или трех
негров  и,  кажется,  ничего  больше.  Они переехали в дальний и захолустный
городок  Джеймстаун,  в  горном  безлюдье  восточного  Теннесси.  Там  у них
родились  первые  дети.  Но  так  как  я  принадлежал к позднему выводку, то
ничего  об  этом  не  помню,  -  меня  отсрочили  до  Миссури.  Миссури  был
малоизвестный новый штат и нуждался в аттракционах.
     Думаю,  что  мой  старший  брат  Орион, сестры Памела и Маргарет и брат
Бенджамен  родились в Джеймстауне. Были, возможно, и другие, но на этот счет
я  не  так  уверен.  Для  такого  маленького  городка  приезд моих родителей
составил  большую  прибыль.  Надеялись,  что  они  тут  и осядут и городишко
станет  настоящим  городом.  Предполагали, что они останутся. И вот началось
процветание.  Но  вскоре  мои  родители  уехали,  цены опять упали, и прошло
много  лет,  прежде  чем  Джеймстауну представился новый случай продвинуться
вперед.  Я  описал  Джеймстаун  в моей книге "Позолоченный век", но это было
понаслышке,  а  не  по  личному  опыту. После моего отца осталось прекрасное
имение  в  окрестностях  Джеймстауна  - 75000 акров*. К тому времени, как он
умер  - в 1847 году, - участок находился в его руках уже около двадцати лет.
Налоги  были  ничтожные  (пять  долларов  в  год  за все), отец уплачивал их
аккуратно  и  держал  бумаги  в полном порядке. Он всегда говорил, что в его
время  земля  не приобретет большой ценности, но впоследствии, для детей это
будет  надежный  источник  дохода.  Там  имелись уголь, медь, железо, лес, и
отец  говорил,  что с течением времени железные дороги прорежут эту область,
и  тогда  эта  земельная  собственность  станет собственностью на деле, а не
только  на  бумаге. Там рос также дикий виноград многообещающего сорта. Отец
посылал  образцы  к  Николасу Лонгворту в Цинциннати, чтобы он высказал свое
мнение,  и  Лонгворт  ответил,  что из этого винограда можно делать такое же
хорошее  вино, как из его Катобы. В земле имелись все эти богатства, а также
и  нефть,  но  мой  отец  этого  не  знал, и, разумеется, в те времена он не
придал  бы этому значения, даже если б и знал. Нефть нашли только около 1895
года.  Хотелось  бы  мне  иметь  сейчас хоть половину этой земли, тогда я не
стал   бы  писать  автобиографию  ради  хлеба.  Умирая,  мой  отец  завещал:
"Держитесь  за  землю  и  ждите; смотрите, чтобы никто ее у вас не выманил".
Любимый   кузен   моей   матери   Джеймс   Лэмптон,   который  фигурирует  в
"Позолоченном  веке"  под именем полковника Селлерса, всегда говорил об этой
земле,  -  и  с  каким  энтузиазмом  к  тому же: "В этой земле миллионы, да,
миллионы!"  Правда, он говорил то же самое о чем угодно - и всегда ошибался,
но  на  сей  раз  он  был  прав,  а  это доказывает, что человек, стреляющий
пророчествами  направо  и  налево, не должен приходить в уныние. Если он, не
унывая, палит во все, что ни встретится, то когда-нибудь попадет и в цель.
     ______________
     *  Поправка:  кажется,  там  было больше 100000 акров. (Прим. автора от
1906 г.)

     Многие   считали   полковника  Селлерса  выдумкой,  фикцией,  чистейшей
фантазией  и  делали  мне  честь,  называя  его моим "созданием"; однако они
ошибались.  Я  просто-напросто  изобразил  его  таким,  каким  он был; в нем
трудно  было  что-нибудь  преувеличить.  Эпизоды,  которые  казались  самыми
невероятными  и  в  книге  и  со  сцены,  вовсе  не  были  моей  выдумкой, а
действительными  событиями  его  жизни,  и  я  при  них присутствовал лично.
Публика  каждый раз помирала со смеху, глядя на Джона Реймонда{24} в эпизоде
с  репой,  но  как  ни  маловероятен  этот эпизод, он верен до самых нелепых
подробностей.  Это  случилось у Лэмптона в доме, и я при этом присутствовал.
Вернее,  я  сам  и  был  тот  гость,  который  ел репу. Великий актер в этой
трогательной  сцене  вызвал  бы слезы у самого черствого зрителя - и в то же
время  заставил  бы  смеяться  до  колик.  Но  Реймонд  был  хорош  только в
комических  ролях.  В  них  он  был  очень хорош, изумителен; одним словом -
великолепен;   во  всем  остальном  он  был  пигмей  из  пигмеев.  Настоящий
полковник  Селлерс, каким я его знал в лице Джеймса Лэмптона, был прекрасная
и  высокая  душа,  мужественный,  честный  и  прямой  человек,  с  большим и
бескорыстным  сердцем,  человек, рожденный для того, чтобы его любили; и его
любили  друзья,  а  родные  перед ним преклонялись. Именно - преклонялись. В
своей  семье он был чуть поменьше бога. Настоящего полковника Селлерса никто
не  видел  на  сцене.  Его видели только наполовину. Другую половину Реймонд
сыграть  не  мог,  она  была  выше его возможностей. Только один человек мог
сыграть всего полковника Селлерса - это Френк Майо{24}.
     Мир  наш  полон  самых удивительных случаев. И встречаются они там, где
их  меньше  всего  ждешь.  Когда  я  ввел  Селлерса  в книгу, то Чарлз Дадли
Уорнер{24},  который сотрудничал со мной, предложил изменить имя Селлерса на
другое.  Десять  лет  назад  в  одном из глухих уголков Запада он повстречал
человека,  которого  звали  Эскол  Селлерс,  и  ему пришло в голову, что имя
Эскол   как  раз  подойдет  нашему  полковнику,  оттого  что  оно  редкое  и
необычное.  Мне  эта  мысль понравилась, хотя я усомнился, не явится ли этот
человек  и  не  станет  ли  протестовать. Но Уорнер решил, что этого быть не
может:  он,  конечно, успел умереть за это время; и все равно, будь он живой
или  мертвый,  а имя нужно взять, - это как раз то, что требуется, и нам без
него  не  обойтись.  И  замена  была сделана. Знакомец Уорнера имел ферму из
самых  скромных  и  небогатых.  Через  неделю  после выхода книги в Хартфорд
явился   университетски  образованный  джентльмен  с  изысканными  манерами,
разодетый,  как герцог, и настроенный довольно грозно: по глазам было видно,
что  он  собирается  подать  на  нас  в  суд за клевету, - и звали его Эскол
Селлерс!  Он  никогда  не  слыхал  о другом Селлерсе и жил за тысячи миль от
него.   Программа  у  оскорбленного  аристократа  была  определенная,  чисто
деловая:  американское  издательство  должно  изъять  все,  что уже вышло из
печати,  и выкинуть имя из набора, иначе он предъявит иск на 10000 долларов.
Он   получил-таки   от  издательства  согласие  и  тысячу  извинений,  а  мы
переменили  имя на старое: полковник Малберри Селлерс. По-видимому, на свете
все  возможно. Возможно даже существование двух людей, не связанных родством
и носящих невозможное имя Эскол Селлерс.
     Джеймс  Лэмптон  всю жизнь витал в тумане радужных грез и наконец умер,
не  дождавшись  осуществления ни одной из них. В последний раз я видел его в
1884  году,  -  через  двадцать шесть лет после того, как я съел миску сырой
репы  у него в доме, запив угощение ведром воды. Он состарился и поседел, но
по-прежнему  легко влетел ко мне в комнату и был все тот же, что и всегда, -
все  было налицо: сияющие счастьем глаза, полное надежд сердце, убедительная
речь  и  воображение,  творящее  чудеса,  -  все  было  налицо, и не успел я
пошевельнуться,  как  он  уже  полировал  свою  лампу Аладина, и передо мной
засверкали  скрытые  сокровища  мира. Я сказал себе: "Нет, я ни капельки его
не  прикрасил,  я изобразил его таким, каким он был, он и теперь все тот же.
Кейбл{25}  его  узнает".  Я попросил его извинить меня и на минуту выбежал в
соседнюю  комнату, к Кейблу. Кейбл вместе со мной читал лекции, разъезжая по
Америке. Я сказал ему:
     - Я  оставлю  дверь  открытой,  чтобы  вам  было  слышно.  У меня здесь
интересный посетитель.
     Затем  я  вернулся  к себе и спросил Лэмптона, что он сейчас делает. Он
начал  рассказывать  мне  про  "небольшое  предприятие",  которое затевает в
Нью-Мехико с помощью сына:
     - Так,  безделица, сущий пустяк, лишь бы не скучать в свободное время и
не  дать капиталу залежаться, а главное, чтобы мальчик приучался к делу, да,
приучался  к  делу.  Колесо  фортуны  не  стоит  на  месте!  Может быть, ему
когда-нибудь  придется зарабатывать себе на хлеб, - чего на свете не бывает!
Но это так, безделица, сущий пустяк, как я уже говорил.
     Это  и  был  пустяк,  судя по началу его речи. Но в его ловких руках он
рос,  расцветал  и  ширился  -  о,  до  невероятия! Через полчаса он кончил,
кончил таким замечанием, произнесенным очаровательно небрежным тоном:
     - Да,  это, конечно, пустяк по нынешним временам, не о чем, в сущности,
говорить,  а  все-таки  забавно.  Помогает  скоротать время. Мальчик придает
этому  большое значение: молод, знаете ли, воображение работает; нет опыта в
делах,  который  обуздывает  фантазию  и  помогает судить здраво. Думаю, что
миллиона  два  здесь можно нажить, а пожалуй, и три, но не больше; все-таки,
знаете  ли, для мальчика, который только начинает свою карьеру, это недурно.
Я  бы  не  хотел,  чтобы он нажил целое состояние, - это успеется и позже. В
его  годы  оно только вскружило бы ему голову, да и в других отношениях было
бы вредно.
     Тут  он  сказал что-то насчет того, что забыл бумажник дома, на столе в
большой гостиной, и что все банки сейчас уже закрыты...
     Но  я его прервал и попросил оказать честь мне и Кейблу - посетить нашу
лекцию  вместе с другими друзьями, которые пожелают сделать нам ту же честь.
Он  согласился и поблагодарил меня с видом короля, милостиво снизошедшего до
нашей  просьбы.  А  прервал  я  его  потому,  что  понял,  что он собирается
попросить  у  меня  билеты, с тем чтобы уплатить за них на следующий день; а
мне  было  известно,  что  долг  он  непременно  уплатит,  хотя бы для этого
пришлось  заложить  с  себя  платье.  Побеседовав еще немного, он сердечно и
тепло пожал мне руку и распрощался. Кейбл просунул голову в дверь и сказал:
     - Это был полковник Селлерс.


1897

                               [ДЯДИНА ФЕРМА]

     Как  я  уже говорил, этот обширный участок теннессийской земли мой отец
держал  двадцать  лет нетронутым. После того как он умер - в 1847 году, - мы
начали  распоряжаться  землей  сами  и  через  сорок лет распорядились всем,
кроме  10000  акров, так что ничего не осталось и на память о продаже. Около
1887  года,  -  а  возможно  и  раньше,  -  ушли  и  эти  10000. Моему брату
подвернулся  случай  променять  землю  на  дом  с участком в городе Корри, в
нефтяных  районах  Пенсильвании.  Около 1894 года он продал это имущество за
двести пятьдесят долларов. Так было покончено с теннессийской землей.
     Принесло  ли разумное предприятие отца хоть пенни наличными, кроме этих
денег,  я  не  помню.  Нет,  я  упустил  одну подробность: оно доставило мне
возможность  наблюдать  Селлерса  и написать книгу. От моей половины книги я
получил  20  000  долларов,  - может быть, немногим больше; от пьесы - 75000
долларов,  как  раз  по  доллару  за акр. Это любопытно: меня еще не было на
свете,  когда  отец  приобрел  землю,  значит,  он  действовал  без  всякого
пристрастия,  однако  же  только  мне  одному изо всей семьи пришлось на ней
нажиться.  При  случае  я буду кое-когда и дальше упоминать об этой земле по
ходу  рассказа, потому что она так или иначе оказывала влияние на нашу жизнь
на  протяжении  более чем одного поколения. Всякий раз, как собирались тучи,
она   вставала   перед  нами,  протягивала  руку  и  с  оптимизмом  Селлерса
подбодряла  нас,  говоря:  "Не  бойтесь  -  положитесь на меня - ждите". Она
держала  нас  в  надежде  целых сорок лет, а потом покинула нас. Она усыпила
нашу  энергию,  сделала  из  нас визионеров - мечтателей и тунеядцев: мы все
собирались  разбогатеть  в  следующем  году  -  для чего же работать? Хорошо
начинать  жизнь  бедняком,  хорошо  начинать  ее  богачом  -  и  то и другое
здорово!  Но  начинать  жизнь  бедняком  в  надежде на богатство... Тот, кто
этого не испытал, не может себе представить, что это за проклятие.
     Мои  родители  переехали  в штат Миссури в начале тридцатых годов, - не
помню,  когда  именно,  потому  что в то время меня еще не было на свете и я
этим вовсе не интересовался.
     В  те дни это было долгое путешествие и, должно быть, весьма нелегкое и
утомительное.  Они  поселились  в маленькой деревушке Флорида, округе Монро,
где  я  и  родился  в  1835  году. В деревушке было сто человек жителей, и я
увеличил  население  ровно  на  один процент. Не каждый исторический деятель
может  похвастаться,  что  сделал  больше  для  своего родного города. Может
быть,  с моей стороны нескромно упоминать об этом, но зато это правда. Нигде
не  записано,  чтобы  кому-нибудь  другому удалось совершить нечто подобное,
будь  это  даже  Шекспир.  А  я  осчастливил  Флориду  и,  вероятно,  мог бы
осчастливить таким же образом любой город, будь это даже Лондон.
     Не  так давно мне прислали из Миссури снимок дома, в котором я родился.
До  сих  пор  я  всегда  утверждал,  что  родился  во  дворце, - вперед буду
осмотрительнее.
     Я  любил  вспоминать, как мой брат Генри вошел в костер, разложенный на
дворе,  когда  ему  была  неделя  от роду. Замечательно, что я мог запомнить
такую  вещь,  а  еще  замечательнее,  что  я упорствовал в своем заблуждении
ровно   тридцать   лет  и  уверял,  что  действительно  помню  этот  случай;
разумеется,  этого не было, в этом возрасте брат еще не умел ходить. Если бы
я  дал себе время подумать, то не обременял бы свою память такой невероятной
чепухой  в  течение  тридцати  лет.  Многие думают, что впечатления, которые
накапливаются  в  детской  памяти  за первые два года жизни, живут не больше
пяти  лет,  но  это  неверно.  Случай  с Бенвенуто Челлини{28} и саламандрой
следует   считать   действительно   имевшим   место,   и  вполне  достоверен
замечательный  пример  в  записках Эллен Келлер{28}, - но об этом я поговорю
как-нибудь  в  другой  раз.  Много  лет я был уверен, что помню, как помогал
моему  деду  распивать грог, будучи шести недель от роду, но теперь я уже об
этом  не  рассказываю:  я  состарился,  и память моя работает хуже прежнего.
Когда  я был помоложе, я помнил решительно все, было оно или не было, теперь
же  рассудок  мой слабеет, и скоро я буду помнить только то, чего никогда не
было.  Очень  грустно  превращаться в такую развалину, однако всем нам этого
не миновать.
     Мой  дядя, Джон Э. Куорлз, был фермер, и ферма его находилась в четырех
милях  от  Флориды.  У  него  было  восемь  человек  детей  и пятнадцать или
двадцать  негров, и в других отношениях он был не менее счастлив, особенно в
отношении  характера.  Мне  никогда не приходилось встречать человека добрее
дяди  Джона.  Лет  до одиннадцати-двенадцати, с тех пор как мы перебрались в
Ганнибал,  я  гостил  у  него  по  два  и  по три месяца в году. Намеренно я
никогда  не  выводил  его  или тетку в своих книгах, зато ферма его раза два
мне  очень  пригодилась.  В книгах "Гекльберри Финн" и "Том Сойер - сыщик" я
переместил  ее в Арканзас. Это было дальше на целых шестьсот миль, но не так
уж  трудно  сделать:  ферма  была  невелика  -  может быть, акров пятьсот, -
однако,  будь  она  и вдвое больше, я бы этим не затруднился. А до этической
стороны  вопроса  мне  нет никакого дела: я переместил бы целый штат, если б
того потребовали интересы литературы.
     Эта  ферма  дяди  Джона  была  настоящим  раем  для  мальчишек. Дом был
пятистенный,  бревенчатый,  с  широкой  крытой  галереей,  соединявшей его с
кухней.  Летом  стол  накрывали посередине галереи, в тени и прохладе, а еда
была  такая  роскошная,  что  я  готов  прослезиться при одном воспоминании.
Жареные  цыплята  и  поросята, дикие и домашние индейки, утки и гуси, свежая
оленина,  белки,  кролики,  фазаны,  куропатки,  перепела; сухарики, горячая
драчена,  горячие  гречневики,  горячие  булочки,  горячие маисовые лепешки;
вареные  початки  молодой  кукурузы, бобы, фасоль, томаты, горох, ирландский
картофель,   бататы;   пахтанье,   парное   молоко,   простокваша;   арбузы,
дыни-канталупы  -  все  это только что с грядки; пироги с яблоками, пироги с
персиками,  пироги  с  тыквой,  яблоки в тесте - всего не перечесть. Главная
роскошь  заключалась  в  том,  как  все  это  было  приготовлено, - особенно
некоторые  блюда:  например,  маисовые  лепешки, горячие сухарики, булочки и
жареные  цыплята.  Ничего  этого не умеют как следует готовить на Севере. Ни
один  северянин  не  может  научиться  этому  искусству, как мне известно по
опыту.  На  Севере  думают,  что  умеют печь маисовые лепешки, но это просто
вздорный  предрассудок.  По-моему, нет ничего вкуснее южных маисовых лепешек
и  ничего хуже северной имитации этих лепешек. На Севере очень редко пробуют
жарить  цыплят,  и  хорошо делают: этому искусству нельзя выучиться к северу
от  линии  Мэзон  -  Диксон{29}  и  ни  в  одной  из  европейских стран. Это
говорится  не  понаслышке,  а по опыту. В Европе воображают, что подавать на
стол  с  пылу  горячий  хлеб  разных  сортов - "американский" обычай; но это
слишком  широкое  обобщение:  такой  обычай  существует на Юге, на Севере он
распространен  гораздо  меньше.  На Севере и в Европе горячий хлеб считается
вредным  для  здоровья.  Это, должно быть, тоже вздорный предрассудок, вроде
европейского предрассудка, будто вредно пить воду со льдом.
     Жаль,  что  столько  хороших  вещей  на  свете  пропадает  даром только
потому,  что  они  вредны  для  здоровья.  Не думаю, чтоб какая-нибудь пиша,
данная  нам богом, была вредна, если употреблять ее умеренно; за исключением
микробов.  Однако  находятся  люди,  которые строго-настрого воспретили себе
пить,  есть  и  курить все то, что пользуется сомнительной репутацией. Такой
ценой  они  платят  за  здоровье.  И,  кроме  здоровья, они ничего за это не
получают.   Удивительное  дело!  Это  все  равно,  что  истратить  все  свое
состояние на корову, которая не дает молока.
     Ферма  стояла  посреди  большого  двора,  и двор этот был с трех сторон
обнесен  забором,  а  сзади  -  высокой оградой из кольев, за которой стояла
коптильня;   по   ту  сторону  ограды  был  фруктовый  сад,  а  за  садом  -
негритянские  хижины  и  табачные  плантации.  Во двор входили по деревянным
ступенькам;  ворот,  сколько  я  помню,  не  было.  В одном углу двора росло
десятка  два  ореховых деревьев, простых и грецких; и когда поспевали орехи,
там можно было собрать целое богатство.
     Немного  подальше, на одном уровне с домом, стоял маленький бревенчатый
домик;  от  него поросший лесом косогор круто спускался книзу, мимо амбаров,
житницы,  конюшен  и  табачной сушильни, к прозрачному ручью, который журчал
по  своему песчаному ложу, извиваясь вправо, влево и во все стороны в густой
тени  лоз  и  нависших  ветвей, - райское местечко, где можно было разувшись
бродить  по  воде; имелись и заводи, где нам запрещали купаться, и потому мы
частенько  туда  бегали.  Нас воспитывали в правилах христианской религии, и
потому мы рано научились ценить запретный плод.
     В   бревенчатом  домике  жила  седая  старуха  негритянка,  прикованная
болезнью  к постели; мы навещали ее каждый день и со страхом взирали на нее,
полагая,  что ей больше тысячи лет и что она беседовала с самим Моисеем. Все
эти  сведения доставляли нам негры помоложе, и сами в них верили. Сопоставив
все  то,  что  нам удалось узнать, мы пришли к убеждению, что она расстроила
свое  здоровье во время долгого странствия в пустыне после исхода из Египта,
а  потом  так  и  не могла поправиться. У нее была круглая плешь на макушке;
бывало,  мы  подкрадывались  к  старухе,  созерцая эту плешь в благоговейном
молчании,  и  думали,  что волосы у нее, должно быть, вылезли от страха в ту
минуту,  когда  тонул фараон. Мы звали ее тетка Ханна, по южному обычаю. Она
была  суеверна,  как  все  наши  негры,  и, как они, глубоко религиозна. Она
верила  в  силу  молитв и время от времени пускала их в ход, однако не в тех
случаях,   когда   нужно   было   действовать   наверняка.  Если  поблизости
оказывались  ведьмы,  она  связывала  белыми  нитками остатки