Нью-Йорка, а там
сделать  пересадку  на  Бостон,  -  невеселая перспектива при стоявшей тогда
жаре.  Целый  день,  длинный-длинный  день, двенадцать часов, если считать с
момента,  когда  я  встану  с  постели,  и  до  той  желанной  минуты, когда
откроется  дверь  гостиницы в Бостоне. По счастливой случайности нам удалось
узнать,  что  можно выгадать четыре часа, сделав пересадку в Саут-Норуоке, и
в  два  часа  дня,  после  довольно  трудного переезда, запыленные, злые, мы
прибыли  в  Бостон.  В  Портсмут мы ехали завтра - 30 июня. Все приглашенные
получили  по  почте  отпечатанные типографским способом карточки с подробным
изложением  маршрута.  Из  сказанного  там  следовало,  что для приглашенных
гостей   резервировано   несколько  вагонов  в  девятичасовом  экспрессе  на
Портсмут.
     Каждый  нормальный  человек,  каждый  непредубежденный  человек на моем
месте,  воспринял  бы  это  сообщение,  сообщение  о  том, что богатая семья
Олдричей  резервировала  вагоны  для прибывших по их приглашению гостей, как
само  собой  разумеющееся,  приличествующее  случаю,  - любезность настолько
естественную  и  даже  необходимую, что здесь, собственно, нечего обсуждать.
Подобное сообщение просто принимают к сведению, и делу конец!
     Но  если  в вас поселилась предвзятость, она мощно воздействует на ваши
мысли  и  чувства и ваши конечные выводы. Во мне поселилась предвзятость, и,
узнав  об  экстренном  поезде,  я был озадачен. Здесь что-то не то, сказал я
себе.  Любезно  заказывать  поезда  и платить за свою любезность - это может
годиться  для  простых,  рядовых  людей, но это совсем не годится для миссис
Олдрич.  Ей  совсем  не  пристало  швырять  попусту деньги на любезности для
гостей, каково бы там ни было доставшееся ей из подачек богатство.
     Я  чувствовал,  что  без  крайней  досады,  обиды,  протеста  не  смогу
освоиться  с  мыслью,  что  миссис  Олдрич  ради  семейного торжества сумела
воспарить  над  своими страстями. Ослепленный досадой, я искал объяснения ее
поступку,  который  ее  опорочил  бы,  -  и  вот  я  решил,  что эта великая
рекламистка,  эта  беззастенчивая,  цепкая,  неутомимая рекламистка вышла на
авансцену  со  своей пышной затеей, чтобы о ней прокричали во всех газетах и
вернули  бы  ей  в форме рекламы все, что она потратила. Подобное объяснение
более  или менее устраивало меня, но предвзятость моя была столь велика, что
я  не  затих и на этом. Мне тяжко было признать, что она отступила все же от
своих  исконных  традиций,  оказала  кому-то  гостеприимство  за собственный
счет.  Факты были против меня, я терпел поражение. Но в злобе своей я решил,
что  за  подачку  в  два доллара сорок центов я не стану споспешествовать ее
прославлению,  и  велел  Пейну  пойти и купить нам билеты в Портсмут, туда и
обратно.  Сделав  это,  я  немного  утешился:  известно,  что если вам очень
хочется  поступить  дурно, то вы извлечете из своего дурного поступка больше
истинной радости, чем из тридцати добродетельных.
     Все  же мы с Пейном зашли в один из резервированных вагонов поболтать с
пассажирами.  Там  сидели  литераторы,  мужчины  и дамы; всех их я знал, а с
некоторыми  был  даже  в  дружеских  отношениях. Это была счастливая мысль -
зайти  в  их  вагон,  результаты  были  отличные. Не успел я усесться, заняв
такую  позицию,  чтобы мой приветственный вопль достиг всех, кто находился в
вагоне,   как   вдруг   заявился   кондуктор  со  строгим  надменным  видом,
характерным  для  млекопитающих  его  категории,  и стал проверять билеты. Я
увидел,  -  на  этот  раз без всякого удовольствия, - как несколько человек,
оказавшихся  рядом  со  мной,  - я знал, что они небогаты, - поперхнулись от
удивления  и  уставились  на  кондуктора  с  беспокойством  и  страхом.  Они
извлекли  из своих карманов и ридикюлей изящно гравированные пригласительные
билеты,  а с ними и карточки, где говорилось об экстренном поезде, и вручили
эти  верительные  грамоты  малосимпатичному  кондуктору,  поясняя,  что  они
приглашены  на  поминальные  торжества,  и,  следовательно,  едут бесплатно.
Дьявольский    кондуктор,    сохраняя   суровость,   положенную   кондуктору
Бостонско-Мэйнской  железной  дороги,  гулко  и  бессердечно пролаял, что не
имеет  указаний  везти  кого-либо  без  билетов  и просит всех оплатить свой
проезд.
     Это  происшествие  помогло мне вновь обрести миссис Олдрич, какой я всю
жизнь  ее  знал,  без каких-либо озонирующих устройств со всеми характерными
запахами.  Вот  она, эта богачка, пожинает славу от своей импозантной затеи,
извлекает  выгоду  из  рекламного шума, поднятого вокруг заказного поезда, а
потом  ретируется,  прячется  за кулисы, предоставив шестидесяти истомленным
труженикам  платить  по ее счетам. Я понял, что снова владею утраченным было
сокровищем,  что  подлинная  миссис  Олдрич  снова  со мной - "вся тут", как
выразились бы любители модных словечек.
     Была  еще  в  этом  происшествии  одна  небольшая  подробность, которую
нельзя   было  наблюдать  без  огорчения.  Пассажиры,  не  путешествующие  в
роскошных  пульмановских  вагонах,  а  привыкшие  к более простым переездам,
обычно  засовывают  билеты  за обивку на спинке впереди стоящего кресла, где
они  виднее  всего  для  проходящего  по  вагону  кондуктора. В Новой Англии
кондуктор  обходит  вагоны  каждые десять минут, проверяет билеты на спинках
кресел  и  пробивает  в них дырочку-две компостером; так это дело идет, пока
билет  перестает  быть  билетом  и  превращается  просто в собрание пробитых
дырочек;  а  владелец билета почиет тем временем в мире, ему не нужно лазить
в жилетный карман каждые десять минут.
     Так  вот  эти  пассажиры резервированных вагонов, резонно решив, что их
гравированные   пригласительные   билеты   должны  служить  им  и  проездным
документом,  засунули  их  в  спинки  кресел  перед  собой, чтобы кондуктор,
проходя  по  вагону,  пробивал  их, как это положено, не досаждая владельцам
билетов.  Теперь  же, когда они так уверенно, подчас с нетерпением указывали
ему  пальцем  на  эти  билеты,  а  он  отвечал  им непочтительной, глумливой
гримасой,  эти  люди  были  так унижены, так озадачены, что даже сама миссис
Олдрич,  я  думаю,  почувствовала  бы  к ним чуть-чуть сожаления. Я оказался
достаточно  благородным  и  был  так огорчен, что даже подумал, что лучше бы
мне  этого  вовсе  не  видеть.  Гостей  было  шестьдесят  человек, десяток -
полтора  из  Нью-Йорка,  остальные  из  Бостона и прилежащих к Бостону мест;
весь  их переезд должен был бы ей стоить полторы сотни, это - самое большее;
но  скаредная  богачка беспощадно заставила этих скромных писателей вдобавок
ко   всем   жертвам,  которые  они  принесли,  еще  уплатить  за  проезд  из
собственного  кармана.  А  ведь мне приходилось видеть, как она, повиснув на
несчастном  старике  Пирсе,  гладила  его  и голубила, целовала в обе щеки и
звала  его  "душечкой"... Лучше не вспоминать. Я подвержен приступам морской
болезни на суше, и иной раз даже пустяк может вызвать у меня тошноту.
     По  дороге  в наш поезд сел массачусетский губернатор с сопровождавшими
его  лицами, одетыми в мундиры, но скромно - не считая двоих; эти двое могли
соперничать   по  блеску  с  райскими  птицами.  Один  был  молодой  Олдрич,
единственный  сын и наследник. Он симпатичный и скромный молодой человек, но
что  толку  от его скромности? Он собственность миссис Олдрич, как ранее его
отец,  а  потому  должен разыгрывать какого-то офицерика или другую нарядную
куклу, как ей приглянется, - лишь бы это было подходящей рекламой.
     Время  от  времени кто-нибудь из обреченных на заклание агнцев вопрошал
соседнего  агнца,  кто  же,  в  конце  концов,  ведает экстренным поездом, в
котором  они  едут;  по-видимому,  экстренным  поездом  не  ведал  никто. На
бостонском  вокзале не было никого, кто растолковал бы гостям, куда им идти,
где  стоят  резервированные  для  них  вагоны; когда поезд тронулся, не было
никого,  кто в этот ужасающе жаркий томительный день позаботился бы прислать
им  железный  чайник  с  водой.  В Портсмуте не было никого, кто встречал бы
гостей,  -  встречали  лишь  губернатора  и еще двух-трех человек. Роскошный
автомобиль, принадлежавший мадам, повез губернатора - я слышал, бесплатно.
     В  Опере  три  четверти  прибывших  гостей  были  тотчас  же  загнаны в
зрительный  зал,  а  губернатора  со  свитой  и  нескольких  более или менее
знаменитых  писателей  препроводили  в зеленую гостиную, чтобы они подождали
там,  пока  театр наполнится и все будет подготовлено для торжества. Там был
и   мэр  Портсмута  -  крупное,  мускулистое,  добродушного  вида  животное,
идеальный  мэр  города  в  наше  убогое  время.  Вскоре мы промаршировали на
сцену,   сопровождаемые   аплодисментами.   Гоуэлс   и  я  шли  за  мэром  и
губернатором   с   сопровождавшей   их   свитой;  за  нами  тянулась  прочая
литературная  братия.  Мы  уселись  в ряд вдоль всей сцены. Гоуэлс устроился
возле меня, в центре, на маленьком плетеном диванчике.
     Он оглядел сидящих и пробормотал:
     - Как  все  это напоминает милые старые времена. Если бы почернить всем
нам  лица  и нарядить нас в высокие крахмальные воротнички, выпирающие вверх
и  наискось,  вплоть  до  самых  бровей,  как  шлагбаум  на железной дороге,
иллюзия  была бы полнейшей; а если бы с нами был Олдрич, он, наверно, открыл
бы   наш  вечер  своей  старой,  доброй  памяти  присказкой:  "Как  вы  себя
чувствуете   сегодня,  братец  Флейта?  И  вы,  братец  Тамбурин?  Как  ваше
уважаемое здоровьице?"
     Чуть  погодя  мэр  вышел к рампе и громко, уверенно произнес энергичную
речь,  в  которой  сказал  об  Олдриче  много  верного и хорошего. Он описал
захолустный  и сонный Портсмут, каким он был шестьдесят лет назад, в детские
годы   Олдрича,   и   сравнил   его   с  сегодняшним  Портсмутом,  шумным  и
процветающим.   Эти  последние  слова,  правда,  не  были  сказаны,  он  был
достаточно  осторожен  и  только  имел  их  в виду. Потому что в сегодняшнем
Портсмуте  не  заметно  ни  процветания, ни шума - это тихий-претихий город,
погруженный  в  дремоту.  Он  рассказал и о том, как были собраны олдричские
реликвии,  как  их  разместили  в  доме, где Олдрич провел свое детство, как
остаток  их  спрятали  в  огнеупорное  здание  во  дворе дома. И как все это
имущество  было великодушно пожертвовано городу (вместе с правом хранить его
для потомства за счет городского бюджета).


                                                              9 июля 1908 г.

     Губернатор  Гилд,  не  торопясь, произнес живую и приятную речь, вполне
отвечавшую  случаю  и  безукоризненно  затверженную. Он не сказал ни единого
лишнего  слова,  ни разу не запнулся, не сбился. Человек, которому предстоит
сказать  речь  где  бы то ни было и о чем бы то ни было, обязан, если у него
есть  свободное  время,  написать  ее  и  вытвердить наизусть - это его долг
перед  собой  и  перед слушателями. В годы, когда я еще был способен заучить
свою  речь,  я  всегда  это  делал  я  заботился я не о слушателях, а о себе
самом.  Если  вы  знаете  речь  назубок,  то при помощи опыта и искусства вы
сумеете   околдовать   своих  слушателей;  они  будут  от  души  восхищаться
талантом,  с  каким вы без всякой предварительной подготовки преподносите им
изящные  и  остроумные  мысли;  причем  так же легко и свободно, как другие,
менее  одаренные люди высказывают пустые банальности. Я сейчас ни над кем не
смеюсь,  я  просто  констатирую  факт.  Отлично  вытверженные  речи  мэра  и
губернатора    всем    очень   понравились;   это   были   живые,   веселые,
содержательные, толковые речи.
     Затем   началось   погребальное  шествие.  Факельщики  один  за  другим
выходили  на  сцену  и  унылым,  плаксивым,  хнычущим  голосом читали стихи,
сочиненные  к  случаю.  Большей  частью  они  сообщали  их по секрету; голос
истинного  поэта, даже третьеразрядного, редко способен достигнуть слушателя
дальше  десятого  ряда.  Очень скоро я понял, как хорошо поступил, приехав в
черном  костюме.  Домашние  объяснили мне, что я еду не на празднество, а на
панихиду  и  что  одеваться  надо,  имея  в  виду именно это, а не показания
термометра.  Сейчас  я сидел на поминках, умирая от духоты, дымясь и потея в
своем  черном  костюме.  Зато  мой  черный  костюм  как  нельзя  лучше шел к
слезливым  стихам;  он отлично шел к причитаниям, еще лучше к распаренным от
жары  унылым физиономиям слушателей; и я был доволен, что так ловко втянулся
в общий поток бедствий.
     Один  за  другим  вставали  поэты,  подползали  к пюпитру, извлекали из
кармана  листок  и  изливали  на  нас  свою  скорбь  - один, другой, третий,
десятый,  пока  эта  торжественная процессия не стала смехотворной донельзя.
Ни  разу  в  жизни  не  приходилось  мне  слушать такое множество оглашаемых
рукописных  стихов.  Я не стану утверждать, что стихи были вовсе не годными,
я  готов  допустить,  что  они  были  сносными,  даже  хорошими,  но ни один
стихотворец  ниже  первого  класса  вообще не способен читать стихи вслух, и
потому  их  публичные выступления должны рассматриваться как наказание божие
для всех, кроме них самих.
     Потом  встал  полковник  Хиггинсон,  чей  ораторский  стаж  исчисляется
многими  и  многими  поколениями  слушателей  -  до  неправдоподобия старый,
согнутый  наподобие  скобки,  -  и прочитал свою речь по написанному слабым,
скрипучим  голосом,  призраком того голоса, который гремел, как набат, когда
в  былые  года  он  вел  полк  в  кровавую сечу. Речь Гоуэлса была краткой и
непринужденно-изящной  -  изящество  мысли  и  слога неотъемлемо от личности
Гоуэлса;  он  выучил  речь  наизусть и отлично ее произнес, а потом прочитал
стихи  по  бумаге,  -  и это он сделал легко, без нажима; потом положил свою
рукопись  на  груду других и уселся рядом со мной, довольный, что худшее уже
позади;  лицо  его  светилось  радостью  каторжника,  отпущенного наконец на
свободу.
     Тогда  я  предал забвению свою заранее приготовленную и дурно заученную
торжественную  тираду  и  завершил  спектакль двенадцатью минутами совсем не
идущей к делу беспорядочной и святотатственной отсебятины.
     Мемориальное  торжество  завершилось.  Это  было  томительно,  это было
невыносимо,  черт знает что, за два часа я почти задохнулся. Но даже если бы
мне  потребовалось  дважды  претерпеть  муки  Бостонско-Мэйнского переезда и
съесть  вдвое  больше  золы,  чем я съел, и тогда я не пожалел бы о том, что
поехал.


                                                             16 июля 1908 г.

                             [ТЕОДОР РУЗВЕЛЬТ]

     Тридцать  пять  лет  назад в письме, адресованном якобы моей жене, а на
самом  деле  мистеру  Гоуэлсу,  я забавлялся сам и пытался позабавить своего
адресата,  предсказывая  монархию  и  описывая  воображаемое положение нашей
страны  после  замены  республики  монархией. Сейчас я снова заинтересовался
этим  письмом. Не ради его содержания - ибо в нем нет ничего серьезного, - а
лишь  потому, что оно освежило мою память и помогло мне вспомнить предыдущее
письмо, в котором приближение монархии рассматривалось вполне серьезно.
     Я  не  думал,  что  монархия  возникнет  при моей жизни, при жизни моих
детей   или   в   какой-либо  период  времени,  наступление  которого  можно
предсказать  хотя бы с малейшей долей определенности. Она может возникнуть в
ближайшее  время,  она  может  запоздать  на два дня или на три столетия, но
возникнет она непременно.
     Есть  ли  на  то  какие-либо особые, из ряда вон выходящие причины? Да.
Две особые причины и одно условие:
     1)   Человек   всегда  стремится  иметь  какое-то  вполне  определенное
существо,  которое  он  мог  бы  любить,  почитать,  перед которым он мог бы
благоговеть, которому мог бы повиноваться, - например, бога или короля.
     2)  Маленькие  республики  в  силу  своей  бедности  и незначительности
существовали долго, большие - нет.
     3)  Условие:  огромная власть и богатство порождают коррупцию в деловой
жизни и в политике и внушают любимцам публики опасное честолюбие.
     Итак,  моя  мысль  заключалась  в  том,  что  республики  не вечны - со
временем  они  умирают  и  большей  частью  остаются  в  могиле,  тогда  как
свергнутая  монархия  постепенно  снова оказывается на коне. Эту мысль можно
выразить  другими,  более  понятными словами: история повторяется: то, что в
истории  было  законом,  наверняка  законом  и  останется.  Не потому (как в
рассматриваемом  нами  случае), что люди сознательно замышляют уничтожение и
устранение  своей  республики,  а  потому,  что  Обстоятельства, которые эти
люди,  сами  того  не  подозревая, создают, постепенно, к их же собственному
смятению  и  ужасу,  вынудят  их  ее  уничтожить. Я полагал, что однажды - в
далеком  или недалеком будущем - Обстоятельства незаметно для людей сложатся
так,  что какой-нибудь честолюбивый кумир народа сможет свергнуть республику
и  на  ее  развалинах воздвигнуть себе трон и что тогда история готова будет
поддержать его.
     Но  все  это было тридцать пять лет назад. Теперь кажется странным, что
я  мог  мечтать  о  будущей  монархии, не подозревая о том, что монархия уже
существует  в  настоящем,  а  республика стала делом прошлого. Но именно так
оно   и  было.  Республика  оставалась  только  по  названию,  а  фактически
республики давно уже не было.
     В   течение   пятидесяти   лет  наша  страна  является  конституционной
монархией,  причем  на  троне  восседает  республиканская  партия. Несколько
коротких  перерывов  во  время  правления  мистера Кливленда не в счет - это
были  досадные  случайности, которые не могли серьезно подорвать владычество
республиканцев.  У  нас  не  просто  монархия, у нас наследственная монархия
одного  царствующего  дома.  Трон переходит от наследника к наследнику столь
же  регулярно,  неизбежно  и  беспрепятственно, как любой трон в Европе. Наш
монарх  более  могуществен,  деспотичен и самовластен, чем любой европейский
монарх;  приказы  Белого  дома  не ограничиваются ни законом, ни обычаем, ни
конституцией,  -  он может командовать конгрессом так, как даже русский царь
не  может  командовать  Думой.  Он  может сконцентрировать в своих руках еще
большую  власть,  лишив штаты их законных прав, и устами одного из министров
он  уже  объявил,  что намерен это сделать. Он может заполнить Верховный суд
судьями,  сочувствующими  его  честолюбивым  замыслам, и он уже грозился это
сделать  -  опять-таки  устами  одного  из  министров. Множеством хитроумных
способов  он  так надежно укрепил свои позиции и так цепко держится за трон,
что,  сдается  мне, устроился там навсегда. Посредством системы чрезвычайных
тарифов  он  в  интересах  нескольких  богачей  создал  множество гигантских
корпораций   и   с   помощью   ловких  аргументов  убедил  многочисленных  и
благородных  бедняков  в  том,  что эти тарифы введены в их интересах! Далее
монархия   объявляет   себя   врагом  своего  же  детища  -  монополий  -  и
притворяется,  будто  хочет  это детище уничтожить. Но она очень осторожна и
предусмотрительна,  она  ни слова не говорит о том, чтобы поразить монополии
в  самое  их  сердце  -  в систему тарифов. Она благоразумно откладывает эту
атаку  до  "после  выборов",  то  есть на тысячу лет, - совершенно ясно, что
именно  это  она  имеет  в  виду,  но народ этого не знает. Наша монархия не
делает  ни  одного  шага  назад,  она движется только вперед, только к своей
конечной, теперь уже вполне гарантированной цели - к полноте власти.
     Я  не  надеялся  дожить  до того дня, когда она этой цели достигнет, но
последний,  самый  поразительный  ее  шаг внушил мне новые надежды. Шаг этот
заключается  в  следующем:  до сих пор наша монархия формально выбирала свою
Тень голосом народа, теперь же эта Тень сама назначила себе преемника!
     Мне  кажется,  это  сры