соединенных Штатах
в  те  времена,  когда  мы  были мягкосердечным и сентиментальным народом. В
некрологе  было  полстолбца,  и написан он был по трафарету, то есть состоял
из  прилагательных  в  превосходной  степени,  с  помощью  этих превосходных
степеней  автор  пытался  превознести  до  небес  покойную миссис Томпсон, в
результате  чего получилось необыкновенно цветистое, высокопарное и в высшей
степени  неправдоподобное  похвальное  слово, кончавшееся фразой, неизбежной
для  всех  трафаретных  некрологов: "Мы ее потеряли, она же приобрела вечное
блаженство".
     В  корректуре  Брет Гарт нашел такую фразу: "Даже в Янре она выделялась
своей  добродетелью".  Разумеется,  это  была  ошибка  наборщика.  Надо было
"добротой",  но  Брет  Гарт  об  этом не подумал, он знал одно: что наборщик
ошибся,  а  в  ч