штаты  и  в  дальнейшем  окажутся не в состоянии
выполнять  свои  обязанности так, как этого требует народ, "...будет найдено
соответствующее  истолкование  конституции,  которое  облечет властью орган,
способный ее осуществлять, - а именно общенациональное правительство".
     Я  не  знаю,  не  заключен ли в этих словах зловещий смысл, и потому не
стану  распространяться  на  эту  тему, дабы не совершить ошибки. Это звучит
так,  как  будто  снова появилась корабельная пошлина{313}, но возможно, что
подобных намерений здесь вовсе и не было.
     Свойства  человеческой  природы  таковы,  что,  по-моему,  мы  в скором
времени  должны  скатиться  к монархии. Это очень грустное предположение, но
мы  не можем изменить свою природу - мы все одинаковы, в нашей плоти и крови
неистребимо   укоренились   семена,   из   коих   произрастают   монархии  и
аристократии:  поклонение  мишуре,  титулам,  чинам  и власти. Мы непременно
должны  поклоняться  побрякушкам  и их обладателям, такими уж мы родились на
свет  и  ничего  с  этим  поделать не можем. Нам непременно нужно, чтобы нас
презирал  кто-то,  кого  мы  считаем  выше  себя; иначе мы не чувствуем себя
счастливыми;  нам непременно нужно кому-то поклоняться и кому-то завидовать,
в   противном   случае  мы  не  чувствуем  себя  довольными.  В  Америке  мы
демонстрируем  это  всеми  испытанными  и  привычными  способами.  Вслух  мы
смеемся  над  титулами и наследственными привилегиями, а втихомолку страстно
их  жаждем  и  при  первой же возможности платим за них наличными или своими
дочерьми.  Порою  нам  удается купить хорошего человека, который стоит своей
цены;  впрочем,  мы  все равно готовы взять его - независимо от того, здоров
ли  он, или прогнил насквозь, независимо от того, порядочный ли это человек,
или  просто  из  знатных  священных  и  родовитых  отбросов.  И когда мы его
получаем,  вся  страна  вслух  насмехается  и глумится, втихомолку завидуя и
гордясь   той  честью,  которая  была  нам  оказана.  Время  от  времени  мы
просматриваем  в  газетах  список купленных титулов, обсуждаем их и смакуем,
преисполняясь благодарностью и ликованием.
     Подобно  всем  остальным народам, мы поклоняемся деньгам и тем, кто ими
обладает.  Это  наша  аристократия,  нам  непременно нужно таковую иметь. Мы
любим  читать в газетах о богачах; газеты это знают и изо всех сил стараются
удовлетворить  наши  аппетиты. Время от времени они даже вычеркивают заметки
о  футболе или о бое быков, чтобы поместить подробный отчет под сенсационным
заголовком:  "Богатая  женщина  упала  в погреб. Отделалась легким испугом".
Падение  в  погреб не представляет для нас интереса, если женщина не богата,
но  не  было  случая,  чтобы  богатая  женщина  упала в погреб и чтобы мы не
жаждали  узнать  все  подробности этого падения и не мечтали очутиться на ее
месте.
     При  монархии люди добровольно и радостно чтят свою знать, гордятся ею,
и  их  не  унижает  мысль,  что  за их верноподданнические чувства им платят
презрением.  Презрение  их  не  смущает, они к нему привыкли и принимают как
должное.  Мы  все  таковы.  В Европе мы легко и быстро приучаемся вести себя
так  по  отношению  к  коронованным  особам и аристократам; более того, было
замечено,  что,  когда мы усваиваем это поведение, мы начинаем хватать через
край  и  в  своем  раболепии  и  тщеславии  очень быстро превосходим местных
жителей.  Следующий  шаг - брань и насмешки по адресу республик и демократий
вообще.  Все  это естественно, ибо, сделавшись американцами, мы не перестали
быть  человеческими существами, а род человеческий создан для того, чтобы им
управляли короли, а не воля народа.
     По-моему,    следует    ожидать,   что   неизбежные   и   непреодолимые
Обстоятельства  постепенно  отнимут  всю власть у штатов и сосредоточат ее в
руках  центрального  правительства  и  что  тогда  наша  республика повторит
историю  всех  времен  и  станет  монархией;  но  я верю, что, если мы будем
препятствовать  этим  поползновениям и упорно им сопротивляться, наступление
монархии удастся отсрочить еще очень надолго.


1906.

                               [СМЕРТЬ СЮЗИ]

     Сюзи  скончалась  в  нашем доме в Хартфорде 18 августа 1896 года. Когда
она  умирала,  с  ней были Джин, Кэти Лири, Эллен и Джон. Ливи, Клара и я 31
июля  прибыли  в  Англию  после  кругосветного  путешествия  и  сняли  дом в
Гилдфорде.  Неделю  спустя,  когда  мы  ждали  приезда  Сюзи, Кэти и Джин, -
пришло это письмо.
     В  письме  говорилось, что Сюзи больна, впрочем, ничего серьезного. Мы,
однако,  встревожились  и  послали  несколько  телеграмм,  чтобы  узнать что
случилось.  Была  пятница,  мы прождали ответа весь день, между тем завтра в
полдень   из  Саутгемптона  отходил  пароход  в  США.  Клара  и  Ливи  стали
укладываться,  чтобы  ехать  немедленно,  если  вести будут дурные. Наконец,
пришла  телеграмма; в ней говорилось: "Ждите другую телеграмму на утро". Это
не  успокаивало,  не  рассеивало тревоги. Я послал новую телеграмму и просил
ответить  в Саутгемптон, потому что день шел к концу. До полуночи я просидел
на   почте,   пока  ее  не  закрыли.  Я  ждал,  не  придет  ли  какое-нибудь
обнадеживающее  сообщение.  До  часу  мы  не ложились, сидели молча и ждали,
сами  не зная чего. Первым же утренним поездом мы выехали в Саутгемптон, там
нас  ждала  телеграмма.  В  телеграмме  сообщалось, что болезнь затяжная, но
опасности  нет.  Я  воспрянул духом, но Ливи была удручена и испугана. Они с
Кларой  сели  на  пароход  и  поехали  в США, чтобы ухаживать там за Сюзи. Я
остался,  чтобы  искать  для  нас  в Гилдфорде другой дом, попросторнее. Это
было  15  августа  1896 года. Три дня спустя, когда Ливи и Клара были уже на
половине  пути,  а  я стоял у себя в столовой, ни о чем таком не раздумывая,
мне   принесли  телеграмму.  В  ней  было  сказано:  "Сюзи  тихо  скончалась
сегодня".
     То,  что человек, пораженный подобным ударом, может остаться в живых, -
загадка   нашей   природы.   Я   нахожу  только  одно  объяснение.  Рассудок
парализован  и  ощупью,  как  бы  вслепую  начинает  доискиваться  -  что же
случилось?  По  счастью,  нам  не хватает сил, чтобы все осознать полностью.
Есть  смутное  понимание  огромной  потери - и все. Месяцы, может быть, годы
разум  и память будут по крохам восстанавливать нашу потерю, и лишь тогда мы
поймем,  чего  мы  лишились.  У человека сгорел его дом. Дымящиеся развалины
говорят  лишь  о том, что дома, который долгие годы был ему так дорог и мил,
больше   не  существует.  Но  вот  прошло  несколько  дней,  неделя,  и  ему
понадобилась  какая-то  вещь.  Одна  вещь,  другая. Он ищет их, не находит и
вдруг  вспоминает:  они  остались  в  том  доме. Они ему очень нужны, других
таких  вещей нет на свете. Их ничем не заменишь. Они остались в том доме. Он
лишился  их  навсегда. Он не думал, что они так нужны ему, когда ими владел.
Он  понял  это  сейчас, когда отсутствие их ошеломляет его, лишает последних
сил.  И  еще  многие  годы  ему будет недоставать все новых и новых вещей, и
лишь постепенно он осознает, как велика катастрофа.
     Страшная  весть  дошла  до меня 18 августа. Ее мать и сестра пересекали
Атлантический  океан,  проехали  еще только половину пути, не имея понятия о
том,  что  их  ждет,  спеша  навстречу  этому  непредставимому горю. Родные,
друзья  сделали  все,  что  могли, чтобы смягчить жестокий удар. Они выехали
навстречу  им в Бэй, обождали там до утра и утром вызвали Клару. Когда Клара
вернулась  в каюту, она ничего не сказала матери, б этом не было надобности.
Ливи взглянула на нее и сказала: "Сюзи умерла".
     В  тот  же вечер, в половине одиннадцатого, Ливи и Клара завершили свое
кругосветное  путешествие  и  вернулись  в Элмайру тем поездом и в том самом
вагоне,  который  увез их на запад вместе со мной - год, месяц и одну неделю
тому  назад.  И  Сюзи  была снова здесь, но она не махала на прощанье рукой,
как  это было тогда, а лежала в гробу, бледная и прекрасная; в доме, где она
родилась.
     Последние  тринадцать  дней  своей  жизни  Сюзи  провела в нашем доме в
Хартфорде,  в  доме,  в  котором  прошло  ее  детство  и который был для нее
любимейшим  местом  на  свете.  Ее  окружали  близкие  люди:  мистер Твичел,
священник,  знавший  ее  с колыбели и проделавший дальнее путешествие, чтобы
быть  возле  нее;  ее дядя и тетка; Кэти, поступившая к нам, когда Сюзи было
всего  восемь  лет,  кучер  Патрик,  Эллен  и Джон, которые живут у нас тоже
долгое время, мистер и миссис Теодор Крейн. И Джин была с ней.
     Когда  Ливи  и Клара выехали из Англии, состояние Сюзи еще не считалось
опасным.  Через  три  часа  произошел  перелом  к худшему. Начался менингит,
стало ясно, что нет надежды. Это случилось 15 августа, в пятницу.
     "В  тот  вечер  она  поела в последний раз" (Из письма Джин ко мне). На
утро  воспаление мозга было в полном разгаре. Измученная болью, в бреду, она
побродила  по  комнате,  но  ослабела  и  снова легла в постель. До того она
разыскала  в гардеробе мамино платье, решила, что это мама и что она умерла,
стала  рыдать и целовать это платье. К полудню она ослепла (так шла болезнь)
и горестно сказала об этом своему дяде.
     Вот  еще  одна  фраза  из  письма  Джин:  "В час дня мы в последний раз
слышали ее голос".
     Она  произнесла  одно  только слово, в котором излила свою тайную муку.
Она  протянула  руки,  рядом  стояла  Кэти.  Ласково  гладя ее по лицу, Сюзи
сказала: "Мама!"
     Какое  великое  счастье,  что в последний час, в час крушения и гибели,
когда  смертный  мрак  уже  окутал  ее,  ее  посетил этот благодатный обман.
Последним  видением  в  тускнеющем  зеркале ее разума, последним чувством, с
которым она покинула жизнь, был покой и радость этой воображаемой встречи.
     В  два  часа  дня  она  потеряла  сознание  и больше не шевелилась. Она
пролежала  так  двое  суток  и  еще пять часов, а во вторник вечером, в семь
минут  восьмого,  она  скончалась.  Ей  было  двадцать  четыре  года  и пять
месяцев.
     23-го  мать  и сестры проводили ее на кладбище. Ее, нашу гордость, наше
сокровище!


                                                           15 января 1907 г.

                  [КУПЛЯ-ПРОДАЖА ГРАЖДАНСКОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ]

     Род  человеческий  всегда  был очень интересен, и история учит нас, что
он  всегда  -  неизменно  - таким и будет. Он всегда одинаков, он никогда не
меняется.  Условия его жизни временами меняются - к лучшему или к худшему, -
но  характер рода человеческого остается постоянным и не меняется никогда. В
течение  веков  человечество создало несколько великих и сильных цивилизаций
и   явилось   свидетелем   того,   как   незаметно   возникали   неожиданные
обстоятельства,  приносившие  с собою смертоносные дары, - люди принимали их
за  благодать  и  приветствовали  их  появление,  - после чего эти величавые
цивилизации разрушались и гибли.
     Нет  никакого смысла пытаться помешать тому, чтобы история повторялась,
ибо  характер  человека всегда будет обрекать эти попытки на неудачу. Всякий
раз,  когда  человек  делает  большой  шаг  вперед  в  области материального
благосостояния  и  прогресса,  он  неизменно полагает, что это его прогресс,
тогда  как  на  самом  деле  он  не  продвинулся  вперед  ни на йоту, вперед
продвинулись  лишь  условия  его  жизни, он же остается на прежнем месте. Он
знает  больше,  чем  знали  его  предки,  но интеллект его ничуть не выше их
интеллекта  и  никогда  выше  не  станет.  Он  стал богаче своих предков, но
характер  его  по  сравнению  с  их  характером  не  улучшился.  Богатство и
образование  не  являются  вечным  достоянием,  они  исчезнут,  - так было с
Римом,  Грецией,  Египтом  и  Вавилоном,  -  а за ними последует моральная и
духовная  ночь, тяжелый долгий сон и медленное пробуждение. Время от времени
происходит  нечто  напоминающее  изменение  его  характера, но это изменение
преходяще.  Человек  не  может  даже придумать себе религию и сохранить ее в
целости  -  обстоятельства  всегда оказываются сильнее его самого и всех его
деяний.  Условия  и обстоятельства постоянно меняются и постоянно заставляют
человека  видоизменять  свои  верования,  дабы  привести их в соответствие с
новой обстановкой.
     В  течение двадцати пяти - тридцати лет я тратил очень много - пожалуй,
даже  слишком много - времени на догадки о том, каков будет процесс, который
превратит  нашу  республику  в  монархию,  и  скоро ли наступит это событие.
Каждый  человек  -  господин,  но  одновременно  слуга,  вассал. Всегда есть
кто-то,  кто взирает на него с почтением, кто восхищается им и завидует ему;
всегда  есть  кто-то,  на  кого взирает с почтением он, кем он восхищается и
кому  завидует.  Такова природа человека, таков его характер, - он нерушим и
неизменен;  и потому республики и демократии не годятся для человека: они не
могут  удовлетворить  его  потребностей. Его свойства всегда будут порождать
такие  условия  и  обстоятельства, которые в конце концов дадут ему короля и
аристократию,  коим  он  мог бы почтительно поклоняться. При демократическом
режиме  человек  будет  пытаться  -  причем  самым  искренним  образом  - не
допускать  к  власти  корону,  но обстоятельства обладают огромной силой и в
конечном счете заставят его покориться.
     Республики  жили  подолгу, монархия живет вечно. Еще в школе мы узнаем,
что  огромное  материальное  благосостояние влечет за собою условия, которые
развращают  народ  и  лишают его мужества. Вслед за этим гражданские свободы
выносят  на  рынок;  их  продают,  покупают,  расточают,  выбрасывают вон, и
ликующая  толпа  на  щитах  и  плечах  поднимает  своего  кумира  и навсегда
водворяет  его на трон. Нас всегда учат, - то есть прежде всегда учили, - не
забывать  о  примере  Рима!  Учитель  рассказывал  нам о суровой добродетели
Рима,  об  его неподкупности, любви к свободе, о безграничном патриотизме, -
всеми  этими свойствами Рим отличался во времена своей молодости и бедности;
затем  учитель  рассказывал,  как  позже народ, ликуя, приветствовал расцвет
материального  благосостояния  и  могущества  Римской республики, не ведая о
том, что это не благодатные дары, а смертельный недуг.
     Учитель  напоминал нам о том, что гражданские свободы Рима были проданы
с  молотка  не  за  один день, - наоборот, их покупали медленно, постепенно,
понемножку,  из-под  полы; сначала за них давали немного зерна и масла самым
бедным  и  обездоленным,  потом зерно и масло раздавали избирателям, которые
были  уже  не столь бедны, а потом все то же зерно и масло раздавали направо
и  налево  - всем, кто мог продать свой избирательный голос. Словом, было то
же  самое,  что происходит и в нашей истории. Вначале мы - по справедливости
и  с  честными  намерениями  -  давали  пенсии  тем,  кто  этого заслужил, -
инвалидам  Гражданской  войны. С этого честные намерения начались, и на этом
они   окончились.   Мы  внесли  множество  самых  неожиданных  добавлений  в
пенсионный   список,   причем   наши   цели   опозорили   военный  мундир  и
законодательные   органы,   которые   голосовали  за  эти  добавления:  ведь
единственной    причиной    этих   дополнительных   списков   была   покупка
избирательных  голосов.  Опять  все  то  же самое: зерно и масло за обещание
содействовать   окончательному   ниспровержению   республики   и  замене  ее
монархией.  Монархия  победит  так  или  иначе,  даже  и  без  этого, но это
представляет  для  нас  особый  интерес в том смысле, что в огромной степени
приближает  день ее победы. У нас имеются два условия, которые были в Риме -
баснословное  богатство  с неизбежно следующей за ним коррупцией и моральным
разложением,  а  также  состоящие  из зерна и масла пенсии, - то есть, иными
словами,  подкуп  избирателей.  Все  это лишило гордости тысячи не устоявших
перед  соблазном  людей  и  превратило  их  в  нищих,  охотно и без зазрения
совести принимающих подаяния.
     Достойно  удивления,  что физическая храбрость встречается на свете так
часто,  а  моральная  храбрость  так  редко.  Года  два  назад  один ветеран
Гражданской  войны  спросил меня, не хочется ли мне когда-нибудь выступить с
речью   на  ежегодном  съезде  Великой  Армии  Республики.  Я  вынужден  был
признаться,  что  у  меня  не хватит духу отважиться на такое предприятие, -
ведь  мне  пришлось  бы упрекать старых солдат, что они не возмущаются нашим
правительством,  которое  покупает  голоса избирателей за места в пенсионном
списке,  тем  самым  превращая  остаток  их доблестной жизни в одно сплошное
позорище.  Я мог бы попытаться произнести эти слова, но у меня не хватило бы
смелости,  и  я  потерпел  бы  полное  фиаско.  Я  бы  являл  собою  жалкого
морального  труса,  который  пытается осуждать толпу существ той же породы -
людей почти столь же робких, как он сам, и ничуть не хуже его.
     Да,  так  оно  и  есть - морально я так же труслив, как и все прочие, и
все  же  мне  кажется удивительным, что из сотен тысяч бесстрашных людей, не
раз  встречавшихся  лицом  к  лицу со смертью на кровавых полях сражений, не
нашлось  ни  одного человека, у которого хватило бы смелости открыто предать
анафеме   законодателей,  низведших  его  до  уровня  жалкого  прихлебателя,
выпрашивающего  подачки, а также изданные ими ублюдочные законы. Все смеются
над  нелепыми  дополнениями  к  пенсионному  списку,  все  смеются над самым
нелепым,  самым  бесстыдным,  самым  откровенным  из  всех этих законов, над
единственным  открыто  беззаконным  из  всех  этих законов - над бессмертным
приказом  Э  78.  Все  смеются  - втихомолку, все глумятся - втихомолку, все
возмущаются  -  втихомолку; всем стыдно смотреть в глаза настоящим солдатам,
-  но  никто  не  выражает  своих  чувств  открыто. Это вполне естественно и
совершенно  неизбежно,  ибо  человек  вообще не любит говорить неприятности.
Таков  его  характер,  такова его природа; так было всегда. Природа человека
не  может  измениться:  до  тех  пор пока человек существует, она никогда не
изменится ни на йоту.


                                                           25 января 1907 г.

                        [КЛАРК, СЕНАТОР ОТ МОНТАНЫ]

     Третьего  дня под вечер один из моих близких друзей - назовем его Джонс
-  позвонил  мне  и сказал, что заедет за мной в половине восьмого и повезет
меня  обедать  в  Юнион-Лиг Клуб. Он сказал, что отвезет меня обратно домой,
как  только  я пожелаю. Он знал, что, начиная с этого года - и до конца моих
дней  -  я взял за правило отклонять вечерние приглашения, во всяком случае,
те,  которые  связаны  с  поздним  бдением  и застольными речами. Но Джонс -
близкий  друг, и потому я без особого неудовольствия согласился нарушить для
него  свое  правило  и  принять  приглашение. Впрочем, это не так: я испытал
неудовольствие,  и  к  тому  же  немалое.  Сообщая,  что  обед  будет  иметь
приватный  характер,  Джонс  назвал  в  числе  десяти  приглашенных  Кларка,
сенатора от Монтаны.
     Дело  в  том,  что я имею слабость считать себя порядочным человеком, с
установившимися  моральными  правилами, и не привык общаться с животными той
породы,  к  которой  принадлежит  мистер Кларк. Тщеславным быть очень стыдно
(тем  более  в  этом  признаваться), и тем не менее я вынужден сделать такое
признание.  Я  горд,  что  моя  дружба к Джонсу столь велика, что ради нее я
согласился  сесть  за  стол  с  сенатором  Кларком.  И дело не в том, что он
состоит  в нашем Сенате - другими словами, занимает сомнительное положение в
обществе.  Вернее,  не  только  в  том, потому что имеется немало сенаторов,
которых  я  до  некоторой степени почитаю и даже готов с ними встретиться на
каком-нибудь  званом  обеде,  если  уж  будет  на  то воля божья. Недавно мы
отправили  одного сенатора в каторжную тюрьму, но я допускаю, что среди тех,
кто  пока избежал этого продвижения по службе