мо:

                      "Уважаемый господин Чайковский!

     Благодарю  вас  за  честь,  но я вынужден отказаться, так как в четверг
вечером  буду  председательствовать  на  собрании, цель которого - подыскать
посильную  работу  для  тех  наших слепых сограждан, которые с радостью сами
содержали бы себя, если бы им была предоставлена такая возможность.
     Мои  симпатии  безусловно  на стороне русской революции. Это само собой
разумеется.  Я  надеюсь,  что  она увенчается успехом, а после нашего с вами
разговора  начинаю  твердо  верить,  что это так и будет. Россия уже слишком
долго   терпела   управление,   строящееся  на  лживых  обещаниях,  обманах,
предательстве   и   топоре   мясника,   -   и   все   во   имя  возвеличения
одного-единственного  семейства бесполезных трутней и его ленивых и порочных
родичей.  И  надо  надеяться,  что пробудившийся народ, подымающийся во всей
своей  силе,  вскоре  положит  конец  этому  режиму  и установит вместо него
республику.  Быть  может,  многие  из  нас - даже и старики - еще доживут до
того  благословенного дня, когда цари и великие князья станут на земле такой
же редкостью, какой, я полагаю, они всегда были на небесах.
                                                                Искренне ваш
                                                                 Марк Твен".

     Господин  Чайковский  произнес страстную речь, призывая помочь грядущей
революции, которая уничтожит царя и его приспешников".

     Я  не  мог  исполнить просьбу Чайковского, потому что еще раньше обещал
председательствовать  на  первом  заседании общества помощи взрослым слепым,
которое   пять  месяцев  тому  назад  учредил  Джозеф  Чоут{214};  это  было
чрезвычайно   интересно,   и   я   ушел   оттуда   с   убеждением,  что  его
превосходнейшее  начинание  не  заглохнет и принесет обильные плоды. В штате
Нью-Йорк  проживают шесть тысяч зарегистрированных слепых и еще около тысячи
по  той  или  иной  причине  не зарегистрированных; и еще триста - четыреста
слепых  детей.  Штат  заботится только об этих последних. Он дает им книжное
образование.  Он обучает их чтению и письму. Он обеспечивает им пищу и кров.
И,  разумеется,  обрекает  их при этом на нищету, потому что не обеспечивает
им  возможность  содержать самих себя. Отношение же штата к взрослым слепым,
-  а  ему  подражают  законодательные  органы  большинства  других штатов, -
просто  позорно.  Взрослому  слепому,  не  живущему  в  специальном  приюте,
приходится  плохо. Если у него нет родственников, которые кормили бы его, он
вынужден  жить  милостыней; и время от времени штат великодушно простирает к
нему  свою  сострадательную  руку  -  переносит  его  на  остров  Блекуэлл и
оставляет там среди воров и проституток{215}.
     Однако  в  Массачусетсе,  Пенсильвании  и  двух-трех  других штатах уже
несколько  лет  существуют  общества, вроде того, которое образовали мы. Они
финансируются  исключительно частными пожертвованиями, а их успехи и помощь,
которую  они оказывают, так прекрасны и замечательны, что их отчеты читаются
как  сказка.  Уже почти доказано, что многое из того, чем занимаются зрячие,
после  соответствующей подготовки может стать доступным и для слепых, причем
выполнять эту работу они будут ничуть не хуже тех, кто одарен зрением.
     На  вчерашнем  собрании должна была присутствовать Эллен Келлер, но она
больна:   она   слегла   несколько   недель  тому  назад,  так  как  слишком
переутомилась,  напряженно  работая  на  благо  слепых,  глухих и немых. Мне
незачем  входить  в  подробности,  говоря об Эллен Келлер. Она равна Цезарю,
Александру  Македонскому,  Наполеону,  Гомеру,  Шекспиру  и  всем  остальным
бессмертным. Через тысячу лет она будет столь же знаменита, как и сейчас.
     Я  хорошо  помню  тот  первый  раз,  когда,  к  своей  большой радости,
познакомился  с  ней.  Ей  тогда  было четырнадцать лет. Лоуренс Хаттон{215}
пригласил  ее  к  себе  в  воскресенье  днем,  чтобы познакомить с ней своих
друзей;  их  было  человек  пятнадцать, мужчин и женщин. Я отправился туда с
Генри  Роджерсом{215}. Все уже собрались, и некоторое время спустя в комнату
вошла  эта  удивительная девочка в сопровождении своей не менее удивительной
учительницы,  мисс  Сэлливан.  Девочка  что-то весело щебетала, хотя речь ее
была  несколько  скованной  и  отрывистой.  Ни к чему не прикасаясь, ничего,
разумеется,  не видя и не слыша, она, казалось, превосходно ощущала характер
окружающей  ее  обстановки.  Она сказала: "Ах, книги, книги! Так много-много
книг! Как хорошо!"
     Гостей  по очереди подводили к ней и знакомили. Пожав руку каждому, она
тотчас  легко  прикасалась  пальцами к губам мисс Сэлливан, и та произносила
вслух  имя  этого  лица.  Если  имя  было  трудным,  мисс Сэлливан не только
произносила  его  вслух,  но и писала пальцем на ладони Эллен - по-видимому,
стенографически, ибо происходило это молниеносно.
     Мистер  Гоуэлс  сел  на диван рядом с Эллен, она приложила пальцы к его
губам,  и он принялся рассказывать ей довольно длинную историю, причем можно
было  наблюдать,  как каждая подробность доходит до ее сознания и вызывает в
нем  вспышку,  отблеск  которой  освещает  ее лицо. Затем я сам рассказал ей
длинную  историю,  которую она то и дело всегда в нужных местах сопровождала
улыбками,  смешками,  а  иногда  и  взрывами  веселого  хохота.  Затем  мисс
Сэлливан поднесла руку Эллен к своим губам и задала вопрос:
     - Чем известен мистер Клеменс?
     Эллен ответила - как всегда, немного отрывисто.
     - Своим юмором.
     Я скромно добавил:
     - И умом.
     А Эллен почти одновременно со мной произнесла те же слова:
     - И умом.
     Вероятно,  это  было чтение мыслей, поскольку она никак не могла знать,
что именно я сказал.
     Так  мы  очень приятно провели часа два; а потом кто-то спросил, помнит
ли  еще Эллен руки присутствующих, и может ли она по руке назвать имя гостя.
Мисс Сэлливан сказала:
     - О, ей это очень легко!
     Тогда  мы  снова  продефилировали  мимо Эллен, снова пожимая ей руку, и
она  после  каждого рукопожатия говорила что-нибудь любезное и без колебания
называла  имя  владельца  руки,  -  пока  дело не дошло до мистера Роджерса,
замыкавшего  процессию.  Эллен  пожала  его  руку,  и  на  ее лице появилось
недоумение. Затем она сказала:
     - Рада познакомиться с вами теперь. Нас ведь раньше не познакомили.
     Мисс  Сэлливан  сказала  ей, что она ошибается, что ее знакомили с этим
господином,  когда она только вошла в комнату. Но Эллен настаивала на своем:
нет,  с  этим  господином  она  раньше не была знакома. Тогда мистер Роджерс
высказал  предположение,  что  путаница произошла из-за того, что он не снял
перчатку,  когда  его  знакомили с Эллен. Разумеется, все объяснялось именно
этим.
     Я  ошибся,  когда  написал,  что  дело происходило днем, - было утро, и
вскоре  нас  пригласили  в столовую к завтраку. Мне пришлось уйти еще до его
окончания;   проходя  мимо  Эллен,  я  легонько  погладил  ее  по  голове  и
направился к двери. Но тут меня окликнула мисс Сэлливан:
     - Погодите,  мистер  Клеменс. Эллен очень огорчилась, потому что она не
узнала, чья это рука. Погладьте ее еще раз по голове, пожалуйста.
     Я так и сделал, и Эллен сразу сказала:
     - А, это мистер Клеменс.
     Быть  может,  кто-нибудь и способен объяснить подобное чудо, но мне это
не  по  силам.  Неужели  она  могла сквозь волосы почувствовать складочки на
моей  ладони?  На  этот вопрос должен ответить кто-то другой. Я недостаточно
компетентен.
     Как  я уже сказал, Эллен была больна и не могла присутствовать на нашем
учредительном  собрании, но дня два-три назад она написала письмо с просьбой
прочитать  его  там.  Мисс  Холт,  секретарша, отправила его мне с посыльным
вчера  днем.  Счастье  для  меня,  что  она  не  прислала  его  мне прямо на
собрание,  -  в этом случае я не сумел бы дочитать его до конца. Я читал его
ровным  голосом,  в  котором,  мне кажется, нельзя было заметить ни малейшей
дрожи.  Но  это  мне удалось только потому, что днем я прочел его вслух мисс
Лайон, и теперь, зная все опасные места, был к ним подготовлен.
     В  самом  начале я объявил собравшимся, что получил это письмо и прочту
его  в  конце  нашего  заседания. И вот, после того как мистер Чоут произнес
свою   речь,   я   приступил   к  чтению  письма,  предварив  его  небольшим
вступлением.  Я  сказал,  что,  если я хоть что-нибудь понимаю в литературе,
это  письмо  - великолепнейший, замечательнейший, благороднейший ее образец;
что  это  письмо  написано  просто,  от  души, без малейшей искусственности,
аффектации,  жеманства  и  что  оно  трогательно, прекрасно, красноречиво; я
сказал,  что  ничего  подобного  не  видел  свет  с  тех самых пор, как пять
столетий  назад  Жанна  д'Арк  - этот бессмертный семнадцатилетний ребенок -
всеми   покинутая,   предстала   в   цепях   перед  своими  судьями,  цветом
французского  ума и учености, и неделю за неделей, день за днем разрушала их
хитрые  ловушки,  отвечая  им  так,  как подсказывали ей ее великое сердце и
необразованный,  но  чудесный ум; и каждый раз поле битвы оставалось за ней,
и  каждый  вечер  она  встречала  победительницей.  Я  сказал, что, по моему
мнению,  это письмо, написанное молодой женщиной, которая ослепла, оглохла и
онемела  на  втором  году  жизни  и  которая  стала  одной из самых широко и
глубоко  образованных  женщин  мира,  навсегда  войдет в нашу литературу как
классическое произведение. Я привожу это письмо здесь.


                                       Рентем, Массачусетс, 27 марта 1906 г.

     Милый доктор Клеменс!
     Мне  очень  грустно,  что  я  не могу быть с Вами и с другими друзьями,
которые  объединили  свои  силы, чтобы помочь слепым. Собрание в Нью-Йорке -
это  крупнейшее  событие в том движении, которому давно отдано мое сердце, и
я  глубоко  сожалею,  что  меня  там не будет и я не смогу почувствовать той
воодушевляющей  радости,  которую  дарит  непосредственное соприкосновение с
подобным  средоточием  ума,  мудрости  и человеколюбия. Я была бы счастлива,
если   бы  мне  писали  на  руке  Ваши  слова  в  то  мгновение,  когда  они
произносились,  если  бы  я  могла  следить  за  живой  речью  нашего нового
посланника  в страну слепых. У нас еще никогда не было подобных заступников.
Меня  утешает только мысль, что там будут произнесены такие верные и горячие
слова,  каких  еще  не  слышало  ни  одно  собрание. После Вашей речи и речи
мистера  Чоута любое другое выступление должно показаться лишним; однако я -
женщина,  я  не  могу молчать и прошу Вас прочесть там это письмо, зная, что
Ваш добрый голос сделает его красноречивым.
     Чтобы   понять  нужды  слепых,  вы,  обладающие  зрением,  должны  ясно
представить  себе,  что  это  значит - не видеть; и вашему воображению может
помочь  мысль,  что  и  вы  тоже  еще  до  конца  своего земного пути можете
погрузиться  во мрак. Попытайтесь же понять, что значит слепота для тех, чьи
силы и энергия обречены на бездействие.
     Это  значит  -  коротать  долгие,  долгие дни; а вся жизнь слагается из
дней.  Это  значит - жить бездеятельным, слабым, обездоленным и ощущать, что
от  всего  божьего  мира  тебя  отделяет  глухая стена. Это значит - сидеть,
беспомощно  сложив  руки, и чувствовать, как твой дух бьется в своих оковах,
как  ноют  твои плечи, лишенные своего законного бремени - бремени полезного
и нужного труда.
     Зрячий  уверенно  занимается  своим  делом,  потому  что может сам себя
прокормить.  Он  выполняет  свою  долю работы в рудниках, в каменоломнях, на
заводе,  в  конторе,  и  ему не нужны никакие благодеяния, кроме возможности
трудиться  и  получать  плату за свой труд. И вдруг несчастный случай лишает
его  зрения.  Свет дня меркнет для него. Зримый мир окутывается тьмой. Ноги,
которые  прежде  уверенно  несли  его  к  цели,  теперь спотыкаются, медлят,
боятся  сделать  шаг.  Он  обречен  на вечную праздность, которая, как язва,
разъедает  его  ум  и  способности.  Память  мучит  его  картинами прошлого,
озаренного  светом.  Среди  развалин  былых  надежд  и  стремлений бредет он
ощупью  по  своему  тяжкому  пути. Вы встречали его на своих шумных улицах -
спотыкающегося,  шарящего  перед собой руками. Погруженный в вечный мрак, он
протягивает  вам  свой жалкий товар или шапку, чтобы вы бросили в нее медяк.
А ведь это был человек, наделенный способностями и высокими стремлениями.
     Но   мы  знаем,  что  он  может  осуществить  свою  цель,  может  найти
применение  своим  способностям, - поэтому мы и хотим улучшить условия жизни
взрослых  слепых.  Вы  не  можете вернуть свет потухшим глазам, но вы можете
протянуть  руку  помощи  незрячим  на их темной дороге. Вы можете вернуть им
возможность  трудиться.  Работу,  которую  они  некогда  выполняли с помощью
глаз,  вы  можете  заменить  работой, которую они сумеют выполнять с помощью
рук.  Они  просят только дать им возможность найти применение своим силам; и
эта   возможность   -   светоч  во  тьме.  Они  не  ищут  ни  милостыни,  ни
вспомоществования,  им  нужно удовлетворение, которое дает людям труд. А это
- право каждого человека.
     На  вашем  собрании в защиту слепых скажет свое слово Нью-Йорк, а когда
говорит  Нью-Йорк,  слушает  весь  мир.  И истинный голос Нью-Йорка - это не
стук   биржевого  телеграфа,  а  могучая  речь  таких  собраний,  как  ваше.
Последнее  время  наша пресса переполнена удручающими разоблачениями великих
социальных  зол.  Ворчливые  критики не пропустили ни одного изъяна в здании
нашего  общества.  Довольно слушать пессимистов. Однажды, мистер Клеменс, вы
сказали  мне,  что  Вы - пессимист, но великие люди обычно плохо знают самих
себя.  Вы  - оптимист. Иначе Вы не были бы председателем этого собрания. Ибо
оно  -  отповедь  пессимистам. В нем залог того, что сердце и мудрость этого
большого  города стремятся служить человечеству, что в самом занятом из всех
городов  мира  каждый  вопль  горя  встречает сострадательный и великодушный
отклик.  Радуйтесь, что о помощи слепым заговорил Нью-Йорк, - значит, завтра
о ней заговорит весь мир.
     Искренне Ваша Эллен Келлер.


                                               Понедельник, 2 апреля 1906 г.

                              [ОРИОН КЛЕМЕНС]

     Итак, вернемся к Ориону.
     Правительство  новой  территории  Невада  представляло собой любопытный
зверинец.  Губернатор Най был старый, закаленный в боях политик из Нью-Йорка
-   политик,  а  не  государственный  деятель.  Это  был  крепкий  старик  с
белоснежной  шевелюрой. Лицо у него было подкупающе приветливое, а блестящие
карие  глаза  умели выразить любое чувство, любую страсть, любое настроение.
Глаза  у  него  были  красноречивее,  чем  язык, а это что-нибудь да значит,
потому  что говорил он замечательно - как в частной беседе, так и с трибуны.
И  он  был  не дурак. Не давая сбить себя с толку одной видимостью, он много
чего  примечал,  когда  со  стороны  казалось,  что  мысли его заняты совсем
другим.
     У   взрослых  людей,  которые  увлекаются  озорными  проделками,  такое
свойство  вызывает  особенный  задор.  Они  прожили  жизнь  в безвестности и
невежестве  и,  став  мужчинами,  хранят  и  лелеют устарелые идеалы и нормы
поведения,  которые  отбросили  бы,  выйдя  из детского возраста, если бы им
довелось  в  дальнейшей  жизни  повидать  свет  и расширить свой кругозор. В
новой  территории  было  много взрослых озорников. Мне не так уж приятно это
сообщать,  потому  что я хорошо к ним относился, однако это правда. Я охотно
рассказал  бы о них что-нибудь более приятное. Если б я мог сказать, что они
были,  к  примеру, взломщики или мелкие воры, это все-таки было бы лестно. Я
бы  рад,  но не могу: это было бы ложью. Люди эти были озорники, и я не буду
пытаться  это  скрыть.  В  других  отношениях  они  были превосходные люди -
честные,  надежные,  симпатичные.  Они с успехом разыгрывали друг друга, чем
вызывали  восхищение,  похвалы  и  даже  зависть  сограждан. Понятно, что им
хотелось  попробовать  свои  силы  на  крупной  дичи  -  в первую очередь на
губернаторе.  Но  тут  у  них  раз за разом получалась осечка. Несколько раз
губернатор  легко  сводил на нет их попытки и продолжал улыбаться все так же
приветливо,  как будто ничего не случилось. В конце концов главари озорников
из  Карсон-Сити  и  Вирджиния-Сити  вошли  в сговор и решили добиться победы
объединенными  усилиями,  а то очень уж жалкий вид являло собою их племя. Не
намеченная  жертва,  а  они сами стали предметом насмешек. И вот они, десять
человек,  сообща  пригласили  губернатора  на  редкостное  по  тем  временам
угощение  -  тушеные  устрицы  и  шампанское.  Эти деликатесы видели в наших
краях не часто, да и то больше в мечтах, чем наяву.
     Губернатор взял меня с собой. Он сказал, пожав плечами:
     - Выдумка  никудышная.  Этак  никого  не  обманешь. Они затеяли напоить
меня;  им  кажется, что, если я свалюсь под стол, это будет очень смешно. Но
они  меня  не  знают.  А  шампанское  мне  пить  не  впервой, и я вполне его
приемлю.
     Чем  кончилась  шутка,  стало  ясно  только  в  два  часа ночи. К этому
времени  губернатор  был как никогда обходителен, безмятежен, весел, доволен
и  трезв,  хотя  выпил  столько,  что, чуть начинал смеяться, из глаз у него
капали  не  слезы, а шампанское. И к этому же времени последний из озорников
догнал своих дружков под столом, пьяный вдребезги. Губернатор сказал:
     - Что-то   у   меня  в  горле  пересохло,  Сэм.  Пойдем  домой,  выпьем
чего-нибудь - и спать.
     Административный  зверинец  губернатор  подобрал  себе  из  числа самых
смиренных  своих  избирателей  -  безобидных  субъектов,  помогавших  ему  в
предвыборных  кампаниях  в  Нью-Йорке,  которым  он  теперь платил более чем
скромное  жалованье,  к  тому  же  бумажными  долларами,  не  имевшими почти
никакой  цены.  Они  едва сводили концы с концами. Ориону причиталось тысяча
восемьсот  долларов  в  год,  на  эти  деньги он не мог прокормить даже свой
Толковый  словарь.  Но  ирландка,  прибывшая  в  Неваду в свите губернатора,
предоставляла  зверинцу  квартиру и стол всего за десять долларов в неделю с
человека.  Мы  с  Орионом  тоже  были  в  числе  ее постояльцев, и при такой
дешевой жизни того серебра, что я привез с собой, хватило надолго.
     Сначала  я  бродил  по  окрестностям в поисках серебра, но в конце 1862
или  в  начале  1863  года  вернулся  из  Авроры  и стал работать репортером
"Энтерпрайз"  в  Вирджиния-Сити. Вскоре газета послала меня в Карсон-Сити на
сессию   законодательного   собрания.  Орион  быстро  завоевал  расположение
законодателей;  как  правило,  они не доверяли ни друг другу, ни вообще кому
бы  то  ни  было,  но  ему, оказывается, они могли доверять вполне. В смысле
честности  никто  во всем крае не мог с ним тягаться, но материальной пользы
это  ему не принесло: он не умел ни убедить законодателей, ни припугнуть их.
Другое  дело  я.  Я  ежедневно  появлялся  в  собрании,  чтобы справедливо и
беспристрастно  распределять похвалы и упреки, а к следующему утру разгонять
их  на  полполосы в "Энтерпрайз". Таким образом, я был особой влиятельной. Я
заставил   собрание   провести   закон,  обязывающий  все  корпорации  нашей
территории  регистрировать  свой  устав  от  слова  до слова в особой книге,
вести  которую  был  уполномочен  Секретарь  территории  - мой брат. Все эти
документы  были  составлены  в  точности  одинаково.  За регистрацию уставов
Ориону  полагалось  взимать  сорок  центов  с каждой сотни слов, да еще пять
долларов  за  выдачу  справки  о  регистрации.  У  всех  имелись лицензии на
постройку  дорог  с  правом  взимать дорожные сборы. Самих дорог не было и в
помине,  но  лицензию нужно было регистрировать и оплачивать. Каждый являл в
своем  лице  горнорудное  предприят