желание,
единственное желание того, что ты  действительно  хочешь.  Разве  это  так
трудно? Твой муж, твой дом, в конце концов, твой юный друг, разве  это  не
то, что ты выбираешь во всем окружающем мире?
     - Нет! - закричала она, и  тут  же  прижала  ладони  к  губам,  будто
ужаснувшись того, что может вырваться из  нее,  но  когда  она  попыталась
пожелать лишь Петра,  то  сомненья  целым  потоком  хлынули  на  нее,  они
заставили ее задуматься, а любит ли она его, или все-таки больше она любит
себя... и так продолжалось до боли в сердце, пока  она  не  почувствовала,
что вот-вот упадет в обморок.
     А мать сказала, заглядывая ей в глаза:
     - Ведь ты любишь своего мужа, не правда ли?
     - Да!
     - Больше всего на свете? Это самое главное для тебя, Ивешка?  Ты  это
точно знаешь? И что ты будешь делать, если решишься на это?
     Все в окружающем мире наталкивало ее на сомненья. Ивешка сжала ладони
между коленей и попыталась ответить на это. "Спасти Петра", была ее первая
мысль. Но тут же она подумала  о  том,  что  отец  непременно  сказал  бы:
"Дура!"
     - Когда ты пытаешься обратить свое желание в волшебство, - продолжала
мать голосом, едва ли более громким, чем потрескивание горящего дерева,  -
ты должна быть уверена, что требуешь вполне достаточно,  иначе  это  будет
похоже на сделку. Потому что в царстве волшебства ты навечно будешь стоять
на той ступени, которую выберешь сейчас. И именно сейчас ты должна решить,
какую часть от мира естества ты сможешь удержать,  и  ты  уже  никогда  не
сможешь получить больше, чем выберешь.
     - Ты пугаешь меня.
     - Да, именно так, дорогая. Это смертельно опасный вопрос: знать,  что
ты хочешь. Решай же, сколь многого ты хочешь. И для чего. Хочешь ли любви?
Или ты хочешь волшебства?
     - Я не знаю, мама, я не знаю!
     - Или ты хочешь лишь своего мужа? А может быть,  ты  хочешь  получить
свободу?
     "Свободу?"  -  подумала  она.  "Но  ведь  есть  еще  этот   проклятый
ребенок..."
     "Господи, что означает это для нее? А для Петра?"
     - Это означает, что ты хочешь ребенка, -  сказала  мать.  -  Но  Кави
определенно не хочет, чтобы он родился, если  не  сможет  прибрать  его  к
своим рукам. Так ты на самом деле хочешь ребенка? Вот  в  чем  вопрос.  Ты
действительно хочешь вернуть своего мужа? Именно мужа  ты  хочешь  вернуть
прежде всего, или получить полную свободу  от  своего  отца?  Это  у  тебя
теперь есть. Что ты будешь решать?
     - Дай мне  подумать!  -  закричала  она,  с  ожесточением  отбрасывая
волосы, которые падали ей  на  лицо.  Она  не  могла  освободиться  ни  от
собственного беспокойства, ни от  дурных  предчувствий,  и  охватившие  ее
сомнения были все те же самые, как и всегда не позволявшие ей решиться  на
что-то.
     "Господи, да я не знаю сама, хочу ли я этого ребенка".
     - Защити его, - сказала Драга. - Или освободись от него, если это  не
так важно для твоих желаний.
     - Но ведь он принадлежит и моему мужу...
     - Тогда защити, если ты хочешь и того и другого. Я могу спрятать его,
вот и все. Все это время, все эти долгие годы я  ждала  тебя.  Мы  вдвоем,
дорогая, должны справиться с ним.
     - Что это значит, мама? - закричала она. - Оборотни и тому подобное?
     - Они совершенно безвредны, если ими управлять.
     - Но это гнусность!
     - Ничего нет более гнусного, чем беспомощность. Ты до сих пор держишь
при себе свое сердце, и я надеюсь,  ты  хорошо  подумала  об  этом.  Но  я
надеюсь, что это не было просто непродуманным  решением.  Может  быть,  ты
хочешь, чтобы я позаботилась о нем? Я могу это сделать.
     - Нет! - коротко ответила одна.
     - Или Бродячий может подержать у себя два, если  только  это  поможет
твоим раздумьям. Дорогая, пойми, что мы не можем  сидеть  здесь  и  ждать,
когда мир изменится в лучшую сторону. Нужно принимать жизнь такой, как она
есть.
     - Нет! - вновь воскликнула она.
     - Тогда что же ты хочешь?
     - Мама, только дай мне подумать, дай мне  подумать!  -  Она  опустила
голову на руки и попыталась придать хоть какую-то форму своему желанию, но
даже думая о Петре, она не могла обрести уверенности. Ее глаза блестели от
слез, а в носу неприятно щипало. Она привела лицо в порядок и захотела...
     Она захотела чего-то бесформенного, недостижимого и злого,  что  лишь
на какой-то миг мелькнуло на хвосте  убегающей  мысли,  на  самой  границе
изнуряющих ее навеваемых удушливым дымом видений.
     Захотела...
     Господи!
     Ее сердце подскочило, голова дернулась вверх, и она  обнаружила,  что
смотрит прямо в желтые глаза, отчетливо выделяющиеся на бурой морде.
     Ужас сковал ее будто зимний холод.  Она  смотрела  в  глаза  медведя,
раздумывая: "Где он был? Откуда появился здесь?"
     - Он все время был здесь, - успокоила ее  мать,  чуть  коснувшись  ее
руки, стараясь привлечь ее внимание. - Он все время был здесь, и не  нужно
бояться. Кави только этого и хочет. Но ты не должна этого делать.
     Но все-таки что-то еще было за дверью.  Она  знала,  что  там  что-то
есть, не могло не быть. Бродячий был здесь, и он был  совершенно  спокоен.
Ведь он не допустил бы, чтобы что-то постороннее было около ее матери.
     - Тебе ничто не угрожает, - уговаривала Драга. - С тобой все  хорошо,
радость моя.
     Она искоса взглянула на дверь, прислушиваясь  к  тому,  что  говорила
мать о ее безопасности, и вновь почувствовала, что там  что-то  есть.  Она
была уверена в этом, потому что  ощущения  постороннего  присутствия  были
абсолютными и пугающими.
     За дверью было то, что она  сама  только  что  призвала,  то,  о  чем
говорила ей Драга, и теперь она была убеждена, что должна проверить это...
     - Дочка? - окликнула ее Драга.
     Она должна встать, подойти к двери, независимо от того, сколь  ужасен
мог быть ответ, все-таки это был ответ, ее  ответ,  раз  и  навсегда.  Она
положила руку на задвижку, подняла ее и распахнула дверь...
     Волки встретили ее на пороге. Целая стая их бросилась к ней.
     Они не нападали, нет, они не пытались кусать ее... они принимали  ее,
они вихрем кружились вокруг нее, осторожно дергая ее за  подол  платья,  и
лизали ей руки. Их мысли были такими же быстрыми,  как  их  движенья:  они
заполонили все пространство вокруг нее и постоянно перемещались с места на
место, как только Драга отступила к печке, а  Бродячий  отпрянул  назад  и
ощетинился, угрожая огромной пастью...
     Теперь она больше не боялась. Волки со всех сторон обступили ее,  они
заняли все пространство двери, прижимаясь к ее ногам, и  куда  бы  она  ни
посмотрела, везде были волки, но в то же время это были и  не  волки:  это
был сплошной хаос из листьев, поднятых  бурей.  Никто  и  ничто  не  могло
поймать их. Не было такого желания, которое могло бы удержать их, ни  одно
желание не могло собрать их всех вместе, или направить  в  одно  русло  их
мечущиеся как стрелы мысли.
     Она взглянула на Драгу и поняла: нечего  и  сомневаться  в  полном  и
самом неподходящем способе предательства со стороны ее матери.  Но  стоило
матери произнести единственное слово:
     -  Маленка,  -  как  ее  мысли  тут  же  закружились  и  завертелись,
подталкиваемые воспоминаниями об этом имени.
     Драга хотела того, что  Ивешку  вообще  не  интересовало.  Ивешку  же
интересовал лишь собственный путь, который она должна наконец-то обрести в
этой жизни. Главным образом она хотела  того,  что  принадлежало  ей.  Она
припомнила, разумеется, она никогда и не  забывала  об  этом,  что  хотела
Сашу.  Саша  должен  был  только  подчиняться   приказаниям,   он   должен
присоединиться к ней и перестать думать, что он знает все на свете.
     Вероятно,  где-то  вдали  послышался  гром,  услышав  который,  волки
насторожили уши, хотя она так ничего и не смогла расслышать. Глядя  на  их
поведение, она подумала: "Это Кави. Он хочет, чтобы Саша проник сюда и все
привел в замешательство. Кави  пользуется  всяким,  кто  только  хоть  раз
прислушается к нему".
     Она хотела, чтобы все, что ее окружало,  принадлежало  ей,  все,  что
только попадало ей на глаза, все, что она любила. Она хотела удержать  все
это в одном месте, чтобы ничто  и  никогда  вновь  не  причинило  ей  боль
утраты. Вот чего она хотела сейчас.
     И она не потерпит никакой глупости, ни от  Саши,  ни  от  Петра.  Они
будут делать только то, что она скажет им, она же будет заботиться о  них,
и они будут счастливы.
     А что касается Кави, который угрожал всему, что было дорого ей...
     Гнев переполнял ее, он быстро разбегался сотнями лап и смотрел  через
сотни глаз, просто гнев, без всяких границ и без угрызений совести.  Драга
смотрела на нее в этот момент с чувством удовлетворения и страха,  она  не
хотела от нее поступков, которые были не  нужны  самой  Ивешке,  но  Драга
надеялась, что в конце концов ей удастся заставить ее  выделить  из  всего
окружения то, что имело преимущественное значение  для  нее  самой.  Драга
хотела подчинить ее себе, заставить услышать и понять собственную мать, но
теперь ее голос был всего лишь составной частью общего шума, он больше  не
мог привлечь ни ее внимания, ни получить ее согласия, ни  повлиять  на  ее
намерения и  цели,  у  которых  теперь  было  множество  ног  и  множество
направлений.
     Она сама хотела поступков от Драги, теперь уже  в  своих  собственных
интересах, и Драга должна была все исполнить: Драга не один  раз  пыталась
сбежать, но она в сущности являлась всего лишь одним из фрагментов в веере
ее желаний, фрагментом, никак не большим, чем окружавшие ее  волки,  может
быть лишь более конкретным, чем остальные, и,  возможно,  способным  верно
выдерживать   направление.   Иначе   совпадения    отдельных    фрагментов
происходящего  были  бы  лишь  простой  случайностью,  не  давая   нужного
результата. В присутствии же Драги все  происходило  вполне  согласованно.
Поэтому она лишь сказала:
     - Продолжай.
     Она была уверена, что Драга знает, что делать, потому что теперь  она
и Драга пришли к согласию по поводу главного, а остальное ее абсолютно  не
интересовало.



                                    26

     Дождь моросил сквозь полог леса и  в  тусклом  свете  пасмурного  дня
поблескивал на зеленых листьях: так подкрадывалось сквозь заросли деревьев
мрачное и сырое утро, без единого радостного  проблеска  солнечных  лучей.
Саша шел пешком, потому что Хозяюшка была  очень  испуганной  и  уставшей,
зато Малыш отдыхал среди узлов, которые тащила на себе  лошадь:  маленький
черный шар с грустными настороженными глазами. В таком  виде  Малыш  весил
очень мало, а Хозяюшке нравилось его присутствие: она знала, что  дворовик
всегда находится около конюшни, поэтому  лошади,  находящиеся  вне  своего
постоянного места, остаются без присмотра, а этот сторож всегда остается с
ней, расчесывает ей гриву и греет спину.
     Саша очень хорошо знал  все  это,  читая  ее  мысли,  и  периодически
хватаясь за ее гриву, чтобы удержать равновесие, потому что было не просто
управлять сразу двумя своими и четырьмя ее ногами, не говоря  уже  о  том,
что она тратила массу времени на раздумья о том, что находила под ногами и
вокруг себя, о том, что ее ноги болели, а живот был абсолютно пуст,  если,
разумеется, не  считать  яблоки  и  немного  зерна:  все,  что  она  съела
некоторое время  назад.  Хозяюшка  была  очень  несчастна  и  обеспокоена,
пробираясь сквозь эту густую чащу, где под любым кустом  могло  спрятаться
что угодно.
     Саша тоже был обеспокоен их положением, но совсем по другим причинам,
и поэтому не старался подолгу прислушиваться к переживаниям лошади, потому
что очень опасался  совсем  других  вещей,  которые,  сколько  бы  она  ни
старалась, никак не смогла бы заметить.
     Пожалуй, что только Малыш мог бы их распознать. И поэтому,  когда  он
неожиданно зарычал и поднял голову, только что лежавшую на лапах, Саша тут
же пожелал, чтобы лошадь остановилась и тихонько постояла.
     Он поднял руку, чтобы успокоить Малыша.
     Но тот зашипел, подскочил и  ощетинился,  и  прежде,  чем  Саша  смог
погладить его по спине, Малыш лязгнул зубами и  растворился  в  прозрачном
воздухе.
     Нельзя сказать, что Малыш никогда не шипел на него раньше,  он  шипел
всегда и на всех своих друзей, но  он  никогда  не  делал  этого  с  такой
злостью.
     И никогда не пытался укусить. Господи!
     - Малыш? - позвал его Саша, испуганный сейчас гораздо больше,  чем  в
тот момент, когда спасал свою руку. - Малыш, что случилось?
     Как будто, подумал он, все выглядело так, что Малыш должен был рычать
именно на него, как будто Малыш неожиданно не смог узнать его или не  смог
узнать в нем своего друга.
     Теперь Саша не мог и припомнить, о чем  он  только  что  думал  и  не
сделал ли он чего-нибудь такого, что могло обидеть Малыша.
     Или тому не понравилось что-то в происходящем: возможно, что какой-то
сашин проступок Малыш так и не смог простить, например, тот факт, что Саша
оставил Петра.
     Господи, нет, он не должен думать об этом,  не  должен,  ради  Петра,
ради себя, ради Ивешки.
     - Пошли,  -  сказал  он.  -  Хозяюшка,  держись,  девочка,  нам  надо
продолжать путь.
     Но лошадь так устала, так устала, что заставлять ее идти дальше  было
просто нечестно. Она с большим удовольствием осталась бы  стоять  здесь  и
отдыхать, пока они подзывали  Малыша.  Она  не  видела  никакой  опасности
вокруг и хотела получить яблоко. Где оно?
     - Позже, - пообещал он. - Сейчас у нас нет на это времени. -  С  этим
он потянул поводья и повел ее, обещая ей  яблоки,  обещая  позаботиться  о
ней, если она будет пока продолжать идти и следить за своими  ногами...  -
Ну, пожалуйста, Хозяюшка.
     Она любила его. И ему это было очень приятно.
     Ни тот, ни другой ничего не  чувствовали,  кроме  боли.  Он  все-таки
покормил Хозяюшку, собрав для этого все, что мог, и, разумеется, не  забыл
про соль, пересыпав ее в свой мешок, который перекинул через  плечо.  Черт
побери, он очень хотел, чтобы Малыш вернулся назад. Он не хотел и думать о
присутствии водяного, хотя сегодняшнюю погоду никак  нельзя  было  назвать
сухой.
     Но вот проклятье! Ему очень не нравилось не оставлявшее его ощущение,
как будто что-то преследовало его, и еще что-то было впереди...
     Как раз впереди было место, которое не подходило, было не  под  стать
остальному  лесу.  Он  еще  не  мог  решить,  чем  оно   отличалось:   оно
воспринималось как лес, или почти как лес, но оно двигалось,  и  двигалось
прямо к нему, будто край облака скользил по земле. Однако оно  было  почти
невидимым: скорее это было  похоже  на  звук,  на  ощущение  прохлады  или
ощущение, возникающее от прикосновения к земле.  У  него  хватило  времени
лишь на то, чтобы подумать: "Мне очень  не  нравится  это...",  подхватить
лошадь за узду и пожелать им обоим добра, прежде  чем  подступавшая  волна
накроет их, вызывая внезапное головокружение и одышку...
     - О, Боже! - воскликнул он, стараясь изо всех сил сопротивляться,  но
несмотря на его желанья, накатывающаяся волна расширялась, заметала  их  с
головой и неслась дальше через оставшийся за их  спиной  лес,  прежде  чем
где-то вдалеке остановилась и  задержалась.  Он  хотел  дышать,  он  хотел
уберечь и себя и лошадь от этого кошмара, но когда он  попытался  выяснить
причины случившегося, чтобы принять меры, то прежде  всего  даже  не  смог
понять, кто бы мог сделать такое...
     Ивешка хотела его, прямо сейчас, Ивешка должна стоять за всем этим...
     Ее призыв он ощущал как многоголосое эхо, как будто Ивешка говорила с
ним со дна колодца, и из-за  этого  он  не  мог  понять,  что  именно  она
говорила, а ее присутствие и ее желания вызывали у  него  точно  такое  же
ощущение, как орда призраков. Хозяюшка начала опускаться  на  землю:  ноги
едва держали ее.
     - Нет, нет, - напрягая всю свою волю желал он, из последних сил тянул
ее за узду, дергал и останавливался после  каждого  неуверенного  шага.  -
Идем, девочка, идем, нам нельзя останавливаться. Ивешка  поступает  просто
глупо, мы не хотим разговаривать с ней.
     Злобное эхо обволакивало его, по  меньшей  мере  вызывая  перемену  в
ощущении окружающего. Голова кружилась, сердце билось с  перебоями,  и  он
никак не мог понять, чего же хочет Ивешка.
     Но вот впереди замелькала  лесная  опушка.  Он  еще  сильнее  натянул
повод, заставляя лошадь идти еще быстрее. Быстрее, быстрее,  черт  побери!
Он не хотел оставлять ее в опасности  и  не  собирался  бросать  ее  здесь
умирающей.  Он  чувствовал  близость  той   границы,   где   заканчивалось
волшебство. Он был изможден,  а  кружившее  вокруг  них  невидимое  облако
предлагало им все ответы на происходящее вокруг  них,  предлагало  вернуть
утраченные силы, стоило ему лишь принять это предложение и покориться...
     Все силы, которые он потерял в этом столкновении,  будут  возвращены,
таково было обещание.
     - Идем! - продолжал он упорствовать, подгоняя Хозяюшку, упрашивая  ее
быть всего лишь послушной лошадью, вызывая  в  ее  памяти  былые  картины,
вспоминая вместе с ней город, знакомый холм и хозяина, который звал ее. Он
рассчитывал хотя бы таким образом заставить ее идти вперед. И она шла,  из
последних сил переставляя ноги, раз за разом преодолевая повисшую над ними
тяжесть и самый крутой из всех встречавшихся в ее жизни холмов...
     Наконец она все-таки опустилась, но не на твердую землю,  а  прямо  в
мягкую грязь, замотала головой и попыталась вновь подняться.
     Саша не разрешил ей, уговаривая ее, что она  в  полной  безопасности,
опустился на колени и прислонился к ее плечу, чувствуя как все  окружающее
кружится вокруг него в затихающем хороводе.
     Его не собирались убивать. Об этом он был извещен. Сила, остановившая
его, хотела лишь его молчания, его согласия и его сердца.
     "Нет", - сказал он  в  ответ,  без  всякой  уверенности  в  том,  что
последует за этим. Но никаких изменений не произошло.
     Голоса, похожие на журчанье, зазвучали вновь, а он прижался к  лошади
и пытался лишь придерживаться за нее и не слушать их, пока они бормотали о
том, что он должен прислушаться к ним, о том, что им нужен  Петр,  что  им
нужен он, о том, что оба они получат убежище, где Черневог не доберется до
них, а он лишь должен пойти навстречу: сделать своими руками  то,  что  не
удается сделать с помощью ее волшебства.
     То, как с ним  разговаривали,  без  всяких  сомнений  напоминало  ему
Ивешку, по крайней мере это был ее голос: "Я могу остановить Кави, но лишь
тогда, когда он больше не сможет использовать  против  меня  Петра.  Вырви
Петра из его рук, сделай хоть раз что-нибудь  без  ошибки.  Будь  проклято
твое тупое высокомерие! Сделай это, и я прощу все, что  ты  делал  до  сих
пор".
     Затем последовало продолжение: "Ты ничто,  ты  не  более  чем  орудие
желаний моего отца, Саша. Ты его последнее  желание  в  этом  мире,  и  ты
повторяешь все его ошибки. Так не смей убивать Петра ради него. Ты слышишь
меня?
     И не показывайся здесь, пока не приведешь его".
     Дождь колотил по листьям, с  которых  вниз  падали  тяжелые  холодные
капли. Они ощущались  как  сильные  удары,  на  месте  которых  оставалась
онемелость. Он по-прежнему прижимался к лошадиному плечу и, закрыв  глаза,
сдерживал внутри себя болезненный клубок и продолжал думать...
     Главным образом он думал о том,  чтобы  не  сойти  с  ума,  но  мысли
путались, и он вдруг  неожиданно  вспомнил,  как  тетка  Иленка  частенько
причитала: "Я знаю, кто в нашем доме приносит несчастье..."
     Затем он вспомнил треснувшую  чашку,  которая  все  еще  сохранялась,
скрепленная желаниями...
     Лошадь заворчала и двинула ногой, раз, затем еще. Видимо,  ее  мучили
судороги. Она вся промокла, да еще лежала на холодной земле. Она  ведь  не
понимала,  почему  находилась  здесь,  а  только  лишь  тяжело  дышала   и
ч