ознавал. "Казалось" - пожалуй,
более  подходящее  выражение.  Он всегда говорит только на одну-единственную
тему  -  о самом себе. Не то чтобы он упражнялся в автобиографическом жанре;
не  то  чтобы  он  рассказывал  вам,  как  он  -  одинокий,  бедный  юноша -
мужественно  боролся  за  существование  в  чужой  стране;  не  то  чтобы он
рассказывал  вам  о  настойчивости  и  упорстве,  с  какими  он умножал свои
богатства,  преодолевая  препятствия,  которые  наверняка сломили бы всякого
другого  человека,  находящегося  в  подобном  положении;  не  то  чтобы  он
рассказывал   вам,   как   он  наконец  достиг  вершины  своих  честолюбивых
стремлений  и сделался повелителем двадцати двух тысяч человек и обладателем
одного  из  трех  самых  гигантских  состояний  своего  времени,  - нет, что
касается  этих  успехов,  то вы едва ли найдете человека столь же скромного;
он  почти  никогда  даже мимолетно не упоминает о них; и тем не менее, как я
уже  сказал,  его  излюбленная  тема,  единственная тема, которой он страшно
интересуется  в  данный  момент,  то есть в тот момент, когда он находится в
обществе,  -  это  он  сам. Я уверен, что на эту тему он способен заговорить
самого себя до смерти, если только вы будете сидеть и слушать.
     Но  каким  образом он превращает самого себя в свою тему? Вот каким. Он
бесконечно,  беспрерывно  и неустанно говорит о тех знаках внимания, которые
ему  оказывают.  Иногда  это  существенные знаки внимания, но чаще всего они
весьма  незначительны;  но  все  равно  -  ни один знак внимания не остается
незамеченным,  и  он любит упиваться ими. Его друзья с ужасом замечают, что,
беспрестанно  добавляя  новые  знаки внимания к своему списку, он никогда не
вычеркивает  из  этого  каталога  ни одного старого, залежалого знака, чтобы
освободить  место  для  более  свежих.  Он  выкладывает  перед вами полный и
подробный  список,  и  вы  должны  принять  его  целиком,  включая последние
поступления,  если на это хватит времени и если вы это переживете. Это самое
тяжкое   испытание  из  всех,  какие  я  знаю.  Он  -  новоявленный  "старый
моряк"{402};   совершенно  невозможно  отвлечь  его  от  этого  излюбленного
предмета,  -  в  изнеможении и отчаянии вы пытаетесь отвлечь его всякий раз,
когда  вам представляется возможность, но эти попытки никогда не удаются: он
использует  ваше  замечание  как  предлог  для того, чтобы снова вернуться к
своей теме.
     Года  два назад Гилдер (из "Сенчюри") и я приехали к мистеру Карнеги по
одному  делу,  связанному с генералом Карлом Шурцем{402}, который в то время
был  тяжело  болен.  Мы  условились посетить вместе с мистером Карнеги семью
Шурца  -  он  его ближайший сосед, - после чего наша миссия была окончена, и
мы  хотели  удалиться.  Но  не  тут-то было. В своем кабинете мистер Карнеги
носился  от  фотографии  к  фотографии,  от  автографа к автографу, от одной
книги  с  авторской  надписью  к  другой,  жужжа  над  ними, словно упоенная
счастьем  колибри, ибо каждый из этих предметов представлял собой комплимент
мистеру  Карнеги.  Некоторые  из  этих  комплиментов  стоили  того, чтобы их
хранить  и  помнить,  но некоторые совершенно того не стоили; некоторые были
знаками  искреннего  восхищения  человеком,  который  щедрой  рукой раздавал
миллионы  долларов  на  "библиотеки  Карнеги",  тогда как другие были явными
знаками  почтения  к  его  денежному  мешку;  но  каждый из них был для него
источником   радости,  и  он,  захлебываясь  от  восторга,  говорил  о  них,
расписывал их и распространялся о них.
     Одним  из  этих  сувениров  было  стихотворение,  сочиненное рабочим из
Шотландии.   Это   недурное   литературное  произведение  весьма  музыкально
воспевало  славные деяния Эндрью. Оно было написано на шотландском диалекте,
и  Эндрью  прочитал  его  нам,  и прочитал хорошо, - так хорошо, что ни один
человек,  родившийся  за  пределами  Шотландии,  ровно ничего не мог понять.
Затем  он  рассказал  нам  о  том,  как король Эдуард{410} нанес ему визит в
замке  Скибо  в  Шотландии.  Мы  уже  раньше  слышали,  как  он  читает  это
стихотворение  и  рассказывает  о  визите короля, но мы были обречены на то,
чтобы   и   впоследствии   еще   много  раз  услышать,  как  он  читает  это
стихотворение  и  рассказывает  об  этом  визите. Когда сей предмет был явно
исчерпан,  мы  надеялись  ускользнуть,  но этому не суждено было сбыться. Он
водил  нас  из  одной  комнаты  в  другую,  заставляя  заходить в каждую под
предлогом  того,  что  там находится нечто достойное нашего внимания; однако
там  неизменно  оказывалось  все  то  же  - либо золотая шкатулка, в которой
хранилась  Хартия  вольностей  города  Лондона,  Эдинбурга,  Иерусалима  или
Иерихона;  либо большая фотография, изображающая всех литейщиков, которых он
вспоил,  вскормил и сделал миллионерами (эту фотографию они ему преподнесли,
заодно  устроив  в  его  честь  банкет);  либо  это  оказывались  полки - мы
вынуждены  были  их  осмотреть,  - набитые сверху донизу присланными со всех
концов  света заявлениями с просьбой учредить "библиотеку Карнеги"; либо это
было  то,  се,  пятое,  десятое или черт знает что еще в форме какого-нибудь
распроклятого  знака  внимания,  который  был  когда-то ему оказан. Но самым
раздражающим  во  всем этом было следующее: ему ни на секунду не приходило в
голову,  что все эти знаки внимания большей частью были данью его деньгам, а
вовсе не ему самому.
     Он  купил  себе славу и заплатил за нее наличными; он тщательно обдумал
и  подготовил  эту славу; он устроил так, чтобы его славное имя не сходило с
уст  грядущих поколений. Он искусно, ловко и надежно обеспечил осуществление
своих  планов и добьется того, чего хотел. Каждый город, поселок или деревня
на  земном  шаре может получить публичную библиотеку на следующих неизменных
условиях:  когда  заявитель  соберет  половину  необходимой  суммы,  Карнеги
предоставит  вторую  половину,  а на здании библиотеки должно быть на вечные
времена начертано его имя.
     В  течение  последних  шести - восьми лет он ежегодно затрачивал на это
дело  шесть  или  семь  миллионов долларов. Он продолжает это до сих пор; по
планете  уже разбросано множество "библиотек Карнеги", и он все время вносит
добавления  в их список. После его смерти наверняка окажется, что он отложил
огромную  сумму,  годовые  проценты  с  которой  должны  до скончания времен
использоваться  на  учреждение  "библиотек Карнеги". Я уверен, что через три
или  четыре  столетия  мировая  сеть  "библиотек  Карнеги" будет значительно
гуще,  чем  сеть  церквей.  Это весьма дальновидный план, и он внушит многим
уверенность  в  том,  что  Карнеги  - человек дальновидный во многих других,
более  важных  вопросах.  Я не сомневаюсь, что он обладает дальновидностью в
великом  множестве мелких вопросов, - такой дальновидностью обладают флюгеры
или  ловкие  спекулянты,  такая  дальновидность помогает человеку, правильно
высчитав  уровень  воды,  входить  в  гавань  с  приливом, выходить из нее с
отливом,  постоянно  оставаясь  на  гребне волны, тогда как другие, не менее
умные  люди,  которые,  однако,  привержены скорее принципам, нежели выгоде,
непременно сядут на мель.
     Весьма  возможно,  хотя  и  маловероятно,  что  Карнеги  думает,  будто
публика  считает  его  библиотечный  план проявлением широкой и бескорыстной
благотворительности,  тогда  как  на  самом деле публика ничего подобного не
считает.  Публика  благодарна  мистеру  Карнеги  за  его  библиотеки  и рада
видеть,  что  он  тратит  свои  миллионы  на  такое полезное дело, но она не
обманывается  относительно  его  мотивов.  Это  происходит  не  потому,  что
публика  умна,  -  ибо  публика  отнюдь  не  умна,  -  а  лишь  потому,  что
предубеждение  публики против мистера Карнеги мешает ей обмануться в мотивах
Карнеги.  Публика  обманулась в мотивах президента Рузвельта, когда он издал
противозаконный  приказ  78,  но  это  произошло  потому,  что  публика была
охвачена  восторгом  перед  нашим  маленьким  кумиром.  Даже глупые люди, не
входящие  в  святую  республиканскую общину, знали, что приказ 78 - попросту
налет  мастеров по подкупу избирателей на государственное казначейство. Было
бы  несправедливо  утверждать,  будто  мистер  Карнеги жертвует деньги всего
лишь  с  целью  приобретения  славы.  Он  не  раздает сколько-нибудь крупные
суммы,  не  имея  в виду создать рекламу, - но можно привести примеры, когда
требуемое признание преходяще и быстро предается забвению.
     Однако  вернемся  ко вчерашнему посещению мистера Карнеги в его дворце.
Одно  из  его  первых  замечаний  было  весьма  характерно  -  характерно  в
следующем  отношении:  в  нем упоминалось о новом знаке внимания, который он
получил;  характерно  также и в следующем отношении: он без всяких церемоний
притянул  этот  знак  за  уши,  даже  не  утруждая  себя  поисками  удобного
предлога.
     Он  сказал:  "Я  был  в  Вашингтоне  и виделся с президентом". Затем он
добавил  с тем заученным и испытанным небрежным видом, какой принимают люди,
собираясь  констатировать  факт,  которым  они  гордятся, но не желают этого
показать: "Он просил меня приехать".
     Я  знал,  что он это скажет. Если верить Карнеги, то он никогда не ищет
общества  великих  мира  сего, - великие мира сего всегда ищут его общества.
Он  рассказал  мне  об этой беседе. Президент просил у него совета по поводу
существующего  ныне  в Америке бедственного положения в области коммерции, и
мистер  Карнеги  дал  ему  этот совет. Весьма характерно для мистера Карнеги
было  то,  что  он  не  вдавался  в подробности совета, который он дал, и не
пытался  восхвалять себя как советчика. Это любопытно. Он знал, и я знал - и
он  знал,  что  я знаю, - что он вполне может давать советы президенту и что
данный  им  совет  в  высшей  степени  важен  и ценен, - и все же он не стал
тратить  на  него хвалебных слов; он никогда не хвастается своими подлинными
успехами,   своими  великими  успехами;  они,  по-видимому,  ничуть  его  не
интересуют;  он  интересуется  -  и  весьма  сильно  -  лишь лестью, которая
потоками  изливается  на  него  под  видом похвал, а также другими приятными
мелочами,  которые  другие  люди  тоже  ценят, предпочитая, однако, скрывать
этот  факт.  Я  должен  повторить,  что  он внушает изумление своей истинной
скромностью   относительно  совершенных  им  великих  дел  и  своим  детским
восторгом перед пустяками, которые питают его тщеславие.
     Мистер  Карнеги  знает  самого  себя  не  лучше, чем если бы он впервые
познакомился  с  самим  собой  позавчера.  Он  считает себя резким, прямым и
независимым  человеком,  который  высказывает  свое  мнение  в  письменной и
устной  форме  с  какой-то сверхнезависимостью в духе Четвертого июля, тогда
как   на   самом   деле   он,   подобно   всем  прочим  представителям  рода
человеческого,  смело  высказывает  свои  мысли лишь в том случае, когда это
совершенно  безопасно.  Он  думает,  что  презирает  королей,  императоров и
герцогов,  тогда как, подобно всем прочим представителям рода человеческого,
способен  целую  неделю упиваться малейшим знаком внимания со стороны любого
из них и семь лет подряд восторженно болтать на эту тему.
     Я  пробыл  там около часа и уже собирался уходить, когда мистер Карнеги
вдруг  -  по  всей  видимости,  совершенно  случайно  -  вспомнил нечто, что
выскочило  у  него из головы, - это нечто на самом деле крепко засело у него
в  голове и не выскакивало оттуда ни на одну секунду в течение всего часа, и
об этом нечто он ужасно хотел мне рассказать.
     Он  вскочил  и  воскликнул:  "Постойте  минутку! Я помню, что хотел вам
кое-что сообщить. Я хочу рассказать вам о моей встрече с императором".
     Он  имел  в  виду  германского  кайзера. Его слова тотчас вызвали перед
моими  глазами  картину:  Карнеги  и кайзер - так сказать линейный корабль и
бруклинский  паром;  солидный  высокий  мужчина  и  крохотная  божья тварь -
булавка,   которой   жена  Голиафа  пришпилила  бы  к  веревке  свою  кофту,
вывешенную  для  просушки,  -  во всяком случае, могла бы пришпилить, если б
захотела.  Я  представил себе смелое крупное лицо кайзера, независимое лицо,
каким  я  его  помню, и представил себе поднятое к нему другое лицо - хитрую
лисью  мордочку,  обрамленную седыми бакенбардами, счастливую, восторженную,
осиянную  священным  пламенем  мордочку,  и  услышал нечленораздельный писк:
"Неужто я в раю или это всего лишь только сон?"
     Я  должен  немного  остановиться  на росте Карнеги - если можно назвать
это  столь  громким  именем  -  ради  грядущих поколений. Грядущие поколения
будут  счастливы  услышать  об  этой  черте  от очевидца, ибо вопрос о росте
неизменно  будет  интересовать грядущие поколения, когда они станут читать о
Цезаре,  Александре,  Наполеоне  и Карнеги. По правде говоря, мистер Карнеги
нисколько   не   ниже   Наполеона,   он  нисколько  не  ниже  многих  других
прославленных  в истории мужей, но он почему-то выглядит ниже ростом, чем на
самом  деле.  Он  выглядит невероятно, неправдоподобно низеньким. Я не знаю,
чем  объясняется  это  явление,  я  не  знаю  его  причины - и потому должен
оставить  его без объяснений. Но всякий раз, когда я вижу мистера Карнеги, я
вспоминаю  один  случай, который произошел в уголовном суде Хартфорда лет за
десять  до  того,  как  я  в  1871  году  поселился  в  этом городе. Там жил
крохотный  адвокатик по имени Кларк, который прославился двумя вещами: своей
миниатюрностью  и  своей необыкновенной дотошностью при перекрестном допросе
свидетелей.  Рассказывали,  что  когда он кончал допрос свидетеля, последний
превращался  в  выжатый  лимон.  За  одним исключением. Это был единственный
случай,  когда свидетель не превратился в выжатый лимон. Свидетельницей была
ирландка  огромного  роста,  которая давала показания по своему собственному
делу  -  по  делу об изнасиловании. Согласно ее показаниям, она, проснувшись
поутру,  увидела  лежавшего  рядом  с  нею  обвиняемого и обнаружила, что ее
изнасиловали.  Многозначительно  смерив  глазами  ее  величественную фигуру,
адвокат сказал:
     - Сударыня,  неужели  вы надеетесь заставить присяжных поверить в столь
небывалое   чудо?   Если   кто-нибудь   способен   принять   всерьез   такую
несообразность,  вы  могли  бы с таким же успехом обвинить в этом деле меня.
Представьте  себе, что вы проснулись и увидели, что рядом с вами лежу я. Что
бы вы подумали?
     Ирландка  критически  смерила  его неторопливым проницательным взором и
промолвила:
     - Я бы подумала, что у меня был выкидыш!
     Итак,  Карнеги  вскочил  и  заявил,  что  хочет  рассказать мне о своей
встрече с императором, а затем поведал мне нижеследующее:
     - Мы   с   Тауэром   поднялись   на   борт  "Гогенцоллерна"  совершенно
неофициально  -  во всяком случае, поскольку речь идет обо мне, ибо для меня
императоры  и  простые смертные совершенно равны, и поэтому я не заботился о
том,  чтобы  о  моем  прибытии каким-либо образом возвещали. На палубе стоял
император;  он  говорил,  а собравшаяся в некотором отдалении обычная пышная
толпа  позолоченных  и  блистательных  военно-морских  и  гражданских  чинов
почтительно  слушала его речь. Я остановился в стороне, спокойно наблюдая, и
погрузился  в  свои  мысли.  Император  не  знал, что я прибыл. Вскоре посол
сказал:
     - Ваше   величество,   здесь   присутствует   американец,  которого  вы
неоднократно желали видеть.
     - Кто это, ваше превосходительство?
     - Эндрью Карнеги.
     Император  вздрогнул  (это  движение можно было бы выразить словами: "О
боже!") и проговорил:
     - Ага!  Человек,  которого  я  хотел  видеть.  Приведите  его  ко  мне.
Приведите его ко мне.
     Он сам пошел мне навстречу, сердечно пожал мне руку и, смеясь, сказал:
     - Мистер   Карнеги,   я   знаю,   что   вы  убежденный  и  неисправимый
Независимый,  что  вы  уважаете  королей  и  императоров не больше, чем всех
прочих  людей, но мне это нравится; мне нравится человек, который имеет свое
мнение  и говорит то, что думает, не заботясь об одобрении высшего общества.
Это правильный дух, это смелый дух, и на нашей планете его слишком мало.
     Я сказал:
     - Я  рад,  что  вы, ваше величество, готовы принять меня таким, какой я
есть.  Мне  не пристало отрицать, опровергать или даже смягчать то, что ваше
величество  сказали  обо  мне,  ибо это чистая правда. Я при всем желании не
мог  бы не быть независимым, ибо дух независимости - свойство моей натуры, а
натура  человека  -  нечто  прирожденное, а не благоприобретенное. Но тем не
менее,  ваше  величество,  есть  вещи,  перед  которыми  я благоговею. Что я
уважаю,  почитаю,  перед  чем  благоговею  и  чему поклоняюсь - это Человек!
Человек,  цельный  человек,  бесстрашный  человек,  мужественный, разумный и
справедливый  человек;  мне  безразлично  -  родился  ли  он в канаве или во
дворце,  -  если  он  человек,  я  перед  ним преклоняюсь. Ваше величество -
человек,  цельный  человек,  мужественный  человек, и я уважаю вас именно за
это, а не за ваше высокое положение в мире.
     И  так  далее и тому подобное. Это была битва комплиментов, славословия
и  до  неприличия  безмерных  восторгов  с  обеих  сторон.  Некоторые  речи,
адресованные  мистером  Карнеги  императору, представляли собой возвышенные,
напыщенные,  витиеватые,  оглушительные  образцы  ораторского  искусства,  и
теперь,  произнося  их  снова, он воспроизводил их энергично, темпераментно,
яростно жестикулируя. Это было прекрасное и волнующее зрелище.
     Мы  все похожи друг на друга - внутренне. Мы похожи друг на друга также
и  внешне  -  все,  за  исключением Карнеги. Хотя мы скептически настроенные
демократы,  мы  захлебываемся от счастья, когда нас замечает герцог; а когда
нас  замечает монарх, то мы до конца дней своих страдаем размягчением мозга.
Мы  изо  всех  сил  стараемся  умолчать  об этих бесценных встречах, и порою
некоторые  из нас ухитряются держать своих герцогов и монархов про себя; это
стоит  нам немалых трудов, но порою нам это удается. Что касается меня, то я
так  старательно  и  настойчиво  тренировался в этом виде самоотречения, что
ныне  могу  спокойно  и  безучастно  наблюдать, как возвратившийся из Европы
американец   небрежно  и  с  благодарностью  подражает  графам,  с  которыми
встречался;  я  могу наблюдать молча и безмятежно, не пытаясь вывести его на
чистую  воду  и  заставить  его  раскрыть  свои  карты, хотя у меня у самого
припрятаны на всякий случай три короля и парочка Императоров.
     Для  того  чтобы  достигнуть  таких  высот самопожертвования, требуется
очень  много  времени,  и  Карнеги их не достиг - и никогда не достигнет. Он
любит  говорить о своих встречах с монархами и аристократами; любит говорить
об  этих великолепных, искусственно созданных кумирах слегка презрительным и
сочувственным  тоном,  пытаясь  показать,  будто  эти встречи вовсе не самые
драгоценные  безделушки  в  сокровищнице  его  памяти;  но  он  - всего лишь
человек  и  поэтому  не  может  окончательно  обмануть  даже самого себя, не
говоря  уже  о  своей  кошке. При всем его снисходительном презрении восторг
Карнеги  по  поводу его связей с великими мира сего доходит до мании. Прошло
уже,  наверное,  не  меньше четырех лет с тех пор, как король Эдуард посетил
его  в  замке  Скибо,  и  все же я готов биться об заклад, что с той поры не
было   дня,   когда   бы   он  не  рассказывал  об  этом  кому-нибудь  и  не
распространялся  о том, будто он придавал так мало значения визиту, что даже
забыл  о  нем,  вследствие  чего королю пришлось ждать, пока мистера Карнеги
известят о его приезде.
     Мистер  Карнеги  никак  не  может  оставить в покое визит короля, он во
всех  подробностях  рассказывал  мне  о  нем не меньше четырех раз. Когда он
прибег  к  этой пытке во второй, в третий и в четвертый раз, он, разуме