ю-нибудь минуту. Стыдно сознаться, но следующая моя мысль
была  не  о  том, чтобы завоевать сочувствие добродушных горожан, удалившись
смиренно  и  скромно,  скорбя  о своих прегрешениях, а о том, чтобы сойти со
сцены как можно эффектнее, с треском.
     На  столе,  среди  "реквизита",  которым пользовались во время сеансов,
лежал  старый  заржавленный револьвер с пустым барабаном. Две или три недели
назад  на  школьном  празднике  я полез в драку с большим мальчишкой, первым
забиякой  в классе, и вышел из нее отнюдь не с честью. Теперь этот мальчишка
сидел  посредине  залы,  недалеко от среднего прохода. Я подкрался к столу с
мрачным,  злодейским  выражением  лица, заимствованным из одного популярного
романа,  схватил револьвер, размахивая им, соскочил с эстрады, выкрикнул имя
забияки,  бросился  к нему и погнал из залы, прежде чем ошеломленная публика
могла  вмешаться  и  спасти  его.  Поднялась  целая  буря  аплодисментов,  и
чародей, обращаясь к зрителям, сказал самым внушительным тоном:
     - Для   того   чтобы   вы   поняли,   как  это  замечательно  и  какого
изумительного  медиума  мы  имеем в лице этого мальчика, я могу сказать вам,
что  без  единого  слова  он  выполнил все то, что я мысленно приказывал ему
сделать,  до мельчайших подробностей. Я мог бы остановить его в любую минуту
простым  усилием  воли,  поэтому бедный мальчик, за которым он гнался, ни на
миг не подвергался опасности.
     Значит,  я  не  опозорился. Я вернулся на эстраду героем, чувствуя себя
счастливым,  как  никогда  в  жизни. Все мои страхи пропали. Я решил, что на
тот  случай,  если  не  угадаю,  чего  от  меня хочет профессор, можно будет
придумать  что-нибудь  другое,  и  это тоже отлично сойдет с рук. Я оказался
прав,  и  с  тех пор сеансы внушения без слов начали пользоваться наибольшим
успехом  у  публики.  Когда  я  замечал, что мне что-то внушают, я вставал и
делал  что-нибудь  -  все,  что  придет  в голову, - и гипнотизер, не будучи
дураком,  всегда  подтверждал,  что  именно  это  и  было  нужно. Когда меня
спрашивали:  "Как вы могли угадать, чего он от вас хочет?" - я отвечал: "Это
очень  легко";  и мне говорили с восхищением: "Просто не понимаю, как это вы
можете!"
     Хикс  проявлял слабость и в другом отношении. Когда профессор делал над
ним  пассы  и  говорил:  "Все  его  тело  теперь нечувствительно, подойдите,
убедитесь  сами,  леди и джентльмены", то леди и джентльмены с удовольствием
соглашались  и  втыкали  в  Хикса  булавки,  и  стоило воткнуть булавку чуть
поглубже,  как  Хикс морщился, а несчастный гипнотизер должен был объяснять,
что  "сегодня  Хикс  плохо  поддается  внушению". А я не морщился. Я страдал
молча,  проливая незримые слезы. Каких только мучений не вынесет самолюбивый
мальчик  ради  своей  "репутации"! И самолюбивый мужчина тоже, это я знаю по
себе  и  наблюдал  это  на  тысячах  других  людей.  Профессору следовало бы
защитить  меня,  когда  испытания становились непомерно жестоки, но он этого
не  делал.  Быть  может,  он  был введен в заблуждение, как и другие, хотя я
лично  этому  не  верил и не считал, что это возможно. Все это были славные,
добрые  люди,  но крайне простодушные и легковерные. Они втыкали булавки мне
в  руку,  загоняя  их  на  целую  треть,  а  потом  ахали  от изумления, что
профессор  одним  усилием  воли может превратить мою руку в железо и сделать
ее  нечувствительной к боли. А какое там нечувствительной: я терпел смертную
муку!
     После  четвертого  вечера,  победного  вечера,  триумфального вечера, я
остался  единственным  медиумом.  Симмонс  больше  не  вызывал  желающих  на
эстраду.  Я  один  выступал  в каждом сеансе две недели подряд. Первое время
несколько  престарелых  умников,  самые  верхи  городской интеллигенции, еще
держались  и  упорно  не признавали гипнотизма. Меня это так оскорбляло, как
будто   я   и  не  думал  плутовать.  Тут  нет  ничего  удивительного.  Люди
оскорбляются  чаще  всего тогда, когда больше всего заслуживают оскорбления.
Эти  умничающие  старцы  только  покачивали  головами  всю  первую  неделю и
говорили,  что  всякие  чудеса  можно проделывать, если сговориться заранее;
они  чванились  своим  неверием,  любили  выказывать  его при всяком удобном
случае  и  относились  свысока к невеждам и простофилям. Особенно грозен был
старый  доктор  Пик, вожак непримиримых. Это был один из отцов города, очень
ученый,  почтенный, убеленный сединами старец; одевался он богато, со вкусом
и  с  той  особой  изысканностью,  какая  была  принята  в старину; высокий,
осанистый,  он  не  только  казался мудрым, но и был таким на самом деле. Он
пользовался  у  нас  влиянием, с его мнением считались больше, чем с чьим бы
то  ни  было. Когда мне наконец удалось покорить и его, я понял, что одержал
полную  победу;  и даже теперь, через пятьдесят лет, роняя скупые старческие
слезы,  я  признаюсь,  что  торжествовал, не испытывая ни малейших угрызений
совести.


                                                           2 декабря 1906 г.

                         [Я ПОБЕЖДАЮ ДОКТОРА ПИКА]

     В  1847  году  мы  жили в большом белом доме на углу Главной и Нагорной
улиц;  он  стоит и сейчас, но кажется совсем небольшим, хотя все доски в нем
целы;  я  видел  его  в прошлом году и заметил это усыхание. Мой отец умер в
этом  доме  в марте того же года, а переехали мы оттуда несколькими месяцами
позже.  В этом доме жила не одна наша семья, там была еще и другая - доктора
Гранта.  Однажды  доктор Грант и доктор Рейберн поссорились из-за чего-то на
улице  и подрались на складных шпагах, и доктора Гранта принесли домой всего
исколотого.  Старый  доктор  Пик  залепил  ему  чем-то раны и потом приходил
каждый день лечить его.
     Гранты  были  родом  из  Виргинии,  как  и доктор Пик, и однажды, когда
Грант   настолько   поправился,   что   мог   уже   выходить  в  гостиную  и
разговаривать,  зашла  речь  о  Виргинии  и  старых  временах.  Я  при  этом
присутствовал,  но, по всей вероятности, незаметно для собеседников, так как
был  тогда  мальчишкой  и в счет не шел. Двое из собеседников - доктор Пик и
миссис  Кроуфорд - матушка миссис Грант - тридцать шесть лет тому назад были
в  ричмондском  театре  в  тот  самый вечер, когда театр сгорел, и пустились
описывать  ужасные  подробности этой памятной всем трагедии. Оба они были ее
очевидцами,  и  их  глазами  я видел все это нестерпимо ярко и живо: я видел
клубы  черного  дыма,  застилающие  небо,  видел, как сквозь них пробивалось
багровое  пламя,  слышал  крики  погибающих,  видел  их  лица в окнах сквозь
заволакивающий  все  вокруг  дым,  видел,  как  они прыгали в окна навстречу
смерти  или увечью, худшему, чем смерть. Эта картина до сих пор стоит у меня
перед глазами и никогда не потускнеет.
     Затем  разговор  перешел  на  усадьбу  Пиков,  на дом с величественными
колоннами  и  обширным  садом,  и  по  отдельным  деталям у меня составилось
полное  представление  об  этой усадьбе. Я очень заинтересовался, так как до
сих  пор  мне  ни  разу  не  приходилось  слышать о таких чертогах от людей,
которые  видели  бы  их своими глазами. Одна случайно упомянутая подробность
сильно  поразила  мое воображение. В стене возле парадной двери была круглая
дыра  величиной  с  блюдечко:  английское  ядро пробило ее во время Войны за
независимость.  У  меня  буквально  дух  захватывало:  ведь  теперь  история
становилась  для  меня  реальностью,  а  до сих пор в моем представлении она
ничего общего не имела с действительностью.
     Так  вот,  тремя или четырьмя годами позже я стал единственным медиумом
в  городе  и  безраздельно  царил  на гипнотических сеансах. Это произошло в
начале  второй  недели;  сеанс  уже  был в разгаре, когда вошел, опираясь на
трость  с  золотым  набалдашником,  величественный  доктор Пик в крахмальных
брыжах  и  манжетах, и один из горожан почтительно встал и уступил ему место
рядом  с  Грантами.  Это было как раз в ту минуту, когда я пытался изобрести
что-нибудь новенькое по части видений, сообразуясь со словами профессора:
     - Соберите  всю  вашу  волю!  Смотрите,  смотрите  внимательно!..  Так!
Теперь  вы видите? Сосредоточьтесь, сосредоточьтесь! Ну, теперь опишите, что
видите.
     Доктор  Пик,  войдя  в  залу, невольно напомнил мне разговор, который я
слышал  три года назад. Сам того не подозревая, он снабдил меня материалом и
стал  моим  сообщником, помощником в моем обмане. Я начал описывать видение,
очень  смутное  и неопределенное (так оно и полагалось вначале, слишком ясно
видеть  что-либо  не  годилось,  люди могли подумать, что ты пришел сюда под
свежим  впечатлением).  Видение  развивалось,  постепенно  приобретая  силу,
размах,  энергию.  Это  был  пожар  в  Ричмонде.  Доктор Пик вначале смотрел
холодно,  и  его  красивое лицо носило отпечаток вежливого презрения. Но как
только  он  узнал  этот  пожар,  выражение  лица  у  него изменилось и глаза
загорелись.  Заметив  это,  я  открыл  клапаны  и, пустив пар вовсю, угостил
зрителей  такой  порцией  ужасов, что им должно было хватить ее надолго. Они
едва  смели  вздохнуть,  когда  я  кончил,  они просто окаменели. Доктор Пик
поднялся с места и стоял, тяжело дыша. Он произнес звучным голосом:
     - Конец  всем  моим  сомнениям. Это просто чудо, и его нельзя объяснить
никаким  сговором.  Он  никак  не  мог  знать все эти подробности, однако он
описал  их  с  точностью  очевидца, и как правдиво! Видит бог, только я один
могу оценить это!
     Я  приберег  дом  с  белыми колоннами до следующего раза и окончательно
укрепил  новообращенного  доктора  Пика  в  его убеждении с помощью пробитой
ядром  дыры.  Он  объяснил  публике,  что я не мог знать этой незначительной
подробности,  которая  отличала  дом Пиков от других домов в Виргинии и была
его  верной  приметой,  а  это  именно  и  доказывает,  что  я видел его под
гипнозом. Силы небесные!
     Любопытная  вещь.  После  отъезда  гипнотизера  в  нашем городе остался
только  один  человек, который не верил в гипнотизм, и это был я. Все прочие
были  обращены,  но  я  упорно и непримиримо отрицал магнетизм и гипнотизм в
течение  пятидесяти  лет.  Это  потому, что я ни разу не захотел исследовать
сущность  этих  явлений.  Я  не  мог.  Мне  было  противно.  Быть может, они
напоминали  мне  тот  эпизод  в  моей жизни, который я больше всего хотел бы
забыть  из  гордости,  хотя  я  думал  -  или  убедил себя, что думал, - что
никогда  не  встретил  бы  "доказательств",  которые  не  были  бы натянуты,
легковесны или не пущены в ход каким-нибудь обманщиком вроде меня.
     Сказать   по   правде,  мне  довольно  скоро  надоело  упиваться  моими
триумфами.  Даже  и  месяца не прошло. Слава, которая основана на лжи, скоро
становится  тяжким  бременем.  Разумеется, первые дни я наслаждался тем, что
обо  мне  и  моих  подвигах  без конца говорят в моем присутствии, не устают
изумляться  им  и  ахать;  но я очень хорошо помню, что скоро настало время,
когда  эти разговоры сделались для меня тягостными и невыносимыми, и я уже с
трудом  терпел эту ненавистную обузу. Я помню, как бесился и ругался генерал
Шерман,  когда  оркестр  играл "Поход через Джорджию"{308}, мелодия, которой
генерала неизменно встречали везде, где бы он ни появился.
     Как  легко  заставить  человека  поверить  неправде  - и как трудно его
разуверить!  Через  тридцать  пять  лет после этих малопохвальных подвигов я
был  в  гостях  у моей старушки матери, с которой не виделся уже лет десять,
и,  движимый,  на мой взгляд, благородным и даже героическим чувством, решил
смириться  и  исповедаться  ей  в  моем старом грехе. Это решение далось мне
нелегко:  я  боялся,  что  увижу  на ее лице печаль, а в ее глазах - стыд за
меня;  но  после  долгих и мучительных размышлении эта жертва показалась мне
необходимой и справедливой; я собрался с духом и приступил к исповеди.
     К  моему удивлению, никаких эффектов в стиле Джорджа Вашингтона, ничего
драматического   и   чувствительного   не   последовало:   мать   ничуть  не
волновалась,  -  она  просто  мне  не  поверила,  вот и все. Я был не только
разочарован,  я  был  уязвлен  тем, что моя драгоценная правдивость не нашла
сбыта,  что  от  нее отказались так спокойно и невозмутимо, в то время как я
надеялся   нажить  на  ней  капитал.  Я  стоял  на  своем,  я  утверждал  со
всевозрастающим  жаром,  что все, что я делал на сеансах, было обман и ложь;
а  когда  она,  спокойно  покачав  головой,  сказала, что ее не проведешь, я
поднял  руку  и  поклялся,  прибавив  торжествующе:  "Ну  а  теперь  что  ты
скажешь?"
     Моя  клятва  не произвела на нее никакого впечатления, не сдвинула ее с
позиции  хотя бы на сотую долю дюйма. Если уж и это мне трудно было вынести,
то  каково же мне пришлось, когда она посыпала свежую рану солью и, как бы в
подтверждение  бесполезности  моей  клятвы,  начала доказывать, что я сам не
знаю,  что  говорю,  потому  что  был введен в заблуждение. Она отказывалась
верить,  что  я  сам  выдумывал  свои  видения;  она говорила, что это сущее
безумие,  что  я  был  в то время еще ребенок, неспособный на такой обман. В
качестве  примера  она  привела ричмондский пожар и дом Пиков и сказала, что
выдумать  все  это  я просто не мог. Я ухватился за этот шанс. Да, сказал я,
она  совершенно  права: я этого не выдумал, я слышал это от доктора Пика. Но
даже  и этот меткий выстрел не попал в цель. Она ответила, что свидетельство
доктора  Пика  тут  важнее моего, а он ведь прямо заявил, что я не мог этого
слышать.
     Со  стыдом  и  бессильной досадой я увидел, что разбит наголову. У меня
оставалась  всего одна карта, но зато это был крупный козырь. Я пустил в ход
свой  козырь.  Казалось подлостью взрывать крепость, после того как старушка
так  доблестно  ее защищала, но побежденные не знают жалости. Я пустил в ход
свой козырь. Это были булавочные уколы. Я сказал торжественно:
     - Даю  тебе  честное слово, что каждая булавка, которую в меня втыкали,
причиняла мне жестокую боль.
     На это я услыхал:
     - Ведь  прошло уже тридцать пять лет. Это теперь тебе так кажется, но я
сама там была и знаю лучше тебя. Ты ни разу не поморщился.
     Она была так спокойна! А я просто бесился.
     - Боже  ты мой! - воскликнул я. - Позволь, я докажу, что говорю правду.
Вот  моя  рука:  воткни  в  нее  булавку,  воткни  до  самой  головки,  я не
поморщусь.

     Она только покачала седой головой и сказала просто и убежденно:
     - Ты  теперь мужчина и можешь скрывать боль, а тогда ты был еще ребенок
и не стерпел бы.
     И,  таким  образом,  ложь, в которую я заставил ее поверить, будучи еще
мальчишкой,   осталась   для   нее  неоспоримой  истиной  до  самой  смерти.
Карлейль{310}  сказал:  "Ложь  недолговечна". Это доказывает, что он не умел
лгать.  Если  бы  я застраховал эту свою ложь, меня давным-давно разорили бы
одни страховые взносы.


                                                          13 декабря 1906 г.

                          [АМЕРИКАНСКАЯ МОНАРХИЯ]

     О   грядущей   американской   монархии.  До  того  как  государственный
секретарь сделал свое заявление, председательствующий на банкете сказал:
     - Мистер  Рут{310},  в  нынешние беспокойные времена весьма утешительно
сознавать,  что  главным  советником  президента является такой человек, как
вы.
     После  этого  мистер Рут поднялся с места и в высшей степени спокойно и
методично  вызвал  новое  землетрясение  в  Сан-Франциско. В результате были
основательно  поколеблены  и  значительно  ослаблены  органы  самоуправления
многих  штатов. Мистер Рут пророчествовал. Он пророчествовал, и мне кажется,
что  в  Америке  уже  много  лет  никто  не  изрекал  столь  верных и точных
предсказаний.
     Он  не  сказал прямо, что мы неуклонно шествуем к конечной и неизбежной
цели  -  к замене республики монархией, но я думаю, что именно это он имел в
виду.  Он  отметил  множество  шагов,  обычных шагов, которые во все времена
приводили  к  сосредоточению независимых и разбросанных органов управления в
руках  мощной  централизованной  власти,  но на этом остановился и итогов не
подвел.  Ему известно, что до сих пор конечным итогом всегда была монархия и
что  одни и те же слагаемые всегда и везде неизбежно будут давать одинаковый
итог  до тех пор, пока человеческая природа останется неизменной. Однако ему
не  было необходимости производить это сложение, - ведь его может произвести
каждый, а с его стороны это было бы просто нелюбезно.
     Указывая  на  изменившиеся  условия,  которые с течением времени должны
неотвратимо  и  неизбежно  привести  к тому, что вашингтонское правительство
присвоит   себе   обязанности  и  прерогативы,  которыми  многие  из  штатов
пренебрегли  и  злоупотребили,  он  не  приписывает  этих изменений и далеко
идущих   последствий,   которые   должны   из  них  проистечь,  какой-нибудь
продуманной  политической программе каких-либо партий или групп мечтателей и
прожектеров.  Напротив, он совершенно правильно и справедливо приписывает их
той  огромной  силе  -  силе  обстоятельств,  - которая развивается согласно
своим  собственным  законам,  независимо  от партий и политических программ,
той  силе,  чьим  не  подлежащим  обсуждению  декретам должны - и непременно
будут  -  повиноваться  все. Железная дорога - это Обстоятельство, пароход -
Обстоятельство,   телеграф   -   тоже   Обстоятельство.   Они   были  чистой
случайностью,  и  для  всех людей - равно и умных и глупых - казались вполне
тривиальными,  совершенно  незначительными,  более  того  -  даже  нелепыми,
смешными  и  дикими.  Ни  один  человек, ни одна партия, ни одна продуманная
политическая  программа  не  заявляла:  "Вот  мы  соорудили железные дороги,
пароходы  и  телеграфы,  и вскоре вы увидите, как коренным образом изменятся
условия  и  образ  жизни  всех  мужчин,  женщин  и  детей  в стране; за этим
последуют   неслыханные  изменения  законов  и  обычаев,  и  никто  никакими
средствами не сможет этого предотвратить".
     Изменение  условий  наступило,  и  Обстоятельство  знает,  что  за  ним
следует  и  что  последует  дальше.  Знает  это  и  мистер  Рут.  Его  слова
кристально ясны и недвусмысленны.
     "Вся  наша  жизнь  отошла  от  старых центров, находившихся в штатах, и
кристаллизуется  вокруг  центров общенациональных... старые барьеры, которые
сохраняли штаты в виде независимых общин, совершенно исчезли.
     ...принадлежавшая  штатам законодательная власть постепенно переходит в
руки общенационального правительства.
     Осуществляя  экономические связи между штатами или разрабатывая систему
налогов,   общенациональное  правительство  берет  на  себя  выполнение  тех
обязанностей,  которые  при  изменившихся  условиях отдельные штаты уже не в
состоянии должным образом выполнять.
     Мы  движемся  вперед в развитии деловой и общественной жизни, и это все
более  и  более влечет за собой уничтожение грани между штатами и уменьшение
власти штатов по сравнению с властью общенациональной.
     Защитники   прав   штатов   совершенно  напрасно  ополчаются  против...
расширения  общенациональной власти в области необходимого контроля, то есть
в  той  области,  в которой сами штаты оказались неспособными выполнять свои
обязанности".
     Мистер  Рут  не  провозглашает какую-либо политическую программу, он не
предсказывает,  что  именно осуществит какая-нибудь прожектерская партия, он
просто  говорит,  чего потребует и чего добьется народ. И он мог бы добавить
-  причем  с  полной  ответственностью,  -  что  людей  вынудят  к  этому не
размышления,  предположения или проекты, а Обстоятельство - та сила, которая
определяет  все  их  действия, та сила, над которой они не имеют ни малейшей
власти.
     "Это еще не все".
     Поистине  верные слова. Мы шествуем вперед, но в настоящее время мы еще
только сдвинулись с места.
     В  том  случае,  если