влекался
тем,  что  без  приглашения сотрудничал в газете. Редактор и владелец газеты
Джо  Лоуренс ни разу не видел рукописей Гарта, потому что их и не было. Гарт
придумывал  свои  произведения  тут же у наборной кассы и набирал их по мере
того  как  придумывал.  "Золотой  век"  был, по всей видимости, литературной
газетой  и  явно  гордился  этим,  но  литература  эта  была весьма слабая и
бесцветная,   воспринявшая   от   настоящей  литературы  одни  лишь  внешние
признаки,  по  существу  же  не  имела  с  ней  ничего  общего. Мистер Свэн,
управляющий  Монетным двором, заметил новую ноту в оркестре "Золотого века",
свежую  и  жизнерадостную  ноту, поднимавшуюся над нестройной разноголосицей
этого  оркестра  и  звучавшую как настоящая музыка. Он спросил Джо Лоуренса,
кто  этот  музыкант,  и  Джо  Лоуренс  сказал ему. Мистер Свэн считал просто
постыдным,  что  Брет  Гарт  растрачивает  себя  попусту на таком месте и за
такую  нищенскую  плату; он взял его к себе, сделал своим личным секретарем,
дал  ему хорошее жалованье и освободил почти от всяких обязанностей, лишь бы
он  следовал своим наклонностям и развивал свой талант. Гарт был не прочь, и
развитие началось.
     Брет  Гарт был один из самых приятных людей, каких я знал. Он был также
одним  из  самых  неприятных  людей,  каких  я  знал. Он был позер, насквозь
фальшивый  и неискренний, и даже в своей манере одеваться постоянно проявлял
эти  свойства.  Он  был  положительно  недурен, несмотря на то, что его лицо
было  сильно  попорчено  оспой. В те дни, когда он мог себе это позволить, а
также  и  в  те  дни,  когда не мог, его костюм всегда был несколько впереди
моды.  Всегда  бросалось в глаза, что он одет более модно, чем все остальные
модники  в нашем обществе, даже самые заядлые. У него был хороший вкус. Хотя
его  костюм  и  бросался в глаза, в нем никогда не было ничего кричащего или
резкого.  В  нем  всегда  была  какая-нибудь особенно изящная деталь, эффект
которой  был  заранее  рассчитан,  и  эта  деталь выделила бы Гарта из целой
толпы  сверхмодников.  Чаще  всего  -  галстук.  Он был всегда одноцветный и
очень   яркий.   Иногда  галстук  бывал  алый,  точно  вспышка  пламени  под
подбородком,  иногда  цвета  индиго, такого теплого и живого, точно на грудь
ему  села  блестящая  и  пышная  бразильская  бабочка.  Жеманство Брет Гарта
сказывалось  даже в его манере держаться и в его походке. Держался он изящно
и  свободно,  а походка у него была жеманная, но это так и следовало, потому
что  естественная  походка не гармонировала бы ни с его характером, ни с его
костюмом.
     В  нем  не  было  ни  одной  искренней  жилки.  Я  думаю, что он был не
способен  на  какое  бы  то  ни  было  чувство,  потому  что  ему было нечем
чувствовать.  По-моему,  сердце  у  него просто исполняло должность насоса и
никаких  других  функций  не несло. Я могу даже поклясться, что оно не несло
никаких   других   функций.   Я   хорошо   знал  его  в  те  дни,  когда  он
секретарствовал  на  втором  этаже,  а  я,  погибающий  репортер,  сидел  на
третьем,  и  роковая фигура Смигги грозно маячила где-то поблизости от меня.
Я  близко знал его и впоследствии, когда пятью годами позже, в 1870 году, он
перебрался  на  восток,  чтобы  стать редактором "Лейксайд мэгезин", который
хотели  издавать  в  Чикаго,  и пересек всю страну, возбудив такой интерес к
себе  среди  народа и вызвав такое волнение, как будто он был путешествующим
вице-королем  Индии  или  долгожданной кометой Галлея{278}, возвратившейся к
нам после семидесятипятилетнего отсутствия.
     Я  был  с  ним  очень  близок и позднее, пока он не уехал за океан и не
стал  консулом, сначала в Крефельдте, в Германии, а потом в Глазго. Он так и
не  вернулся  в  Америку.  Он умер в Лондоне, через двадцать шесть лет после
того, как уехал из Америки и бросил жену и детей.
     И  это  тот  самый  Брет  Гарт,  чей  пафос, заимствованный у Диккенса,
исторгал  у  читателей  целые  ручьи слез и был просто находкой для фермеров
обоих  полушарий.  Он  сам  сказал  мне  однажды  с  циничной усмешкой, что,
кажется,  овладел  искусством  выкачивать  слезу чувствительности. Как будто
слеза  чувствительности  нечто  вроде  нефти  и  ему  посчастливилось  найти
источник.
     Однажды,  когда  Брет  Гарт  приехал  на две недели поработать у меня в
Хартфорде,  он  сказал мне, что слава пришла к нему случайно и что некоторое
время  он  об  этом  жалел. Он сказал мне, что написал "Некрещеного китайца"
ради  забавы  и  бросил  стихи  в  корзину,  но  вскоре  к  нему прислали за
материалом,  которого  не  хватало  для того, чтобы сдать в печать очередной
номер  "Оверленда"{279}. Ничего другого у него под руками не было; он выудил
из  корзины  "Китайца"  и  послал его в типографию. Как все мы помним, стихи
вызвали  такой  взрыв  восторга,  отголоски  которого  докатились  до  самых
отдаленных  уголков  просвещенного  мира, и имя Гарта, еще неделю тому назад
ничем  не замечательное и никому не известное, сразу стало известно так, как
если  бы оно было написано на небе буквами астрономической величины. На свою
славу  Гарт  смотрел  как  на бедствие, потому что в то время он уже работал
над  такими  вещами,  как  "Счастье  ревущего  стана", представлявшими более
высокую  ступень,  -  ступень,  на которую он надеялся подняться на глазах у
всего мира.
     "Некрещеный  китаец"  помешал  осуществиться  этой мечте, но ненадолго.
Иная,  лучшая  слава  пришла  на  смену  этой: ее принесли "Счастье ревущего
стана",  "Компаньон  Теннесси"  и  другие  умелые  подражания  Диккенсу.  Во
времена  Сан-Франциско  Брет  Гарт  нисколько не стыдился, когда его хвалили
как  удачного  подражателя  Диккенсу, - наоборот, он гордился этим. Я слышал
от  него самого, что он считает себя лучшим подражателем Диккенсу в Америке,
и  это  признание  доказывает,  что  в то время в Америке было немало людей,
которые  очень  старательно,  и  не  скрывая  этого, подражали Диккенсу. Его
большой  роман  "Габриэль  Конрой"  так  похож  на  Диккенса,  как будто его
написал сам Диккенс.
     Жаль,  что  нам  нельзя  уйти  из  жизни,  пока  мы  еще молоды. Когда,
тридцать  шесть лет тому назад, в ореоле своей новорожденной славы, приковав
к  себе  внимание  всего  мира,  Брет  Гарт  отправился на восток страны, он
прожил  уже  всю  ту  жизнь, которую стоило прожить. Он прожил всю ту жизнь,
которая  была достойна уважения. Он прожил всю ту жизнь, которую мог уважать
сам.   Для  него  начиналось  самое  жалкое  существование:  нищета,  долги,
унижения,  бесчестье,  позор,  горечь  -  и  мировая  слава, которая подчас,
должно  быть,  становилась  ему  ненавистна,  так  как  рядом  с ней слишком
бросались  в  глаза и его нищета и низость его характера, и этого не в силах
было скрыть никакое искусство.
     Был  счастливый Брет Гарт, довольный Брет Гарт, честолюбивый Брет Гарт,
полный  надежд Брет Гарт, жизнерадостный, веселый, смеющийся Брет Гарт, Брет
Гарт,  для  которого  жить  было огромным, безмерным наслаждением. Этот Брет
Гарт  умер  в  Сан-Франциско. Труп этого Брет Гарта торжественно проследовал
через  весь  материк.  Это он отказался в Чикаго приехать на банкет, который
давали  в  его  честь, потому что в этикете было сделано упущение: за ним не
прислали  кареты; это он проделал путешествие на восток, связанное с планами
журнала  "Лейксайд", и потерпел неудачу. Это он обещал в течение одного года
отдавать  все  плоды  своего  таланта  только  в  "Атлантик" за десять тысяч
долларов  -  огромная  сумма  по  тому  времени!  -  и за такую плату не дал
ничего,  о  чем  стоило  бы  говорить  всерьез,  но  деньги  забрал вперед и
истратил   еще   до   срока.  А  потом  началось  мрачное  и  полное  тревог
существование  живого  трупа:  займы у мужчин и жизнь на счет женщин - и так
до могилы.


                                                             31 июля 1906 г.

                                 [ЮМОРИСТЫ]

     Издатель-пират   с   Запада,   о   котором   сообщил  мне  Дунека{280},
действительно  выпустил эту книгу, и адвокат прислал мне ее - поглядеть. Это
толстый  том грубого и нахального вида; мое имя, как виновника преступления,
не  обозначено,  но  зато  на  обложке  красуется  мой  портрет, выполненный
кричащими  красками  и  указывающий  читателю,  что преступник все-таки я. В
одном  отношении  эта книга весьма любопытна. Она прямо свидетельствует, что
на  протяжении  всех  сорока  лет,  что я выступаю перед публикой в качестве
профессионального  юмориста,  вместе со мной трудились на том же поприще еще
семьдесят   восемь  моих  американских  коллег.  Все  эти  семьдесят  восемь
начинали  вместе  со  мной,  порой  добивались славы, но после сошли на нет.
Иные  из них были не менее известны, чем Джордж Эйд{280} и Дули{280} сейчас.
И  все  же  их  так  позабыли,  что  не  разыщешь  теперь  пятнадцатилетнего
мальчика,  которому  знакомо  хоть  одно из этих имен. Эта книга - настоящее
кладбище.  Листая  ее,  я вспомнил, как четыре года тому назад на кладбище в
Ганнибале,  Миссури,  я  читал  на  надгробных плитах позабытые имена, столь
знакомые,  близкие  мне  в дни моей юности - а тому уже полвека. И сейчас, в
этом  поминальном  томе  я  нахожу  Нэсби,  Артимеса Уорда, Джакоба Строуса,
Дерби,  Бардетта,  Эли  Перкинса,  "Газетчика Дэнбери", Орфеуса Керра, Смита
О'Брайена,  Джоша  Биллингса  и десятка два или три других, рассказы и шутки
которых  были  у всех на устах, но теперь позабыты. Семьдесят восемь имен за
четыре  десятка  лет  -  какой громадный урожай юмористов - и притом ведь не
все  вошли  в  эту  книгу.  Нет  Айка  Партингтона, которого все мы любили и
знали,   нет  Дастикса,  ни  одного  из  Пфаффов,  нет  и  многочисленных  и
недолговечных  подражателей  Артимеса  Уорда,  нет трех очень известных в то
время  юмористов-южан,  имена  которых  я  сейчас  не припомню, и еще доброй
дюжины однодневок, которые ярко сверкнули, но угасли уже очень давно.
     Почему   они  оказались  недолговечны?  Потому  что  были  только  лишь
юмористами.  Только  лишь  юмористы  не  выживают.  Ведь  юмор - это аромат,
украшение.  Источником  юмора может служить причудливый оборот речи, смешная
ошибка    в   правописании,   как   это   было   у   Биллингса,   Уорда,   у
"Демобилизованного  волонтера",  у  Нэсби,  но мода уходит и слава - за ней.
Иногда  приходится  слышать,  что  роман  должен  быть  только произведением
искусства,   романисту   не  следует  проповедовать,  поучать.  Быть  может,
подобное  требование  годится  для  романиста;  юмористу  оно  не  подходит.
Юмористу  не  следует  быть проповедником, он не должен становиться учителем
жизни.  Но  если  он хочет, чтобы его книги получили бессмертие, он должен и
проповедовать и учить.
     Когда  я  говорю  -  получили бессмертие, - я имею в виду лет тридцать.
Сколько  ни проповедуй, больше этого не проживешь. Дело в том, что сама тема
проповеди,  даже  новая  для  своего  времени,  лет  через тридцать стареет,
становится общим местом. И проповедник не найдет себе слушателей.
     Я  всегда  проповедовал.  Вот  почему я держусь эти тридцать лет. Когда
юмор,  не  званный мною, по собственному почину входил в мою проповедь, я не
гнал  его  прочь;  но  я  никогда  не писал свою проповедь, чтобы смешить. С
юмором или без юмора - я бы ее написал.
     Я  хвастаюсь  так  бесстыдно потому, что я умер и держу речь из могилы.
Даже  я  не  решился  бы  высказать это при жизни. Я считаю, что все мы не в
силах  стать  откровенными,  до  конца  самими  собою,  пока не умрем; скажу
больше  -  пока  не  пролежим в земле годы и годы. Если бы все мы начинали с
того, что умирали, то становились бы искренними гораздо скорей.


                                                          11 августа 1906 г.

                          [Я ПОКУПАЮ МОЛИТВЕННИК]

     Первое,  что  я  увидел  в  сегодняшней  утренней  газете, было письмо,
которое я написал Эндрью Карнеги несколько лет назад.

МАРК ТВЕН ВЫПРАШИВАЕТ МОЛИТВЕННИК

     "Уважаемый  мистер  Карнеги, я узнал из газет, что Вы очень богаты. Мне
нужен  молитвенник.  Он  стоит  шесть  шиллингов.  Я  благословляю  Вас, бог
благословит Вас, и из этого произойдет много добра.
                                                                Искренне Ваш
                                                                  Марк Твен.

     Не присылайте мне молитвенник, пришлите мне шесть шиллингов".

     Кое-кто  может  подумать, что молитвенник был всего лишь предлогом, что
на  самом  деле  я  вовсе  не  хотел  никакого  молитвенника,  а  хотел лишь
заграбастать  деньги.  Такое  подозрение  несправедливо  -  я  хотел  только
молитвенник.  Я страстно мечтал получить его, но хотел выбрать его сам. Если
бы  мне  удалось  получить  деньги,  я  бы купил на них именно молитвенник и
больше   ничего.   Хотя  на  этот  счет  не  имеется  никаких  свидетельских
показаний,  кроме  моих  собственных,  я  полагаю,  что  они вполне достойны
доверия  и  достаточны.  Я говорю из могилы, и вряд ли я стал бы пробиваться
сквозь толщу земли со словами неправды на устах.


                                                          15 августа 1906 г.

                            [МОЛИТВА О ПРЯНИКЕ]

     Я  начал  ходить  в  школу  четырех  с  половиной  лет.  В  те  времена
общественных  школ в Миссури не было, зато было две частных школы, где брали
за  ученье  двадцать  пять  центов в неделю, да и те попробуй получи. Миссис
Горр  учила  малышей  в  бревенчатом  домике  на  южном конце Главной улицы.
Мистер  Сэм  Кросс  занимался  с  детьми постарше, в доме, обшитом тесом, на
горке.  Меня  отдали  в школу миссис Горр, и я даже теперь, через шестьдесят
пять  с  лишним  лет,  очень  ясно  помню мой первый день в этом бревенчатом
домике,  по  крайней  мере  один  эпизод этого дня. Я в чем-то провинился, и
меня  предупредили,  чтоб больше я этого не делал и что в следующий раз меня
за  это  накажут.  Очень  скоро я опять провинился, и миссис Горр велела мне
найти  прутик  и  принести  его. Я обрадовался, что она выбрала именно меня,
так  как  полагал,  что  скорей  всякого  другого сумею найти подходящий для
такого случая прутик.
     В  уличной  грязи  я  разыскал  старую щепку от бочарной дубовой клепки
дюйма  в  два  шириной,  в  четверть  дюйма толщиной и с небольшим выгибом с
одной  стороны. Рядом валялись очень хорошие новые щепки того же сорта, но я
взял  именно эту, хотя она была совсем гнилая. Я понес ее миссис Горр, отдал
и  остановился  перед  ней  в  кроткой  и смиренной позе, которая, по-моему,
должна  была  вызвать  сочувствие и снисхождение, но этого не случилось. Она
посмотрела  на  меня  и  на  щепку  в  равной  степени неодобрительно, потом
назвала  меня  полным  именем:  Сэмюел  Ленгхорн Клеменс (вероятно, я еще ни
разу  не  слыхал,  чтобы  кто-нибудь произносил все эти имена сразу, одно за
другим),  и  сказала,  что ей стыдно за меня. Впоследствии я узнал, что если
учитель  называет ученика полным именем, то это ничего доброго не сулит. Она
сказала,  что  постарается  выбрать мальчика, который больше моего смыслит в
прутьях,  и мне до сих пор становится горько при воспоминании о том, сколько
мальчиков  просияло  от  радости,  в  надежде  что  выберут  их.  За  прутом
отправился  Джим  Данлеп,  и  когда он принес выбранный им прут, я убедился,
что он знаток в этом деле.
     Миссис  Горр  была  дама  средних  лет,  уроженка  Новой Англии, строго
следовавшая  всем  ее правилам и обычаям. Она всегда начинала уроки молитвой
и  чтением  главы  из  Нового  Завета;  к  этой  главе  она  давала  краткие
пояснения.  Во  время одной из таких пояснительных бесед она остановилась на
тексте:  "Просите,  и дастся вам", - и сказала, что если человек очень хочет
чего-нибудь  и  усердно об этом молится, то его молитва, без сомнения, будет
услышана.
     Должно  быть,  я  тогда  узнал  об этом впервые - так меня поразило это
сообщение  и  те  приятные  перспективы,  которые передо мной открывались. Я
решил  немедленно сделать проверку. Миссис Горр я верил на слово и нисколько
не  сомневался в результатах. Я помолился и попросил имбирного пряника. Дочь
булочника  Маргарет  Кунимен  каждый  день  приносила  в школу целую ковригу
имбирного  пряника;  раньше  она  ее прятала от нас, но теперь, как только я
помолился  и  поднял  глаза,  пряник оказался у меня под руками, а она в это
время  смотрела  в  другую сторону. Никогда в жизни я так не радовался тому,
что  моя молитва услышана, и сразу уверовал. Я во многом нуждался, но до сих
пор  ничего  не  мог  получить;  зато  теперь,  узнав,  как  это делается, я
намеревался вознаградить себя за все лишения и попросить еще чего-нибудь.
     Но  эта мечта, как и все наши мечты, оказалась тщетной. Дня два или три
я  молился,  полагаю,  не  меньше, чем кто-либо другой в нашем городе, очень
искренне  и  усердно,  -  но  ничего  из этого не вышло. Даже самая усердная
молитва  не  помогла  мне  стянуть пряник вторично, и я пришел к заключению,
что  тому,  кто  верен  своему прянику и не спускает с него глаз, совершенно
незачем утруждать себя молитвами.
     Что-то  в моем поведении встревожило мать; она отвела меня в сторонку и
озабоченно  стала  расспрашивать.  Мне не хотелось сознаваться в происшедшей
со  мной  перемене:  я боялся причинить боль ее доброму сердцу, - но в конце
концов,  обливаясь  слезами,  я  признался,  что перестал быть христианином.
Убитая горем, она спросила меня:
     - Почему?
     - Я   убедился,  что  я  христианин  только  ради  выгоды,  и  не  могу
примириться с этой мыслью, - так это низко.
     Она  прижала меня к груди и стала утешать. Из ее слов я понял, что если
я буду продолжать в том же духе, то никогда не останусь в одиночестве.


                                                          30 августа 1906 г.

                            [КОГДА КНИГА УСТАЕТ]

     За  все  эти тридцать пять лет ни разу не было такого времени, чтобы на
моей  литературной  верфи  не стояло на стапелях двух или трех незаконченных
кораблей,  заброшенных  и  рассыхающихся на солнце; обычно их бывает три или
четыре,  сейчас  их  у меня пять. Выглядит это легкомысленно, но делается не
зря,  а  с  умыслом.  Пока  книга пишется сама собой, я - верный и преданный
секретарь,  и  рвение  мое  не  ослабевает;  но  как только книга попытается
взвалить  на  мою  голову  труд  придумывания  для нее ситуаций, изобретения
событий  и  ведения  диалогов,  я  ее  откладываю  и  забываю о ней. Потом я
пересматриваю  мои  неоконченные вещи - на случай, нет ли среди них такой, у
которой  интерес  к  себе ожил за два года отдыха и безделья и не возьмет ли
она меня опять к себе в секретари.
     Совершенно  случайно я обнаружил, что книга непременно должна устать, -
это   бывает   приблизительно  на  середине,  -  и  тогда  она  отказывается
продолжать  работу,  пока ее силы и интерес к делу не оживут после отдыха, а
истощившийся  запас  сырья  не  пополнится  с течением времени. Я сделал это
неоценимое  открытие,  дописав  "Тома  Сойера"  до половины. На четырехсотой
странице   моей  рукописи  книга  неожиданно  и  решительно  остановилась  и
отказалась  двинуться  хотя  бы  на  шаг.  Прошел  день,  другой,  а она все
отказывалась.  Я был разочарован, огорчен и удивлен до крайности, потому что
я  знал очень хорошо, что книга не кончена, и я не понимал, отчего я не могу
двинуться  дальше.  Причина  была очень простая: мой резервуар иссяк, он был
пуст,  запас  материала  в  нем  истощился,  рассказ  не мог идти дальше без
материала, его нельзя было сделать из ничего.
     Рукопись  пролежала  в  ящике стола два года, а затем в один прекрасный
день  я  достал  ее и прочел последнюю написанную главу. Тогда-то я и сделал
великое  открытие,  что если резервуар иссякает - надо только оставить его в
покое,  и  он  постепен