ратился назад в Чумо и тоже вскоре умер. Так мне
рассказали люди. Зяблик в течение пяти лет жила в доме одна. Поскольку
Союз Ягнят тоже прекратил свои собрания и действа, она теперь сторонилась
людей, не ходила в нашу хейимас, не танцевала во время праздников. Летом
она больше не селилась в нашей хижине, а уходила значительно выше в горы и
там жила в полном одиночестве. Старинная подруга моей бабушки, Ракушка, и
мой побочный дед Девять Целых сильно беспокоились о ней, однако она не
желала ни с кем жить вместе: ни с людьми, ни с овцами, принадлежавшими
нашей семье, ни даже со старыми плодовыми деревьями, оливами с серой
листвой. Ее душа очерствела, и чувства будто засохли и отвалились сами
собой. В том-то и заключается опасность движения назад по пути жизни, как
это сделала моя мать, снова взяв свое детское имя. Она не пошла вперед по
спирали, а просто замкнула первый и единственный круг. Она была похожа на
хворостинку, выпавшую из костра и потухшую под дождем. Она одновременно и
противилась тому, чтобы мы жили с нею вместе, и не возражала против того,
что мы там живем; ей все, в общем-то, было в этой жизни безразлично. Она
просто не позволяла ничему в ней более изменяться. И я в душе дала ей ее
последнее имя: Пепел. Но никогда не произносила его вслух до того дня,
когда все ее имена были преданы огню в Ночь Оплакивания Усопших во время
Танца Вселенной - в тот год, когда она умерла.
  Многие жители Синшана были искренне рады моему возвращению. Моя
старинная подруга Сверчок, которая теперь звалась Излучина Реки, а
когда-то играла со мной в игру Шикашан, бросилась мне навстречу со всех
ног и даже заплакала от радости, а позже она сложила замечательную песню о
моем путешествии и возвращении домой и подарила ее мне. Гранат, который
раньше носил имя Утренний Жаворонок и тоже когда-то играл с нами вместе,
женился на женщине из Унмалина, но часто приходил в Синшан поболтать со
мной. Постаревший Дада, который так и не обрел разума, все время дарил мне
перышки разных птиц и повторял, как он рад, что я наконец вернулась; он
часто поджидал меня возле хейимас с опущенной головой и куриным перышком в
руках, которое и протягивал мне неловко, но, когда я брала перышко и
заговаривала с ним, он всегда только улыбался, еще ниже опускал голову и
бочком, бочком старался уйти. Некоторые старые собаки тоже еще помнили
меня и приветствовали как друга. Что же касается людей, то среди них были,
конечно, и такие, кто боялся заразы и ни за что не хотел даже близко
подходить ко мне; они сторонились и Тени, и даже маленькой Экверкве.
Некоторые особенно суеверные люди дули в нашу сторону, когда мы проходили
мимо, чтобы случайно не вдохнуть тот воздух, который мы выдыхали. Они были
уверены, что у них головы станут задом наперед, если они заразятся от нас
Болезнью Человека. Синшан ведь действительно - очень маленький город. А в
маленьких городках всегда полно всяких старинных верований, как летучих
мышей в пещере. Но были и в этом маленьком городке люди с благородной и
щедрой душой, которые могли и хотели помочь мне и понять меня, и теперь я
сама тоже вполне готова была принять любой их совет, отбросив страх и
ложную гордость, мучившие меня в ранней юности.
  Мой отец был "человеком, не имевшим Дома", и отец моей дочери - тоже,
так что только через свою бабушку, мою мать, Экверкве могла считаться
жительницей Долины и дочерью Дома Синей Глины. Однако об этом в хейимас не
было сказано ни слова, и дети ни разу не дразнили мою дочь получеловеком
или полукровкой. Я думаю, действительно со временем из Долины исчезла
некая болезнь, поразившая ее тогда, когда там подолгу жили люди Великого
Кондора. Некоторые, впрочем, так и остались искалеченными, как моя мать,
например; однако и они больше уже не были больны.
  Эзирью не пожелала сохранить свое прежнее имя, а приняла имя Тень, и
мне довольно долго казалось, что она и правда хочет стать тенью, то есть
как бы одновременно существовать и не существовать. Она была все время
страшно напряжена, не верила ни в себя, ни в других людей. Она не умела
даже просто погладить кошку, а овцы казались ей сперва не менее страшными,
чем дикие собаки; ей потребовалось очень много времени, чтобы выучить наш
язык, и она совершенно терялась от наших обычаев и традиций. "Я здесь
чужая! Я ведь нездешняя! Мне в ваш мир, где вы так счастливы, видно, ход
заказан!" - говорила она мне, когда все праздновали Танец Солнца, а вокруг
городской площади и площади для танцев деревья чудесным образом расцвели
зимой цветами из перышек и раковин, позолоченных желудей и вырезанных из
дерева птичек. "Зачем дети залезли на деревья и привязывают к веткам
деревянные цветы? Зачем люди в белых одеждах подходят ночью к нашим окнам
и пугают Экверкве? Почему ты не ешь это мясо? Как же Сойка и Одинокий
Олень могут пожениться, если оба они мужчины? Я никогда ничего здесь не
пойму!"
Однако она уже начинала кое в чем разбираться и довольно быстро
осваивалась; и хотя многие еще не совсем доверяли ей, как и она им,
большинство жителей Синшана успели полюбить мою подругу за ее добродушие,
искренность и щедрость, а кое-кто даже особенно чтил ее именно потому, что
она была женщиной народа Дайяо. Такие люди говорили:
  - Это первая и единственная женщина из племени Кондоров, что сама
пришла к нам; она сама по себе - великий дар.
  Прожив примерно год в доме Высокое Крыльцо, Тень однажды заявила мне:
  - Жить в Синшане легко. И быть здесь легко. В Саи было тяжело; там
все тяжело - даже просто быть. А здесь - легко!
  - Работать здесь тоже тяжело, - возразила я. Мы с ней как раз сажали
хлопок на поле Амхечу. - Ты, небось, никогда так тяжело не работала в Саи.
А я там вообще ничего не делала, разве что занималась этим проклятым
шитьем.
  - Нет, я не об этих трудностях говорю, - попыталась она объяснить
мне. - Животные ведь живут легко? Они же не создают себе сами лишних
трудностей в жизни? Вот и здесь люди живут - как животные.
  - Как онтик, - сказала я.
  - Да. Пусть онтик. Здесь даже мужчины живут легко, как животные.
Здесь все принадлежат всем. У Дайяо мужчина принадлежит только себе
самому. И считает, что все остальное тоже принадлежит ему - женщины,
животные, разные вещи и даже сама Вселенная.
  - У нас это называется "жить вне мира", - сказала я.
  - Там очень тяжело жить! - продолжала она. - Тяжело - и мужчинам, и
всем остальным.
  - Ну а что ты думаешь о мужчинах Долины? - спросила я.
  - Они мягкие, - сказала она.
  - Как это "мягкие"? Как заливное из угря? - с улыбкой спросила я. -
Или мягкие, как поступь пумы?
  - Не знаю, - сказала она. - Они странные. Я никогда не пойму ваших
мужчин!
  Но это оказалось впоследствии не совсем так. Все те годы, что я
прожила в Саи - до замужества и после, - порой мне все же вспоминался мой
троюродный брат Копье, но не с болью и гневом, как когда я покидала
Долину, а с каким-то ноющим чувством, которое было мне отчасти даже
желанно и приятно, потому что не походило ни на одно из тех чувств,
которые я испытывала в Саи. И хотя Копье сам отвернулся тогда от меня, все
же и в детстве, и в юности нас с ним всегда тянуло друг к другу, ибо это
сердца наши выбрали друг друга, и, несмотря на то что он был от меня
далеко и я не могла тогда даже надеяться когда-либо увидеть его вновь, он
по-прежнему был как бы частью моего существа, частью Долины, он всегда был
у меня в сердце - друг души моей. Иногда, особенно в последние месяцы
беременности, я подумывала о смерти, как это часто бывает у женщин,
занятых только мыслями о предстоящих родах; и когда я думала о своей
собственной смерти, о том, что могу умереть в этом чужом краю, далеко от
Долины, и лечь в эту бесплодную каменистую землю, меня охватывало такое
безнадежное отчаяние и слабость, что сердце и сейчас сжимается, как тогда,
стоит мне вспомнить об этом. В такие плохие дни мне иногда помогали мысли
о высокогорных лугах, о трепещущих тенях метелок овса на скалах и еще,
конечно, воспоминания о том, как Копье сидел тогда на берегу Малого Ручья
Конского Каштана и разглядывал колючку у себя в пятке, а потом сказал: "А,
это ты, Северная Сова! Может, тебе эту проклятую колючку разглядеть
удастся?" Вот какие мысли поистине вдыхали в меня тогда жизнь.
  Сестра Копья, которая в детстве звалась Пеликаном, а теперь получила
имя Лилия, жила в их прежнем доме в Мадидину, выйдя замуж за человека из
Дома Обсидиана, но сам Копье, когда Общество Воителей прекратило
существовать, перебрался в Чукулмас. В год, когда я вернулась домой, под
конец сухого сезона он снова переселился в Мадидину, в дом своей сестры.
Мы с ним впервые встретились, когда он пришел в Синшан на Танец Воды.
  В тот год и я участвовала в Танце Воды. Я исполняла Танец Оленьих
Копыт, когда увидела Копье в окружении людей из Дома Синей Глины; Экверкве
с Тенью тоже были там. Закончив танец, я подошла к ним. Копье поздоровался
со мной и сказал:
  - Какое хорошее у тебя теперь имя - Женщина, Возвращающаяся Домой.
Неужели тебе снова придется куда-то уходить отсюда, чтобы его оправдать?
  - Нет, - сказала я, - я учусь оправдывать свое имя, живя на одном
месте.
  Я видела, что ему очень хочется спросить меня о том, чего я так и не
сказала ему тогда, осенним вечером в винограднике, много лет тому назад: о
том, что в душе моей я дала ему новое имя. Он так и не спросил меня об
этом, ну и я ему называть это имя не стала.
  После Танца Воды он стал часто бывать в Синшане. Он был членом Цеха
Виноделов, славился как ловкий виноторговец и работал на винокурнях обоих
городов.
  Несколько лет он прожил с какой-то женщиной в Чукулмасе, однако они
так и не поженились. В Мадидину он жил один, в доме своей замужней сестры.
Когда я начала вновь часто видеть его в Синшане, то вскоре поняла, что он
пытается придумать, как ему превратить нашу старую дружбу во что-нибудь
новое. Это меня тронуло, потому что я была благодарна ему за то чувство,
воспоминания о котором так помогли мне в чужой стране, где я тогда боялась
умереть; а еще его внимание мне попросту льстило. Гордость моя была
когда-то сильно уязвлена тем, что он от меня отвернулся, и старая рана еще
не совсем зажила. Однако теперь он не был мне особенно нужен - ни как
друг, ни, тем более, как любовник. Он был красивым стройным мужчиной, но я
все еще чувствовала в нем Воителя. Он был слишком похож на мужчин Дайяо.
Нет, не на моего отца, ибо тот, хоть и был Истинным Кондором и солдатом
всю свою жизнь, но по характеру и складу ума вовсе воякой не был. Копье
куда больше походил на моего мужа Дайята, который ни разу и не участвовал
ни в одном бою, однако всю свою жизнь превратил в войну, в непрерывную
цепь побед или поражений. Большая часть мужчин, состоявших некогда в
Обществе Воителей и оставшихся в Долине, приняли новые имена, однако Копье
свое прежнее имя сохранил. И теперь, глядя на него, я замечала, как
беспокойны и тоскливы порой его глаза; нет, он не смотрел на мир ясным
взором пумы. Я придумала для него тогда неправильное имя; имя Копье
подходило ему куда больше.
  Окончательно убедившись, что он интересует меня разве что как старый
приятель и родственник, я уже спокойно принимала его у нас в доме, да и
Тень всегда была рада его видеть. Это меня немножко беспокоило. Умная,
своенравная, обладавшая сильной волей Эзирью, часто в Саи получавшая
нагоняй из-за своего непослушания или дерзкого поведения по отношению к
"старшим", здесь была нежной и мягкой, настоящей Тенью, вечно
нерешительной, с вечно потупленным взором. Именно такое поведение и
нравилось моему братцу. Может быть, он пытался заставить меня ревновать,
но не только: ему явно нравилось разговаривать с Тенью. Тот, кто всю свою
жизнь превращает в войну, первым делом, по-моему, бросается в бой с
человеком другого пола, стремясь подчинить его, одержать победу. Тень была
слишком умна и слишком великодушна, чтобы желать подчинить себе Копье или
кого бы то ни было, и, кроме того, знания и воспитание, которые она
получила среди Дайяо, уже подготовили ее к участи побежденного, "любящего
противника". Мне не нравился тот важный, напыщенный вид, который Копье
напускал на себя в ее присутствии. Однако она со времени своего появления
в Синшане становилась все сильнее; и в ее глазах теперь было куда больше
от взгляда пумы, чем в его. Я подумала, что если так будет продолжаться,
то Синшан сумеет навсегда убить в ней рабыню-онтик, никогда даже и не
узнав, что она ею была.
  Если Эзирью, став Тенью, оказалась совсем другим человеком, то и
Айяту начала превращаться в другую женщину, в Женщину, Возвращающуюся
Домой. Однако, как я и сказала Копью, мне еще требовалось научиться быть
ею. И на это ушло немало времени.
  В Саи я просто места себе не находила, мечтая о какой-нибудь работе.
В Синшане я такую работу нашла сразу. Страшно много нужно было сделать по
дому. Моя мать совершенно запустила и сам дом, и сад, и огород; наш
ткацкий станок покрылся пылью; она отдала всех наших овечек в городское
стадо. Удовольствие что-то делать, что-то создавать умерло в ней вместе со
всеми остальными огнями ее души.
  Возможно, помня, что любовь сделала с жизнью моих родителей, я
сторонилась любого мужчины, который мог зажечь подобную страсть и во мне.
Я еще только начинала учиться видеть и вовсе не желала, чтобы меня
ослепили. Ведь мои родители никогда друг друга по-настоящему не видели.
Для Абхао Ивушка из Синшана всегда была лишь мечтой, сном, а жизнь,
наступавшая после этого сна, была везде, но только не с ней. Для Ивушки
Кондор Абхао был целым миром - все остальное не имело смысла, только он
один. Так что они не отдали свою великую страсть и верность никому более;
они даже по-настоящему и друг другу ее не отдали - она досталась тем
людям, которых на самом деле даже и на земле-то не было: женщине-мечте,
мужчине-богу. И все это было растрачено зря: ни один не получил от другого
столь великого дара. Моя мать словно выбыла из жизни после всего этого,
попусту израсходовав свою страсть и любовь. И теперь ничего не осталось ни
от ее великой любви, ни от нее самой. Она была пуста, холодна и бедна
душой.
  Тогда я решила стать богатой. Если моя мать не может согреть свое
тело и душу, то хоть я, по крайней мере, постараюсь сделать это. Уже в тот
первый год, что я провела дома, я успела соткать праздничный плащ для
танцев и подарить его нашей хейимас. Я соткала его на станке Бесстрашной,
который до той поры стоял никому не нужный в нашей дальней комнате. Я
ткала и посматривала на серебряный полумесяц подаренного мне бабушкой
браслета, который туда-сюда мелькал на моей руке над рамой станка.
  Ракушка присматривала за нашими овечками во время окота, а после
стрижки отдавала их шерсть в хранилище; семье все еще принадлежало пять
овец: два валуха и три ярочки. Когда я шла в овчарню, то всегда брала
Экверкве с собой. Она была готова учиться всему и у всех, в том числе и у
любых животных, которых видела на пастбищах и на окрестных холмах. В
Столице Кондора она не видела никого, кроме людей, так что учить ее
приходилось многому. Во время нашего путешествия в Долину она все время
шла пешком, и ее окружали живые обитатели Небесных Домов; она "попробовала
молока Койотихи", и теперь, в Долине, ей хотелось быть с овцами и коровами
в хлеву, и на псарне со щенками; как и все остальные дети, она готова была
возиться с ними целый день. Сады и лес, где собирали, например, ягоды,
нравились ей куда меньше; работа там движется медленно, а результат не
так-то скоро увидишь, разве что во время сбора яблок или других фруктов.
Искусству собирательства обучаются постепенно, и понимание его пользы
приходит не сразу.
  В хозяйстве у Девяти Целых всегда держали химпи, и он дал нам четырех
детенышей из одного выводка. Я подновила старую клетку под верандой и
научила Экверкве ухаживать за химпи. Она чуть не удушила их сперва по
недомыслию от излишнего рвения, а потом как-то позабыла дать им воды, так
что зверьки чуть не умерли от жажды. Экверкве горько плакала, мучимая
угрызениями совести, и кое-чему все-таки научилась; а еще она научилась
отлично свистеть, подражая химпи. У кошки, что жила на первом этаже,
родились котята, и парочка пестреньких котят перекочевала в наши комнаты.
Однажды возле наших плодовых деревьев я нашла козленка-подростка, хромого
и окровавленного; дикие собаки убили его мать и сильно покусали самого
малыша. Я как сумела подлечила козочку, принеся ее домой, а потом
некоторое время держала в загоне, пока она совсем не поправилась.
Поскольку козочка была приблудной, то стала принадлежать нашему семейству,
и вскоре у нас уже было пять коз, очень хорошеньких, рыжевато-коричневых с
черными пятнами и длинной шерстью, из которой получалась превосходная
пряжа.
  Я всегда больше всего любила заниматься гончарным ремеслом, но
теперь, когда в хозяйстве были овцы, козы и хороший ткацкий станок,
похоже, следовало больше времени уделить прядению шерсти и ткачеству; так
я и поступила. Я взяла то, что мне было предложено, ибо сама хотела
давать. Трудности с ткачеством были в одном: я не любила сидеть дома. Тех
семи лет, проведенных за запертыми дверями и окнами, с меня было вполне
достаточно. Так что в течение всего сухого сезона, от Танца Луны до Танца
Травы, я вытаскивала станок на балкон, где очень приятно было работать.
  Тень, которую в Саи воспитали как "горничную", не умела даже
готовить. Они с Экверкве вместе учились этому мастерству. Моя мать уже
привыкла к обществу Тени; она крайне редко с ней говорила, однако, похоже,
полюбила ее и охотно работала с нею вместе. Тень также училась работать в
саду вместе с моей матерью и Ракушкой. Через некоторое время она даже
начала заглядывать вместе с другими женщинами в Общество Крови и слушать
там наставления, а еще она стала посещать нашу хейимас Синей Глины; и на
третий год ее жизни в Синшане, во время Танца Воды ее приняли в Дом Синей
Глины как мою сестру, живущую в моей семье; да я и считала ее своей
сестрой, поскольку, с тех пор как мы с ней еще девочками познакомились в
Доме Тертеров, я с ее стороны видела одну лишь любовь и преданность. Позже
она вступила в Общество Сажальщиков. Однажды, когда мы с ней расчищали
участок земли у нас в саду от старых тяжелых черных кирпичей, а глина так
и липла к лопате огромными комьями, так что одной приходилось сперва
глубоко поддеть кирпич и некоторое время держать его на лопате, пока
вторая другой лопатой счищала с него землю, так вот, пока мы в поте лица
занимались этой тяжелой работой под мелким холодным дождиком, она сказала
мне:
  - Мой отец был тьоном и продал меня в Дом Тертеров, когда мне было
всего пять лет, чтобы меня там. выучили на горничную и я никогда не
возилась бы с землей. А теперь ты только посмотри на меня! - Она
попыталась поднять ногу, но та так глубоко увязла в мокрой земле, что
только башмак зачавкал. - Да я просто влипла в эту землю! - сказала она и
стряхнула тяжеленный кирпич, лежавший у нее на лопате, а потом передала
лопату мне, и мы продолжали копать. Мы не часто разговаривали с ней о
Столице Кондора. Даже ей, по-моему, те годы казались похожими на
лихорадочную, беспокойную ночь, которая длинна, темна и полна разных
черных мыслей и немых страданий; такую ночь не станешь лишний раз
вспоминать при солнечном свете.
  Я забыла рассказать еще о том, что в тот год, когда я вернулась
домой, после Танца Солнца, я, оставив дома Экверкве, Тень и Зяблика, одна
отправилась в Кастоху и Вакваху, чтобы рассказать там историю своей жизни
с народом Дайяо и ответить на вопросы, которые могут задать мне ученые
люди, - о самих Дайяо, об их оружии и военных планах. В те годы они
получали довольно много информации по сети Обмена; я узнала, например, что
Птенчики снова летают и сожгли уже несколько городов на юго-западе от
Кулкун Эраиан, однако не замечено никакого продвижения армий Кондора за
пределы их собственной страны. Как раз в эти дни через Пункт Обмена
Информацией из Страны Шести Рек пришло известие о том, что,