о все эти шутки были жестокими и
неостроумными,  их  мог  бы  изобрести  любой  безмозглый  каверзник.  Когда
взрослый  человек играет с кем-нибудь злую шутку - это, по-моему, совершенно
ясно свидетельствует о его трусости и слабоумии.


                                                           30 ноября 1906 г.

                           [НЕГРИТЯНСКИЙ БАЛАГАН]

     Где  теперь  Билли  Райс{295}?  Он  был  моей  отрадой,  подобно другим
звездам  негритянской комедии: Билли Берчу, Дэвиду Уомболду, Бэксу и веселой
плеяде  их  собратьев, которые скрашивали мою жизнь лет сорок тому назад, да
и  позже.  Берч,  Уомболд  и  Бэкс  давно  умерли,  и вместе с ними отошла в
невозвратное  прошлое негритянская комедия - подлинная негритянская комедия,
сумасбродная   негритянская  комедия,  которая,  на  мой  взгляд,  не  имеет
соперников  ни  в  прошлом,  ни в настоящем. У нас есть оперный театр, и я с
огромным  наслаждением  слушал  первые  акты  всех вагнеровских опер, но они
всегда  действовали  на  меня  так  сильно,  что и одного акта было за глаза
довольно.  Прослушав  два  акта,  я  уходил  из театра в полном изнеможении,
прослушать  же всю оперу до конца было для меня равносильно самоубийству. Но
если   бы   я  мог  вернуть  негритянскую  комедию  в  былой  ее  чистоте  и
совершенстве,   мне   больше   не   понадобилась  бы  опера.  По-моему,  для
возвышенного  ума  и  чувствительной  души шарманка и негритянская комедия -
это  образец  и вершина искусства, до которой далеко всем другим музыкальным
формам.
     Я  как  сейчас  помню  первый  негритянский балаган, виденный мною. Это
было,  вероятно,  в начале сороковых годов. По тем временам балаган считался
новинкой.  У  нас  в  Ганнибале  про  него  и не слыхивали и приняли его как
радостный и сногсшибательный сюрприз.
     Балаган  пробыл  у  нас  неделю  и  давал  представления  каждый вечер.
Благочестивые  горожане не ходили на них, зато все прочие сбегались толпой и
были  в  восторге.  В  те  времена благочестивые горожане вообще не посещали
балаганов.
     Актеры  выходили  на  сцену  с  черными,  как уголь, лицами и руками, в
кричаще-ярких  костюмах,  пародировавших тогдашний костюм негра с плантации;
пародировались  и  высмеивались  не  лохмотья  негров-бедняков - ибо никакая
пародия  ничего  не  прибавила  бы к собранию заплат и прорех, составлявшему
этот  костюм,  -  пародировались  цвет и покрой одежды. Тогда носили высокие
воротнички,  и  актер  выходил  в  воротничке,  закрывавшем  чуть  ли не всю
голову,  и с такими длинными уголками, что актеру почти ничего не было видно
ни  справа, ни слева. Сюртук шился из занавесочного ситца, с фалдами до пят;
пуговицы  были  большие,  как  жестянки  с  ваксой.  Башмаки  на актере были
нечищенные,  неуклюжие  и  тяжелые,  на несколько номеров больше, чем нужно.
Было  много разновидностей этой одежды, и все они были карикатурны, и многим
казалось, что это очень смешно.
     Актер  говорил на самом грубом негритянском диалекте, но пользовался им
очень  умело  и  свободно  там,  где  нужно,  и это действительно было очень
забавно  и  смешно.  Но  один актер в труппе не одевался в яркие тряпки и не
говорил  на  диалекте.  Он  был  одет,  как  белый джентльмен из общества, и
говорил  высокопарным,  изысканно  вежливым и тяжеловесно правильным языком,
который  простодушные  горожане  принимали  за тот самый, на каком говорят в
высшем  столичном обществе. Они искренне восхищались им и завидовали актеру,
который  может  сочинять  такие  фразы не сходя с места не задумываясь ни на
секунду,  и  произносить  их  так  быстро,  легко  и  с  таким  блеском. Все
музыканты  сидели  в  ряд:  Флейта  на  одном  конце,  Банджо  на  другом, а
вышеописанный изящный джентльмен - как раз посредине.
     Этот  джентльмен  был  главным  актером труппы. Элегантность и свежесть
его  костюма,  преувеличенная  изысканность речи и манер, благообразие черт,
не  искаженных  гримом,  -  все  это  выделяло  его  из  труппы, особенно по
контрасту  с Флейтой и Банджо. Эти двое были комики, и из грима и шутовского
костюма  они  извлекали максимум комического эффекта. Оба малевали себе губы
ярко-красной  краской  - для того чтобы они казались толще и больше, так что
рты у них походили на ломтики спелого арбуза.
     Программа  представлений  много лет оставалась неизменной. Первое время
занавеса  не  было;  пока  зрители  дожидались  начала,  им  не  на что было
смотреть,  кроме ряда пустых стульев за рампой; вскоре появлялись музыканты,
и  публика  горячо приветствовала их; они рассаживались по местам, каждый со
своим   музыкальным  инструментом;  потом  сидевший  в  середине  аристократ
начинал представление такой фразой:
     - Надеюсь,  джентльмены, что я имею удовольствие вас видеть по-прежнему
в  добром  здравии, и что все у вас шло благополучно с тех пор, как мы имели
счастье встретиться с вами.
     Флейта  отвечала  ему  за  себя  и  рассказывала  какой-нибудь  случай,
свидетельствовавший  о  том,  что  ей  здорово  повезло  на  днях, но Банджо
прерывал  ее,  выражая  сомнение  в  правдивости  рассказа;  тут  поднимался
забавный  спор:  один утверждал, другой отрицал; ссора становилась все более
шумной,  голоса звучали все громче и громче, все настойчивее и сердитее, оба
актера  вскакивали  с  мест,  подбегали  друг  к  другу, потрясая кулаками и
инструментами  и  грозя  кровопролитием,  а  в  это время изящный джентльмен
заклинал  их не нарушать мир и соблюдать приличия, - но, разумеется, тщетно.
Иногда  ссора  длилась  минут  пять,  спорщики выкрикивали друг другу в лицо
страшные  угрозы,  а  весь  зал покатывался со смеху, глядя на эту удачную и
очень  меткую  пародию  на  негритянскую  ссору,  всем знакомую и привычную.
Наконец   ожесточившиеся   враги  начинали  мало-помалу  пятиться  в  разные
стороны,  причем  каждый  стращал  противника  самым  немилосердным образом:
пусть,  мол,  не  вздумает, на свое несчастье, становиться поперек дороги "в
следующий  раз".  Потом  они  садились  на  свои  места  и  злобно  ворчали,
переглядываясь  через  весь  ряд стульев, а публика тем временем приходила в
себя и успокаивалась после неистового, судорожного смеха.
     Тут  аристократ  делал замечание, которое вызывало на рассказ одного из
музыкантов,  сидевших  с  краю: он напоминал ему какой-нибудь смешной случай
из  его жизни. Обычно это бывал самый затасканный и избитый анекдот, старый,
как  Америка.  Один  из  таких анекдотов, приводивший публику того времени в
восторг,  пока актеры вконец не затрепали его, повествовал о том, как Банджо
бедствовал  во  время  бури  на  море.  Шторм  не  утихал  так  долго, что у
путешественников  вышла вся провизия. Аристократ участливо спрашивал, как же
они не умерли с голода.
     Банджо отвечал:
     - Мы ели яичницу.
     - Вы ели яичницу? Где же вы брали яйца?
     - А во время шторма наше судно так и неслось.
     В  течение  первых пяти лет этот каламбур смешил публику до судорог, но
потом  он  намозолил  уши населению Соединенных Штатов до такой степени, что
зрители   к   нему  совершенно  охладели  и  встречали  его  укоризненным  и
негодующим   молчанием,  так  же  как  и  другие  анекдоты  того  же  сорта,
утратившие всякую занимательность от частого повторения.
     В   бродячих   труппах   бывали   хорошие   голоса,   и  пока  балаганы
существовали,  я  с  наслаждением слушал и хоровые и сольные номера. Вначале
песенки  были грубо комические: "Девчонки из Буффало", "Скачки в Кэмптауне",
"Старик  Дэн  Тэккер"  и  т.п., а немного позднее появились и чувствительные
романсы,  как,  например:  "Голубая  Джуниата",  "Милая  Эллен Бейн", "Нелли
Блай", "Жизнь на волнах", "Лево руля" и т.д.
     Балаган  появился  на  свет  в сороковых годах и процветал лет тридцать
пять,   затем  он  выродился  в  варьете,  и  его  программа  стала  обычной
программой   варьете,   за   исключением  двух-трех  случайных  негритянских
номеров.
     Настоящий  негритянский  балаган  вот уже тридцать лет как умер. На мой
взгляд,  балаган  был  просто  прелесть,  там умели смешить как нигде, - мне
очень жаль, что его больше нет.
     Как  я  уже  говорил,  сперва  в  негритянский балаган ходили только те
жители  Ганнибала,  которые  не  отличались  набожностью. Лет через десять -
двенадцать  балаган стал таким же общепризнанным развлечением в Америке, как
и  праздник  Четвертого  июля; однако моя мать так и не побывала ни на одном
представлении.  Ей  было  в  то  время  лет  шестьдесят,  и  она  приехала в
Сент-Луис  с  одной  милой и славной дамой ее возраста, тетушкой Бетси Смит,
старожилкой  Ганнибала.  Собственно, Бетси не была чьей-нибудь тетушкой, она
была  тетушкой  всего  Ганнибала,  благодаря  своей нежной, доброй и любящей
душе и подкупающей простоте обращения.
     Как  и  моя  мать,  тетушка  Бетси  никогда  не  бывала  в негритянском
балагане.  Обе  они  были  очень  живые  старушки,  и  годы совсем на них не
сказывались:   они   любили   развлечения,  любили  всякую  новизну,  любили
принимать  участие  во  всем,  что не считалось грехом и не противоречило их
правилам.  Они вставали ни свет ни заря, чтобы полюбоваться, как цирк входит
в  город, и очень огорчались тем, что их правила не позволяют им войти вслед
за  процессией  в  палатку.  Они  никогда  не отказывались присутствовать на
процессии  Четвертого  июля,  на  празднике воскресной школы, на собраниях в
Обществе  религиозного возрождения, на лекциях, на конференциях, молитвенных
собраниях.   Словом,   они   принимали  участие  во  всех  развлечениях,  не
противоречивших христианской религии, и не пропускали ни одних похорон.
     В  Сент-Луисе  им  захотелось  новых  впечатлений,  и  за  помощью  они
обратились  ко  мне.  Они  мечтали  о чем-нибудь таком, что было бы весело и
вполне  пристойно.  Я сказал, что не знаю ничего по их части, кроме собрания
в  большом  зале  Коммерческой  библиотеки, на котором выступят четырнадцать
африканских  миссионеров,  только  что  вернувшихся  с  черного  материка, и
продемонстрируют  образцы  туземной  музыки.  Я сказал, что если они в самом
деле  хотят послушать что-нибудь поучительное и возвышающее душу, то советую
пойти  на это собрание, а если им хочется чего-нибудь более легкомысленного,
я  поведу их в другое место. Но нет, мысль об этом собрании привела старушек
в  восторг,  им не терпелось пойти именно туда. Я сказал им не всю правду, и
сделал  это сознательно, но беда была невелика: не стоит тратить силы на то,
чтобы  говорить  людям  правду,  когда  они и так принимают за чистую монету
все, что бы им ни говорили.
     Те,  кого я называл "миссионерами", были актеры труппы Кристи, одной из
лучших  и самых известных в то время трупп. Мы отправились заблаговременно и
получили  билеты  в  первом  ряду.  Скоро  все  места в просторном зале были
заняты,  собралось  тысяча  шестьсот  человек.  Когда негры-комедианты вышли
вереницей  на  сцену в своих шутовских костюмах, у старушек дух захватило от
изумления. Я объяснил им, что в Африке так одеваются все миссионеры.
     Тетушка Бетси сказала укоризненно:
     - Но ведь они же негры!
     Я сказал:
     - Это  не  беда, можно считать, что они американцы: ведь они состоят на
службе в американском миссионерском обществе.
     Тогда  старушки  начали  сомневаться,  прилично  ли смотреть на то, что
проделывают  негры,  где  бы  они  ни  служили,  а  я  сказал,  что  в  зале
присутствует   цвет  общества  Сент-Луиса,  весь  он  налицо,  стоит  только
оглянуться  по  сторонам;  и уж, конечно, эти люди не сидели бы тут, если бы
показывалось что-нибудь не совсем приличное.
     Старушки  успокоились и самым бессовестным образом радовались тому, что
сидят  здесь.  Новизна  положения приводила их в восторг, они прямо сияли от
счастья;  им  нужен  был  только  предлог,  чтобы  успокоить свою совесть, и
теперь   эта  совесть  молчала,  как  мертвая.  Они  с  жадным  любопытством
разглядывали  комедиантов,  сидевших  перед  ними  полукругом.  "Аристократ"
начал  свою речь. Скоро дело дошло и до старого анекдота, о котором я только
что  рассказывал.  Все в зале, кроме моих старушек, слышали его в сотый раз;
все  тысяча  шестьсот  человек  торжественно  и  негодующе молчали, и в этой
гнетущей  атмосфере  несчастный  Банджо  старался как можно скорей досказать
анекдот.  Но  для  моих  почтенных дебютанток это было полнейшей новостью, и
когда  Банджо  дошел  до  конца,  они откинули назад головы и залились таким
искренним  смехом,  захлебываясь,  фыркая  и  чихая, что удивили и привели в
восторг  всю залу. Публика встала как один человек, стараясь разглядеть, кто
же  это  до  сих  пор  не  слышал  такого  старого  анекдота. Мои дебютантки
смеялись  так  долго  и заразительно, что за ними начали смеяться все тысяча
шестьсот  человек,  и  стены балагана долго еще дрожали от громовых раскатов
хохота.
     В  этот  вечер  моя  мать и тетушка Бетси создали комедиантам блестящий
успех,  потому  что  для них все шутки были настолько же новы, насколько они
были  знакомы  всем  прочим  зрителям.  Каждую  шутку  они встречали взрывом
смеха,  и  их  веселье заражало других: зрители выходили на улицу еле живые,
ослабев  от  смеха  и благодаря про себя наивных старушек, которые доставили
их окостеневшим душам такое редкое и драгоценное удовольствие.


                                                           1 декабря 1906 г.

                                [ГИПНОТИЗЕР]

     Приезд  гипнотизера  в  наш  городок  явился  необыкновенным  событием.
Кажется,  это  было  в  1850 году. В этом я не совсем уверен, но месяц помню
хорошо:  тогда  был  май. Эта подробность удержалась в моей памяти, несмотря
на   пятидесятилетнюю   давность.  С  этим  месяцем  связаны  для  меня  два
незначительных  случая,  оттого  все  это  и  сохранилось  так  свежо в моей
памяти;   оба   случая   настолько  незначительные,  что  их  не  стоило  бы
бальзамировать,  однако  моя память бережно их сохранила, отбросив все более
ценное,  чтобы  им  было  удобнее и просторнее. Поистине, память человека не
умнее  его  совести  и ничего не смыслит в относительной ценности вещей и их
пропорциях.  Однако  не  будем  заниматься  пустяками;  теперь мой предмет -
гипнотизер.
     Он  шумно  рекламировал  свои  вечера  и  сулил  чудеса.  Входная плата
обычная:  двадцать  пять  центов,  дети и негры платят половину. Наш городок
кое-что  слышал  о  гипнотизме,  но еще не встречался с ним лицом к лицу. На
первом  сеансе  побывали  немногие,  но  на  следующий день они рассказывали
такие  чудеса,  что  весь город загорелся любопытством, и после этого недели
две   дела   гипнотизера   шли   очень   недурно.   Мне   было   тогда   лет
четырнадцать-пятнадцать,  а  в  этом возрасте мальчишка готов все вытерпеть,
все  перенести,  даже  сгореть  заживо,  лишь бы обратить на себя внимание и
пощеголять  перед  публикой;  и  как  только я увидел на эстраде "медиумов",
вызывающих  смех,  шум и восхищение публики своими идиотскими выходками, мне
самому страшно захотелось стать медиумом.
     Три  вечера  подряд  я  сидел  на  эстраде  среди  кандидатов  и, держа
магический  диск  на ладони, силился заснуть, но ничего не выходило: я никак
не  засыпал  и должен был удалиться с позором, как и большинство кандидатов.
Кроме  того,  меня  глодала  зависть к Хиксу, нашему поденщику: я должен был
сидеть  сложа  руки  и  смотреть  весь  вечер,  как  он  порывается бежать и
подскакивает  на  месте,  когда  гипнотизер  Симмонс  восклицает:  "Змея! Вы
видите  змею!",  или  слушать, как он говорит: "Боже, какая красота!", когда
ему внушают, что перед ним великолепный закат солнца, и т.д.
     Я  не  мог  смеяться,  не мог аплодировать; мне было горько, что другие
это  могут,  горько,  что  Хикса  возвели в герои и что люди толпятся вокруг
него   по  окончании  сеанса,  расспрашивают,  какие  чудеса  он  видел  под
гипнозом,  и  всеми способами стараются показать, что гордятся знакомством с
ним.  Это  с  Хиксом-то,  вы  подумайте  только! Я не мог этого перенести; я
кипел в собственной желчи.
     На  четвертый  вечер  искушения  я  не  в  силах  был  ему противиться.
Поглядев  некоторое  время  на  диск,  я притворился, будто засыпаю, и начал
клевать  носом.  Профессор  сейчас же ко мне подошел и стал делать пассы над
моей  головой,  вдоль всего туловища и ног, заканчивая каждый пасс щелчком в
воздух,  чтобы  разрядить лишнее электричество; потом он начал "притягивать"
меня  диском,  держа его в руках и объясняя, что теперь я не могу отвести от
него  глаз,  сколько  бы  ни  старался;  я медленно поднялся, уставившись на
диск,  и, не разгибаясь, пошел за диском по всей эстраде, как на моих глазах
ходили  другие. Потом меня заставили проделать и другие штуки. По внушению я
убегал  от  змей,  выливал  ведра  воды  на  огонь,  с  волнением  следил за
пароходными  гонками,  ухаживал  за  воображаемыми  девицами  и  целовал их,
закидывал  удочку с эстрады и вытаскивал огромную рыбу, тяжелее меня самого,
-  словом,  проделывал  все  то  же,  что  и  другие. Но не так, как другие.
Сначала  я  боялся,  как  бы  профессор  не  обнаружил мое самозванство и не
изгнал  меня  с  позором,  но  как  только я понял, что эта опасность мне не
грозит, я решил покончить с Хиксом как с медиумом и занять его место.
     Это  оказалось  довольно  легко.  Хикс  был от природы честен, а у меня
такой  помехи  не  было, - это я от многих слышал. Хикс видел только то, что
видел,  и  докладывал соответственно, а я - гораздо больше, да еще прибавлял
разные  подробности.  У  Хикса  совсем не было воображения, а у меня - вдвое
больше,   чем   нужно.   У  него  был  спокойный  характер,  а  я  отличался
восторженностью.  Никакая  галлюцинация  не  могла довести его до экстаза, и
язык  у  него  был  деревянный,  а  я,  стоило мне что-нибудь увидеть, сразу
высыпал  весь  свой  лексикон,  да  еще  вдобавок лишался последних остатков
разума.
     Через  какие-нибудь  полчаса  о  Хиксе  забыли и думать: это был теперь
поверженный  кумир,  развенчанный  герой, - я это понял, возликовал и сказал
про  себя:  "Дорогу преступлению!" Хикса никак нельзя было загипнотизировать
до  такой  степени,  чтобы он поцеловал при публике воображаемую девушку или
хотя  бы  настоящую, а у меня это получалось отлично. Где Хикс проваливался,
там  я  старался  блеснуть,  каких бы физических или душевных сил мне это ни
стоило.  Он обнаружил несколько слабых мест, и я их запомнил. Например, если
гипнотизер   спрашивал:  "Что  вы  видите?"  -  и  предоставлял  ему  самому
придумать,  что  он видит, то Хикс пребывал слеп и нем, он ничего не видел и
ничего  не  мог  сказать,  и  гипнотизер очень скоро убедился, что я гораздо
лучше   справляюсь  без  его  помощи,  как  только  дело  доходит  до  самых
поразительных и заманчивых для публики видений.
     Было  и еще одно обстоятельство: Хикс гроша ломаного не стоил, если ему
внушали  что-нибудь  без  слов.  Когда  Симмонс  становился  за его стулом и
смотрел  ему  в  затылок,  пытаясь  что-то  внушить,  Хикс сидел с ничего не
выражающей  физиономией  и  даже  не  подозревал  об  этом.  Если бы он хоть
что-нибудь  соображал,  он мог бы догадаться по зачарованным лицам зрителей,
что  за его спиной происходит что-то, требующее его участия. Как самозванец,
я  боялся  этого  испытания, так как понимал, что, если профессор захочет от
меня  чего-нибудь,  а  я  не  буду  знать,  что это такое, меня разоблачат и
прогонят.  Однако,  когда  пришло  мое  время,  я  рискнул. По напряженным и
выжидающим  лицам  зрителей  я  заметил,  что Симмонс стоит за моим стулом и
гипнотизирует  меня  изо всех сил. Я ломал себе голову, стараясь догадаться,
чего  ему надо, но ничего не мог придумать. Только я почувствовал себя очень
несчастным  и устыдился. Я подумал, что теперь-то я опозорюсь и меня выгонят
отсюда  через  каку