ажется еще красивее; добрые синие
глаза  и  маленькие  усики.  У  него чудесная форма головы и профиль. У него
очень  хорошая  фигура, - одним словом, внешность замечательно красивая. Все
черты  у  него  самые  прекрасные, только зубы не замечательные. Цвет лица у
него  очень  светлый, а бороды он не носит. Он очень хороший человек и очень
смешной.  Характер  у  него спыльчивый, но в нашей семье все такие. Он самый
чудный  человек,  других  таких  я  не видела и не надеюсь увидеть - и такой
рассеянный!  Он  ужасно интересно рассказывает. Мы с Кларой иногда сидели на
ручках  его  кресла  с  двух  сторон  и слушали, а он рассказывал нам разные
истории про картины на стене".

     Я  как  сейчас  это  помню.  На  этих  малышек  было  нелегко  угодить,
требовательная была публика.


                                        Нью-Йорк. Четверг. 8 февраля 1906 г.

     По  одной из стен библиотеки в хартфордском доме книжные полки тянулись
до  самого  камина,  -  вернее,  полки подходили к камину с обеих сторон. На
этих  полках  и  на  самом  камине стояли всякие украшения. С одного конца -
писанная  маслом  голова  кошки,  в  раме;  с  другого  - головка прелестной
девушки   по  имени  Эммелина,  в  натуральную  величину,  импрессионистская
акварель.  А  между  этими двумя картинами располагалось десятка полтора уже
упоминавшихся  безделушек  и еще одна картина маслом кисти Элиу Веддера{121}
-  "Юная  Медуза".  Время  от  времени  дети требовали, чтобы я рассказал им
страшную  сказку - всегда экспромтом, на подготовку не давалось ни минуты, -
и  чтобы  в  этой сказке фигурировали все наши безделушки и все три картины.
Начинать  полагалось  с  кошки, а кончать Эммелиной. Рассказывать в обратном
порядке  мне  не  разрешалось.  Не  разрешалось даже для разнообразия ввести
какую-нибудь  из безделушек пораньше или попозже. Этим безделушкам не давали
ни  одного  дня  покоя,  передышки,  воскресного  отдыха. В их жизни не было
воскресений,  не было досуга. Все их существование являло собой однообразную
смену  злодейств  и  побоищ.  Со  временем  и  безделушки и картины слиняли,
потрескались.   А   все   потому,  что  их  жизненный  путь  был  так  богат
романтическими и леденящими кровь приключениями.
     В  роли  сказочника  мне  с  самого  начала  приходилось нелегко. Когда
девочки  приносили  мне картинку и требовали, чтобы я сочинил к ней рассказ,
они   закрывали   ручонками   всю   остальную  часть  страницы,  лишая  меня
возможности   почерпнуть   там  какую-нибудь  идею.  От  меня  ждали  сказки
совершенно  новой и оригинальной. Иногда они просто называли мне действующее
лицо,  или  два,  или  десяток, и на этом зыбком фундаменте мне предлагалось
немедля  построить  сюжет,  в  рамках которого названные персонажи зажили бы
деятельной  и  захватывающей  преступной  жизнью.  Если  девочкам  случалось
услышать  название  дотоле  неизвестной им профессии, или животного, или еще
чего-нибудь,  я  мог  не  сомневаться,  что  в ближайшей сказке мне придется
иметь  с  ними  дело. Однажды Клара потребовала, чтобы я экспромтом придумал
рассказ  про  водопроводчика  и "богонстриктора". Что такое боа-констриктор,
она  не  знала,  пока  он  не  занял  свое  место  в рассказе, - а тогда уже
окончательно признала за ним право на существование.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Папина  любимая  игра  - бильярд, и когда он устает и хочет отдохнуть,
он  всю  ночь  не  ложится  и  играет  на бильярде, от этого у него отдыхает
голова.   Он   очень   много  курит,  почти  все  время.  У  него  настоящий
писательский  ум,  потому  он  иногда  не  понимает самых простых вещей. Наш
сигнал  от  воров  часто портится, и папе пришлось отключить от него красную
гостиную,  потому  что звонок завел привычку звонить даже когда окно красной
гостиной  закрыто.  Наконец  он  подумал,  а может быть, сигнал в порядке, и
решил  проверить.  И  вот он включил сигнал, а потом пошел вниз в гостиную и
отворил  окно;  звонок  зазвонил, ведь он бы зазвонил и если бы сигнал был в
порядке.  Папа, возмущенный, поднялся наверх и сказал маме: "Ливи, в красной
гостиной  сигнал  нельзя  оставлять.  Я  только  что  открывал  там  окно  и
проверил".  -  "Ну  как  же,  юноша,  - ответила мама, - раз ты открыл окно,
ясно,  что  звонок  зазвонил!"  -  "Я его для этого и открыл, я и вниз пошел
нарочно проверить, будет он звонить или нет!"
     Мама  пробовала  объяснить  папе, что если он хочет проверить, работает
ли  звонок  при закрытом окне, то открывать окно не надо, - но все напрасно,
папа  не  мог  это  понять и очень рассердился на маму за то, что она хочет,
чтобы он поверил в такую невозможную вещь".

     Вот  это  честный,  откровенный биограф - она мне не льстит. Я и сейчас
так  же  туп  по  части  всяких  головоломок  и  непонятностей, как был в те
далекие  дни,  когда  Сюзи  это  подметила.  Всякая сложность меня угнетает;
потом  начинает  раздражать,  а раздражение постепенно переходит в ярость. Я
не  могу  спокойно  дочитать  простейший,  самый  обычный контракт - все эти
"участвующие   стороны",   "договаривающиеся   стороны",   "заинтересованные
стороны" мгновенно выводят меня из терпения.
     В  те  дни,  о  которых  пишет Сюзи, мне пришлось однажды столкнуться с
досадной  головоломкой.  Мой поверенный Ф.Дж.Уитмор привез меня как-то домой
из  города  в своем шарабане. Мы въехали в ворота и направились к конюшне. А
дорога,  надо  сказать,  была  узкая,  на один экипаж, и напоминала ложку, у
которой  ручка  тянулась  от  ворот  до  большой  круглой клумбы, не доезжая
конюшни.  Тут  дорога  разветвлялась  и  обходила клумбу петлей, которую я и
сравнил  с круглой частью ложки. Я сидел с правого борта. Подъезжая к петле,
я,  сидя,  как  уже  сказано,  справа  (на этой же стороне находился и дом),
заметил,  что  Уитмор  забирает  левее и собирается объехать клумбу слева. Я
сказал:
     - Стоп,  Уитмор,  объезжайте  справа.  Я  хочу оказаться ближе к двери,
когда мы остановимся у крыльца.
     Он сказал:
     - Так  оно  и  будет. Справа я объеду эту клумбу или слева - решительно
все равно.
     Я объяснил ему, что он идиот, но он стоял на своем, и тогда я сказал:
     - Ну что ж, попробуйте, убедитесь сами.
     Он  попробовал  и  подвез  меня  к дому так, как обещал. Я не мог взять
этого в толк, - и до сих пор не могу. Я сказал:
     - Уитмор, это чистая случайность. Второй раз это вам не удастся.
     Он  заявил,  что удастся; мы выехали на улицу, повернули, опять въехали
в  ворота  -  и  фокус  опять  удался.  Это  чудо  поразило меня, ошеломило,
ошарашило,  - но не убедило. Я не верил, что он может еще раз повторить свой
фокус,  но  он  повторил  его.  Он  сказал,  что может повторять его сколько
угодно,  все с тем же результатом; но тут терпение мое истощилось, и я велел
ему  ехать домой и просить, чтобы его приняли в сумасшедший дом, - расходы я
беру  на  себя.  После  этого я целую неделю не желал его видеть. В ярости я
поднялся  в спальню и стал изливаться Ливи, ожидая встретить ее сочувствие и
породить  в  ней ненависть к Уитмору; но по мере того как я рассказывал, она
только  смеялась  все  звонче  и  веселее,  потому  что  голова  у  нее была
устроена,  как  у Сюзи. Ее-то никакие загадки и сложности не пугали. У нее и
у  Сюзи  был  аналитический  ум.  У  меня же, как я пытаюсь показать, он был
иного  склада.  Сколько раз я потом рассказывал про этот случай с шарабаном,
в  робкой  надежде,  что какой-нибудь слушатель да окажется на моей стороне,
но  этого  так  и не случилось. Я даже не могу толково и гладко описать путь
этого  злосчастного  шарабана  -  я  запинаюсь,  соображаю, восстанавливаю в
памяти  черенок  ложки,  и  ее  круглый  конец, и шарабан, и лошадь, и как я
сидел,  - и стоит мне дойти до этого места и повернуть лошадь влево, как все
идет  прахом.  Я  не  могу  себе  представить, как я могу оказаться с нужной
стороны,  когда  мы  подъедем  к  крыльцу.  Сюзи была права: я много чего не
понимаю.
     Сигнализация  от  воров,  о  которой  упоминает Сюзи, вела себя весело,
беспечно  и  совершенно  безответственно.  Она  вечно  портилась  то в одной
точке,  то  в  другой, а возможностей у нее было сколько угодно - к ней были
подключены  все окна и двери в доме, от погреба до верхнего этажа. Когда она
портилась,  то  изводила  нас этим лишь очень недолго. Мы живо обнаруживали,
что  она  нас  дурачит и издает душераздирающий звон просто для собственного
развлечения.  Тогда  мы  ее выключали и посылали в Нью-Йорк за монтером, - в
Хартфорде  их  в  то время не водилось. После ремонта мы ее снова включали и
снова  проникались  к  ней  доверием.  Настоящую  службу  она  нам сослужила
один-единственный   раз.   Все   остальное   время   она   резвилась,  и  ее
дорогостоящее  существование  было  совершенно бесцельно. В тот единственный
раз  она  выполнила  свой  долг  с  начала  до  конца,  выполнила  серьезно,
старательно,  безупречно.  Черной  ненастной  мартовской  ночью, часа в два,
раздался  оглушительный звон, и я выскочил из постели, - я понял, что на сей
раз  это  не  шутка.  Дверь  в  ванную приходилась с моей стороны кровати. Я
вошел  в  ванную,  зажег  газ,  поглядел на табличку, отключил сигнал на той
двери, которую указывала табличка. Звон прекратился. Тогда я снова лег.
     Миссис Клеменс спросила:
     - Что это было?
     Я ответил:
     - Дверь в погреб.
     Она спросила:
     - Ты думаешь, туда забрался вор?
     - Да,   -  отвечал  я.  -  Разумеется.  А  ты  думаешь,  кто?  Директор
воскресной школы?
     Она спросила:
     - Что ему нужно, как по-твоему?
     Я ответил:
     - По-моему,  ему  нужны  драгоценности,  но  он  не знает нашего дома и
воображает,  что  они  в  погребе.  Неприятное дело - разочаровывать вора, с
которым  я даже не знаком и который не сделал мне ничего плохого, но если бы
у  него  хватило  ума навести справки, я бы ему рассказал, что мы там ничего
не  держим,  кроме угля и овощей. А впрочем, может быть, он и знает наш дом,
и  ему  как  раз нужны уголь и овощи. Я даже склоняюсь к тому, что он пришел
именно за овощами.
     Она спросила:
     - Ты пойдешь туда?
     - Нет, - отвечал я. - Помочь я ему ничем не могу. Пусть выбирает сам.
     Тогда она спросила:
     - А что, если он поднимется в первый этаж?
     Я ответил:
     - Ничего.  Мы  об  этом  узнаем,  как  только  он откроет там первую же
дверь. Ведь зазвонит сигнал.
     И в то же мгновение опять раздался ужасающий трезвон.
     Я сказал:
     - Вот  он и пришел. Я же говорил. Я хорошо знаю воров и все их повадки.
Это народ методичный.
     Я  заглянул  в  ванную  -  проверить,  прав я или нет; и оказалось, что
прав. Я выключил столовую, шум утих, и я снова лег.
     Жена спросила:
     - Ну а теперь, как ты думаешь, чего он ищет?
     Я ответил:
     - Думаю,  что  он отобрал себе сколько нужно овощей, а теперь ему нужны
кольца  от  салфеток  и  всякая  мелочь  для  жены и детишек. У воров всегда
бывают  семьи,  и  они всегда о них заботятся: возьмут для себя только самое
необходимое,  а  остальное - в качестве сувениров - для семьи. Таким образом
они  и  нас  не  забывают - те же сувениры напоминают им о нас. Мы их больше
никогда  не  видим.  Память  о  таких любезных посещениях мы храним только в
сердце.
     Она спросила:
     - А ты пойдешь узнать, что ему нужно?
     - Нет,  -  ответил я. - Мне и сейчас неинтересно. Это люди опытные, они
сами  знают,  что  им  нужно.  Едва  ли  я  смогу  ему помочь. Думаю, что он
облюбовал  фарфор  и  безделушки. Если он знает наш дом, так знает и то, что
больше ничего интересного он в первом этаже не найдет.
     Она спросила:
     - А если он поднимется сюда?
     Я ответил:
     - Ну что ж. Он нас предупредит.
     Она спросила:
     - А что мы тогда будем делать?
     Я ответил:
     - Вылезем в окно.
     Она спросила:
     - Для чего же нам тогда сигнализация от воров?
     Я ответил:
     - Ты  же  видишь,  до сих пор она оказалась очень полезна, и я тебе уже
объяснил, в каком смысле она будет полезна, когда он поднимется сюда.
     На том дело кончилось. Больше сигнал не звонил.
     Через некоторое время я сказал:
     - Наверно,   его   постигло  разочарование.  Он  ушел  с  овощами  и  с
безделушками, но, по-моему, он не удовлетворен.
     Мы  уснули.  А утром без четверти восемь я был на ногах и очень спешил:
мне  надо  было  поспеть  на поезд 8.29 в Нью-Йорк. Во всех комнатах нижнего
этажа  ярко  горел  газ. Мое новое пальто исчезло, исчез и мой старый зонт и
новые,  еще не надеванные лакированные штиблеты. Большое окно, выходившее во
дворик  позади  дома,  было  распахнуто. Я вылез через него и проследил весь
путь  вора  вниз  по  склону  холма  между деревьями, - проследил без труда,
потому  что  путь  этот  был усыпан мельхиоровыми кольцами от салфеток, моим
зонтом  и  еще  всякими  предметами,  которые  показались  вору недостаточно
ценными;  и  я  с  торжеством воротился домой и доказал жене, что этого вора
действительно  постигло  разочарование.  Я  подозревал это с самого начала -
между  прочим  и  потому, что он не полез на второй этаж, чтобы добраться до
живых людей.
     В  тот  день  со  мной  много  чего  случилось  в  Нью-Йорке. Об этом я
расскажу в другой раз.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "У  папы совсем особенная походка, нам она нравиться, она ему к лицу, а
многим  не  нравиться; он всегда ходит взад вперед по комнате, когда думает,
и за обедом после каждого блюда".

     Как-то  в  те  дни  к нам приехала погостить одна дальняя родственница.
Она   прожила  у  нас  неделю,  но,  несмотря  на  все  наше  радушие,  явно
чувствовала  себя  неважно.  Сколько  мы  ни  гадали,  почему это так, найти
причину  нам  не  удалось.  Лишь много позднее все разъяснилось. Всему виной
была  моя привычка шагать по комнате в перерывах между блюдами. Гостья вбила
себе в голову, что я не выношу ее общества.
     "Юноша",  как,  вероятно,  уже  догадался  читатель, было интимное имя,
которым  называла меня жена. Звучало оно чуть насмешливо, но в то же время и
ласково.  У  меня  долго  сохранялись  некоторые  черточки  в  характере и в
поведении, свойственные человеку много моложе моих лет.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Папа  очень  любит  животных, особенно кошек, у нас один раз был серый
котеночек,  которого  он  назвал  "Лентяй" (папа всегда ходит в сером, чтобы
шло  к  его  волосам  и  глазам),  и он таскал его на плече, это было очень,
очень  красиво,  когда  серая кошечка крепко спала, уткнувшись в серый папин
пиджак  и  волосы.  Он  давал  нашим  разным  кошкам  ужасно  смешные имена,
например:  Бродяга,  Абнер, Пятнашка, Фройлен, Лентяй, Буффало-Билл, Пузырь,
Кливленд, Булка, и еще Чума и Голод".

     Когда  дети  были  еще  совсем  маленькие, у нас была чернущая кошка по
имени  Сатана,  а  у  Сатаны  был черненький отпрыск по имени Грех. Девочкам
очень  трудно  давались местоимения. Однажды Клара, тогда еще совсем крошка,
вбежала  ко  мне, сердито сверкая черными глазами, и объявила: "Папа, Сатану
надо  наказать.  Она  сидит  в  парнике  и не хочет уходить, а его котеночек
плачет".


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Папа  употребляет очень крепкие выражения, но наверно не такие крепкие
как  когда  он  только  женился  на  маме.  Одна  его  знакомая  дама  любит
перебивать  когда другие говорят, и папа сказал маме, что надо будет сказать
мужу  этой  дамы:  "Хорошо  что вашей жены там не было, когда бог сказал "Да
будет свет".

     Да,  как  я  уже  говорил,  это  - честный летописец. Она не замазывает
недостатки   человека,   но  выставляет  их  напоказ  наравне  с  его  более
привлекательными  свойствами. Замечание, которое она приводит, я, конечно, и
правда  отпустил,  и даже сейчас, после стольких лет, я почти не сомневаюсь,
что,  если  бы упомянутая дама оказалась налицо, когда Создатель сказал: "Да
будет свет", она бы его перебила, и мы так и остались бы без света.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Папа  недавно  сказал:  "Я  магвамп{129},  а  магвамп  чист  до  самой
сердцевины"  (Папа  знает,  что  я пишу его биографию, и сказал это нарочно,
чтобы  я  записала).  Он  совсем не любит ходить в церковь, я никак не могла
понять  почему, а теперь поняла когда он сказал, что терпеть не может никого
слушать  кроме  себя,  а  самого  себя  может слушать часами и не устает, он
конечно пошутил, но я уверена, что эта шутка основана на правде".


                                                  Пятница, 9 февраля 1906 г.

     Замечание  Сюзи  относительно  моих  "крепких  выражений"  не  дает мне
покоя,  я  должен к нему вернуться. Первые десять лет после свадьбы я, когда
был  дома,  непрестанно  и  неукоснительно  держал  язык  на привязи, а если
становилось  совсем  уж  невтерпеж и нужно было облегчить душу, то уходил из
дому,  и  притом  достаточно далеко. Уважение и доброе мнение моей жены были
мне  дороже уважения и доброго мнения всего остального рода человеческого. Я
трепетал,  как бы она в один прекрасный день не обнаружила, что я всего лишь
гроб  повапленный, до краев набитый запретными словами. В течение десяти лет
я  так  за собою следил, что ни минуты не сомневался в успехе своей тактики.
А  посему,  пребывая  в грехе, я чувствовал себя ничуть не хуже, чем если бы
был чист и невинен.
     Но  в  конце концов я попался - совсем случайно. Как-то утром я пошел в
ванную  и  по  рассеянности оставил дверь приотворенной на два-три дюйма. До
тех  пор  я  еще  ни  разу  не  забывал  плотно  ее  затворить.  Я знал, как
необходима  такая  предосторожность,  потому что бритье всегда было для меня
пыткой,  и  мне  лишь  очень  редко  удавалось  его завершить, не прибегая к
спасительным   в  таких  случаях  словесам.  На  этот  раз  я  оказался  без
прикрытия,  но  я  этого не знал. Бритва в тот день вела себя прилично, и во
время  бритья  я  обошелся тем, что ругался невнятно вполголоса - без шума и
эффектных  выкриков, не лая и не лязгая зубами. Потом я надел сорочку. Фасон
моих  сорочек  я изобрел сам. Они разрезаны сзади и там же и застегиваются -
когда  есть  пуговицы.  В  этот раз пуговицы на месте не оказалось. Злость у
меня  сразу подскочила на несколько градусов, а соответственно и комментарии
мои  сделались  и громче и красочнее. Но это меня не смутило, - дверь ванной
была  толстая,  и  я  считал,  что  она  плотно  закрыта. Я распахнул окно и
выкинул  в  него  сорочку.  Она  упала  на кусты, где ею, при желании, могли
любоваться  те,  кто  шел  в  церковь:  от прохожих ее отделяла полоса травы
шириной  всего  в  каких-нибудь  пятьдесят  футов.  Под аккомпанемент глухих
раскатов  грома  я  надел  другую  сорочку.  На ней тоже не было пуговицы. Я
расцветил  свой лексикон применительно к случаю и эту сорочку тоже выкинул в
окно.  Я  был  слишком  рассержен,  слишком  взбешен,  чтобы  предварительно
обследовать  третью  сорочку, - кипя от ярости, я натянул ее на себя. На ней
тоже  не  было  пуговицы  и  она полетела в окно следом за своими товарками.
Потом  я  выпрямился,  подтянул  резервы  и ринулся в бой как целый эскадрон
кавалерии.  В  разгар этой атаки взгляд мой упал на приотворенную дверь... и
я окаменел.
     Свой  туалет я закончил не скоро. Я без нужды растягивал время, пытаясь
решить,  что же мне теперь делать. Я тешил себя надеждой, что миссис Клеменс
спит,  но  прекрасно знал, что это самообольщение. Улизнуть в окно я не мог.
Оно  было узкое, годилось только для сорочек. Наконец я решил профланировать
через  спальню с видом человека, не знающего за собой никакой вины. Половину
пути  я  проделал  благополучно. В ту сторону, где находилась моя жена, я не
смотрел,  это  было  бы  опасно.  Очень  трудно притворяться невинным, когда
факты   против  тебя,  и  уверенность  в  успехе  моего  предприятия  быстро
улетучивалась.  Я  держал  курс  к  левой  двери, потому что она была дальше
друг