ем - будет видно, когда набор сверят с рукописью; поэтому он
последовал  правилу  корректоров  и  своим  пером  сделал  обычную  пометку,
которая  означала,  что  нужно  заглянуть  в  рукопись.  Делается  это очень
просто,  в  одну  секунду:  он  подчеркнул  слово  "добродетель", а на полях
поставил  в скобках вопросительный знак. Это был сокращенный способ выразить
следующее:  "В  слове  есть  ошибка,  сверьте  с  рукописью и исправьте, что
нужно".  Но  есть  и  другой корректорский закон, о котором он позабыл. Этот
закон  гласит, что, когда слово выделено недостаточно, надо подчеркнуть его,
и тогда наборщик должен набрать это слово курсивом.
     И  вот,  развернув  утром газету и увидев этот некролог, Гарт больше не
захотел  смотреть  на  него. Он сел на мула, который бродил без присмотра, и
рысью  выехал  из  города,  зная  очень хорошо, что вдовец скоро сделает ему
визит,  захватив  с  собой  револьвер.  Несчастная  фраза в некрологе теперь
приняла  такой вид: "Даже в Янре она выделялась своей добродетелью (?)", что
сделало ее зловеще и неуместно иронической!
     О   другом   приключении  Гарта  мне  напомнило,  по  некоторой,  очень
отдаленной  ассоциации,  одно замечание в письме, недавно полученном от Тома
Фитча,  которого  Джо  Гудмен искалечил на дуэли; Том Фитч жив и до сих пор,
но  переселился  в  Аризону.  Проведя  долгие годы в скитаниях вокруг света,
Фитч  вернулся  к  тому,  что любил в молодости: к пескам, полыни, зайцам, к
старинному  укладу  жизни,  и  все это обновило его дух и вернуло утраченную
молодость.  Добродушный  народ  хлопает его по плечу и зовет его... впрочем,
не  важно,  как  его  зовут:  ваш  слух это может оскорбить, а для Фитча нет
ничего  приятней. Он знает, что в этом прозвище есть глубокий смысл, что так
его  зовут в знак приязни, и потому это прозвище звучит для него как музыка,
и он даже благодарен за него.
     Когда  "Счастье  ревущего стана" появилось в печати, Брет Гарт сразу же
прославился:  имя  автора  и  похвалы  ему  были у всех на устах. Как-то ему
пришлось  поехать в Сакраменто. Сойдя на берег, он позабыл запастись билетом
для  обратного  путешествия.  Возвратившись  на пристань к вечеру, он понял,
что  совершил  роковую ошибку; по-видимому, все Сакраменто собралось ехать в
Сан-Франциско:  очередь  тянулась  от  каюты  судового казначея по сходням и
заворачивала на улицу, теряясь из виду.
     У  Гарта  была  одна надежда: так как в театрах, в концертных залах, на
катерах  и  на  пароходах всегда оставляют десяток лучших мест для избранной
публики,  которая  опаздывает,  то,  может быть, его имя поможет ему достать
одно  из этих запасных мест, если он тайком передаст свою карточку казначею;
и  вот он пробрался сторонкой мимо очереди и наконец очутился плечом к плечу
с  огромного  роста  и свирепого вида золотоискателем, по-видимому горцем, с
пистолетом  за  поясом, в широкополой шляпе, бросавшей тень на его бородатое
разбойничье  лицо,  в  одежде,  забрызганной  глиной от подбородка до сапог.
Очередь  медленно  подвигалась  к  окошечку  кассы, и каждый, подойдя ближе,
выслушивал  роковые  слова:  "Коек  не  осталось,  нет  ни одного свободного
места".  Казначей  как  раз  говорил  это  свирепому гиганту-золотоискателю,
когда  Брет  Гарт  сунул  ему  в  окошко свою карточку. Казначей воскликнул,
просовывая  ему  ключ от каюты: "Ах, мистер Брет Гарт! Очень рад вас видеть,
сэр! Возьмите себе всю каюту, сэр!"
     Оставшийся  без  койки  золотоискатель угрюмо покосился на Брет Гарта -
так,  что  у  перепуганного  писателя  потемнело  в  глазах и ключ звякнул о
деревянный  номерок  в  его  дрожащей  руке;  он  постарался  спрятаться  от
золотоискателя  и стал искать уединения и безопасности за шлюпками и прочими
предметами  на  штормовой палубе. Но то, чего он ожидал, все-таки случилось:
золотоискатель  тоже  забрался туда и стал расхаживать по палубе, заглядывая
во  все  уголки; когда он подходил слишком близко, Гарт менял свое убежище и
прятался  в другом месте. Все шло довольно благополучно около получаса, но в
конце  концов  Гарт  сделал  промах.  Он  осторожно  выглянул из-за шлюпки и
очутился  лицом  к  лицу  с  золотоискателем!  Положение было ужасное, можно
сказать  - трагическое, но спасаться нечего было и думать, и Брет Гарт стоял
неподвижно и ждал своей гибели.
     Наконец золотоискатель спросил сурово:
     - Вы Брет Гарт?
     Гарт слабым голосом сознался в этом.
     - Вы написали "Счастье ревущего стана"?
     Гарт и в этом сознался.
     - Это верно?
     - Да (шепотом).
     Золотоискатель рявкнул восторженно и любовно:
     - Ах  ты  сукин  сын!  Давай  руку! - и, ухватив руку Брет Гарта своими
мощными копытами, чуть не раздавил ее.
     Тому  Фитчу  знакома  эта  формула  приветствия,  а  также  та любовь и
восхищение, которые очищают ее от всего земного и делают ее возвышенной.
     В  молодости  я  любил  Брет Гарта, и другие тоже, но со временем я его
разлюбил,  и  другие  тоже.  Он  не  умел  сохранять друзей надолго. Это был
дурной  человек,  решительно дурной: бесчувственный и бессовестный. Его жена
была  всем,  чем  только  может  быть хорошая женщина, хорошая жена, хорошая
мать  и хороший друг, но, уехав в Европу консулом, он бросил ее с маленькими
детьми  и так и не вернулся к ним до самой смерти, которая последовала через
двадцать шесть лет.
     Он  постоянно  брал в долг и был в этом отношении неисправим; если он и
вернул  хоть  раз деньги, которые занимал, то, во всяком случае, это событие
не  вошло в его биографию. Он всегда готов был дать расписку, но этим дело и
кончалось.  Мы  отплыли  в  Европу 10 апреля 1878 года, а накануне состоялся
банкет  в честь Байярда Тэйлора{333}, который был назначен нашим посланником
в  Германии  и  уезжал  с  тем  же пароходом. На этом обеде я познакомился с
одним  джентльменом,  чье общество нашел весьма интересным, и мы с ним очень
сошлись   и  дружески  беседовали.  Он  заговорил  о  Брет  Гарте,  и  скоро
оказалось, что он им не совсем доволен.
     Когда-то  он  так  восхищался  произведениями  Брет  Гарта, что от души
желал  познакомиться  с  ним самим. Знакомство состоялось, и начались займы.
Этот  человек  был  богат  и  с радостью давал в долг. Гарт каждый раз писал
расписку,  писал  по  собственной  инициативе,  потому  что этого от него не
требовали.   Тогда  Гарт  пробыл  на  востоке  около  восьми  лет,  и  займы
продолжались  почти  все  это  время;  в  общем  набралось  около трех тысяч
долларов.  Мой  собеседник  признался  мне, что расписки Брет Гарта были для
него мучением, так как он думал, что они были мучением и для Брет Гарта.
     Потом  ему пришла в голову, как он полагал, счастливая мысль: он собрал
расписки  в  одну  пачку  и  послал  их  Гарту  24  декабря 1877 года в виде
рождественского  подарка, приложив к ним письмо, в котором просил Брет Гарта
простить  ему  эту  вольность  ради  теплых  и  искренних  дружеских чувств,
продиктовавших  его. Гарт на следующий же день вернул ему всю пачку вместе с
посланием,  которое  было  исполнено  чувства  оскорбленного достоинства и в
котором  он  в  категорической  форме,  официально и навсегда порывал всякие
отношения  со  своим  другом.  Но  о  том,  чтобы  уплатить  когда-нибудь по
распискам, не было и речи.
     Совершив  в  1870  году  триумфальное  шествие с запада на восток, Брет
Гарт  избрал  своей  резиденцией Ньюпорт, в штате Род-Айленд - этот питомник
аристократии,   так   сказать  племенной  завод  аристократии,  аристократии
американского  типа,  торжище,  куда английская знать ездит для обмена своих
наследственных   титулов   на   американских  невест  и  звонкую  монету.  В
какой-нибудь  год  Брет  Гарт  спустил все десять тысяч и уехал из Ньюпорта,
задолжав  мяснику,  булочнику  и всем, кому только было можно, и поселился в
Нью-Йорке  с  женой  и  детьми.  Замечу  кстати,  что,  живя  в  Ньюпорте  и
Кохассете,  Брет  Гарт  постоянно  обедал  у  своих  светских знакомых и был
единственным  гостем,  которого  приглашали  без  жены.  В нашем языке очень
много  резких  выражений, но я не знаю ни одного, которое было бы достаточно
резко, чтобы охарактеризовать подобное поведение мужа.
     Прожив   в   Нью-Йорке  два-три  месяца,  Гарт  приехал  в  Хартфорд  и
остановился  у  меня.  Он  говорил,  что у него нет денег и никаких видов на
будущее,  что  в  Нью-Йорке  он задолжал двести пятьдесят долларов мяснику и
булочнику  и  что  больше отпускать в долг они не согласны; что он должен за
квартиру  и  что  хозяин  грозится выгнать его семью на улицу. Он приехал ко
мне  просить  взаймы  двести  пятьдесят  долларов. Я сказал, что это поможет
разделаться  только  с  булочником  и  мясником,  а хозяин будет по-прежнему
преследовать  его;  лучше  уж взять пятьсот долларов, - что он и сделал. Все
остальное  время до отъезда он только и делал, что отпускал ядовитые остроты
насчет нашей мебели, нашего дома и вообще насчет нашего домашнего быта.
     Гоуэлс  заметил  вчера,  что  Гарт  был  одним из самых привлекательных
людей,  с  какими он встречался, и одним из самых остроумных. Он сказал, что
в  нем было какое-то обаяние, которое заставляло забывать, хотя бы на время,
о  его  низости,  его  ничтожности и его нечестности и даже прощать все это.
Что  Брет  Гарт  был  очень  остроумен,  в  этом Гоуэлс не ошибается, но он,
вероятно,  никогда  не  задумывался над тем, какого характера это остроумие.
Характер-то  все  и портил. Его остроумие было неглубоко и односторонне: оно
проявлялось  только  в  насмешках  и  издевательствах. Когда не над чем было
издеваться,  Гарт не блистал и не сверкал и казался ничуть не интереснее нас
грешных.
     Как-то  он  написал пьесу, в которой был выведен очаровательный китаец,
-  пьесу,  которая  непременно имела бы успех, если бы ее написал кто-нибудь
другой,  но Гарт нажил себе врагов в лице нью-йоркских театральных критиков,
постоянно  и  без  стеснения  обвиняя  их  в  том,  что они никогда не дадут
благоприятного  отзыва  о  новой пьесе, если только этот благоприятный отзыв
не  куплен  и не оплачен заранее. Критики давно ждали удобного случая и, как
только  пьеса Гарта была поставлена, с радостью набросились на нее, изругали
и  высмеяли  безжалостно.  Пьеса  провалилась,  и  Гарт  считал,  что в этом
провале  повинны  критики. По прошествии некоторого времени он предложил мне
написать  вместе  с  ним  пьесу,  в которой каждый из нас взял бы на себя по
нескольку  персонажей.  Он  приехал в Хартфорд и прогостил у нас недели две.
Он  никогда  не  мог  заставить  себя  взяться за работу до тех пор, пока не
будет  исчерпан  весь  кредит,  потрачены все деньги и нужда не постучится в
двери.  Тогда  он  садился  и  работал,  как  никто,  -  до  тех  пор,  пока
откуда-нибудь не приходила помощь.
     Я  немного  уклонюсь  в  сторону:  как-то  он  приехал  к  нам накануне
рождества  - погостить денек и закончить для "Нью-Йорк сан" рассказ, который
назывался,  если  память мне не изменяет, "Тэнкфул Блоссом". За этот рассказ
он  должен  был  получить  150  долларов  во  всяком  случае, но мистер Дана
пообещал  ему  250, если рассказ успеет попасть в рождественский номер. Гарт
дошел  до  середины  рассказа, но времени оставалось так мало, что он должен
был   уехать   к  нам,  чтобы  ему  не  мешали  работать  визиты  назойливых
кредиторов.
     Он  приехал  к обеду. Он сказал, что времени у него в обрез и потому он
сядет  за  работу  сейчас  же  после  обеда.  Затем  он  принялся спокойно и
безмятежно  болтать - и болтал в течение всего обеда, а потом в библиотеке у
камина.  Так продолжалось до десяти часов вечера. Миссис Клеменс ушла спать,
мне  принесли  горячий  пунш, и вторую порцию пунша для Брет Гарта. Болтовня
не  прекращалась.  Я  обычно  выпиваю  только  один  стакан  пунша и за этим
занятием  просиживаю  до  одиннадцати, а Гарт все подливал и подливал себе и
глотал  стакан  за  стаканом. Наконец пробило час, я извинился и пожелал ему
доброй  ночи.  Он  попросил,  нельзя  ли  ему взять к себе в комнату бутылку
виски.  Мы  позвонили Джорджу, и он принес виски. Мне казалось, что Гарт уже
выпил  достаточно, чтобы потерять всякую работоспособность; однако я ошибся.
Больше  того,  было  совершенно  незаметно,  чтобы виски хоть сколько-нибудь
подействовало на его умственные способности.
     Он  ушел  к себе в комнату и, вооружившись бутылкой виски и разведя для
комфорта  огонь  в  камине, работал всю ночь. В шестом часу утра он позвонил
Джорджу:  бутылка  была  пуста,  и  он велел принести другую; к девяти часам
утра  он  успел  выпить  и добавочную порцию и явился к завтраку не пьяный и
даже  не на взводе, а такой же как всегда, веселый и оживленный. Рассказ был
кончен  -  кончен  вовремя, и лишняя сотня долларов была ему обеспечена. Мне
любопытно  было  знать, на что похож рассказ, дописанный в таких условиях, и
через какой-нибудь час я это узнал.
     В  десять  часов утра у нас в библиотеке собрался клуб молодых девушек,
"Клуб  субботних  утренников"  -  так  он  назывался. Беседовать с девочками
должен  был  я,  но  я  попросил  Гарта  занять мое место и прочесть им свой
рассказ.  Он  начал  чтение,  но  скоро  стало ясно, что он, как большинство
людей,  не  умеет  читать  вслух;  тогда я взял у него рассказ и прочел сам.
Вторая  половина  рассказа  была  написана  при  неблагоприятных условиях, о
которых  я  уже  говорил;  насколько  я  знаю,  об  этом рассказе никогда не
говорили  в  печати,  и,  кажется,  он остался совершенно неизвестен, но, по
моему убеждению, это одно из лучших созданий Гарта.
     Вернемся  ко  второму  его  приезду. На следующее утро мы с ним пошли в
бильярдную  и  приступили к пьесе. Я дал имена своим персонажам и описал их,
то  же  сделал и Гарт для своих персонажей. Потом он начал набрасывать план,
акт   за  актом,  сцену  за  сценой.  Он  работал  быстро,  по-видимому,  не
задумываясь,  не  колеблясь  ни  минуты;  то,  что  он сделал в час-полтора,
стоило  бы мне нескольких недель тяжелого напряженного труда, а по прочтении
оказалось  бы  никуда  не  годным.  Но  то,  что написал Гарт, было хорошо и
годилось в дело; я смотрел на это как на чудо.
     Потом  началось  заполнение  пробелов. Гарт быстро писал диалоги, а мне
нечего  было  делать;  только когда кто-нибудь из моих персонажей должен был
что-нибудь  сказать  и  Гарт  говорил мне, какого характера нужна реплика, я
находил  подходящие  выражения, которые Гарт тут же записывал. Так в течение
двух  недель  мы работали по три, по четыре часа в день и написали неплохую,
вполне   сценичную  комедию.  Написанное  Брет  Гартом  было  лучшей  частью
комедии,  но  критиков  это  не  смутило:  когда  пьеса была поставлена, они
хвалили  только меня, расточая похвалы с подозрительной щедростью, а на долю
Гарта доставался весь яд, какой был у них в запасе. Пьеса провалилась.
     Все  эти  две  недели  Гарт  старался  быть  особенно  занимательным  в
разговоре  за  завтраком,  за  обедом,  за  ужином  и  в  бильярдной, где мы
работали,  и  изощрялся  в  язвительных остротах, высмеивая решительно все в
нашем  доме.  Ради  миссис  Клеменс я терпел все это до последнего дня, но в
тот  день в бильярдной он угостил меня последней каплей, переполнившей чашу:
это  было  не  прямое,  как  будто  завуалированное  и небрежное ироническое
замечание  по  адресу миссис Клеменс. Он отрицал, что оно было сделано на ее
счет,   и,   будь  я  настроен  помягче,  я  мог  бы  удовольствоваться  его
объяснением,  но  мне слишком хотелось высказать ему откровенно все, что я о
нем думаю. В основном я сказал ему следующее:
     "Гарт,   ваша  жена  достойна  всяких  похвал,  она  милое  и  чудесное
существо,  и  я  не преувеличу, если скажу, что она во всех отношениях равна
миссис  Клеменс;  а  вы  никуда  не  годный  муж,  вы часто говорите о ней с
иронией,  если  не  издевательски, - так же, как и обо всех других женщинах.
Но  на этом ваши привилегии и кончаются: миссис Клеменс вы должны оставить в
покое.  Вам  не  подобает  над ней издеваться; вы здесь ничего не платите за
кровать,  на  которой  спите,  -  однако  вы  позволили  себе весьма ядовито
острить  на  этот  счет,  а вам следует быть посдержаннее и не забывать, что
собственной  кровати  у  вас нет уже десять лет; вы говорили нам колкости по
поводу  мебели  в спальне, по поводу посуды на столе, по поводу прислуги, по
поводу  коляски, саней и ливреи кучера, - да, по поводу каждой мелочи в доме
и  доброй  половины  его  обитателей;  вы  судили  обо  всем  этом  свысока,
обуреваемый  нездоровым  стремлением  острить  во что бы то ни стало. Но это
вам  не  к  лицу;  ваши обстоятельства, ваше положение исключают возможность
всякой  критики  с  вашей стороны; у вас есть талант и известность, вы могли
бы  содержать  семью самым достойным образом и ни от кого не зависеть, но вы
прирожденный  бродяга  и  лодырь,  вы  лентяй  и  бездельник,  вы  ходите  в
лохмотьях,  на  вас  нет  ни одного лоскутка без дыр, кроме огненно-красного
галстука,  да и за тот еще не уплачено по счету; ваш доход состоит на девять
десятых  из  займов,  и эти деньги, в сущности, краденые, потому что вы и не
намеревались  их  возвращать;  вы обираете вашу труженицу сестру, живя на ее
счет  в  меблированных комнатах, которые она содержит; последнее время вы не
смеете  к  ней носу показать, потому что вас стерегут кредиторы. Где вы жили
все  это  время?  Никто  не  знает.  Ваша  семья и та не знает. А я знаю. Вы
скрывались  в  джерсейских  лесах  и  болотах, жили как бродяга, - вы сами в
этом  сознаетесь  не  краснея. Вы издеваетесь над всем в этом доме, а вам бы
следовало  быть  деликатней и не забывать, что все здесь приобретено честным
путем и оплачено трудовыми деньгами".
     В  то  время  Гарт был мне должен полторы тысячи долларов, впоследствии
он  довел  этот долг до трех тысяч. Он предлагал мне расписку, но я не держу
музея и не взял ее.

     Гарт  относился  ко  всяким  договорам и обязательствам с феноменальной
небрежностью.  Он  мог  быть весел и радостен, когда ему грозило расторжение
договора,  он  мог  даже  шутить  по  этому  поводу;  если  даже  это  его и
тревожило,  то  посторонним  это  было  совершенно  незаметно.  Он  обязался
написать  роман  "Габриэль  Конрой" для моего издателя в Хартфорде - Блисса.
Роман  должен был издаваться по подписке. После заключения договора начались
мытарства  Блисса.  Драгоценное  время  тратилось  попусту. Блисс получал от
Гарта  одни  обещания,  но не рукопись, - по крайней мере до тех пор, пока у
Гарта  были  деньги  или  он  мог их занять. Он брался за перо только тогда,
когда  нужда буквально хватала его за горло. Два-три дня он усиленно работал
и ухитрялся получить от Блисса аванс под свою рукопись.
     Приблизительно  раз  в  месяц  Гарту  приходилось  очень туго; тогда он
старался  нацарапать  побольше,  чтоб  хоть  на  время выпутаться из долгов,
относил  рукопись  к Блиссу и просил аванс. Эти покушения на будущую прибыль
никогда  не принимали угрожающих размеров и казались опасными только Блиссу:
в  его  глазах  какая-нибудь сотня долларов, которая не была еще заработана,
принимала  гигантские  размеры.  В  конце  концов  Блисс  встревожился не на
шутку.  Вначале  он  считал,  что  договор на большой роман Брет Гарта - это
ценная  находка,  и,  не удержавшись, протрубил о своей удаче везде и всюду.
Такая  огласка  была  бы  даже  полезна  Блиссу,  если  бы  он  имел  дело с
человеком,  который  привык  держать свое слово. Но он имел дело с человеком
другого  сорта,  и  потому  действие  огласки  потеряло свою силу задолго до
того,  как  Гарт  довел  книгу  до  середины.  Если  подобного  рода интерес
пропадает, то его уже не воскресишь.
     Наконец  Блисс понял, что "Габриэль Конрой" - нечто вроде белого слона.
Книга  близилась к концу, но как подписное издание совсем не шла. Гарт успел
получит