дин великий историк моего народа назвал это изучением Человека во
Времени. Наступает молчание.
  - Но вы не "Человек" и живете не во Времени, - горько говорю я. - Вы
живете в вымышленном вами времени.
  - И всегда жили, - подтверждает Архивистка из Ваквахи. - Мы прожили в
Вымышленном Времени весь период Цивилизации. - И в голосе ее нет горечи,
но он исполнен печали, горькой печали.
  Помолчав, она говорит:
  - Пусть Говорящий Камень расскажет свою историю о Великом Кондоре.
Это настолько близко к Истории, насколько мы смогли уже подойти к этому
понятию в наши дни, и куда ближе, чем мы когда-либо подойдем к ней снова,
надеюсь.

  ГОВОРЯЩИЙ КАМЕНЬ
ЧANOU 2

  С этого дня мать перестала откликаться на свое среднее имя Ивушка и
велела всем звать ее Зяблик, хотя многим это не нравилось. Вернуться к
своему первому имени значит пойти против движения земли; ибо хотя зяблик и
не совсем небесный житель, потому что часто подбирает на земле зерна
кукурузы вместе с домашней птицей и семена трав - вместе с перепелками, и
не считается диким, потому что его часто можно увидеть на городских
площадях, род его - из Четырых Небесных Домов и после смерти он
возвращается туда же, так что имя Зяблик следует давать тем взрослым
людям, которые тоже вскоре попадут в Небесные Дома.
  Две старухи - Старая Пещера и Ракушка - вели с моей матерью
бесконечные разговоры на этот счет, но она стояла на своем: прежнего ее
имени больше на земле не существует.
  Вскоре после ухода моего отца мы услышали, что люди Кондора покинули
Долину и двинулись куда-то за холмы по северной дороге. В тот день моя
мать вступила в Союз Ягнят. Она проводила там много времени, изучала их
мастерство и таинства, и стала у них Мясником. Я старалась держаться ото
всего этого подальше, не только потому, что была еще ребенком, но скорее
потому, что все это мне очень не нравилось, и я знала, что бабушке тоже
все это не нравится. Мне казалось, что мать сама отослала отца прочь, и
этого я никак не могла ей простить. После того как он разговаривал со
мной, стоя на пороге кухни и умоляя ждать, всю силу своей дочерней любви я
отдала ему. Мне даже казалось, что мать я вообще уже больше не люблю. Я
постоянно мечтала, как отец мой вернется на своем огромном коне во главе
вереницы воинов и увидит, что я его жду. Моя страстная верность ему теперь
превратила для меня в достоинство даже мое "позорное" отличие от остальных
жителей Синшана; страдания мои теперь обрели смысл, а печальное ожидание -
пределы и цель.
  В тот год я участвовала в Танце Вселенной; мне исполнилось девять, и
я танцевала на этом празднике впервые. Вместе с бабушкой и моим побочным
дедом, вместе со всеми жителями Дома Синей Глины, я танцевала Танец Неба,
а на небесах обитатели Домов Облака, Ветра, Дождя и Ясной Погоды танцевали
Танец Земли с нами одновременно.
  С этих пор я стала очень прилежной в учебе и работе;
Я занималась с моим побочным дедом Девять Целых, с Терпеливым из
Общества Земляничного Дерева, который преподавал нам, детям, историю
Синшана и других городов Долины по рассказам различных людей об их жизни.
Я стала больше времени проводить в гончарной мастерской у Глиняного
Солнышка. Я с удовольствием трудилась на нашем маленьком поле и в огороде
и помогала тем, кто работал на общественных полях Синшана. На двенадцатом
году жизни я прошла обряд посвящения и вступила в Общество Сажальщиков, а
также начала учить песни Общества Крови. У моей бабушки руки так скрючил
ревматизм, что она не могла больше ни прясть, ни ткать, так что ткала
теперь только моя мать, но я вместе с ней не работала. Больше всего мне
нравилось гончарное дело, и я достаточно преуспела в этом ремесле. Каждое
лето я уходила на четыре дня из нашей летней хижины в Дом Койота, в
Восьмой Дом, и однажды, во время своего третьего такого путешествия, бредя
на северо-запад вдоль ручья по глубокой лощине на внешнем склоне Горбатой
Горы и думая о гончарном мастерстве, я обнаружила на берегу месторождение
очень хорошей синей глины - в старом русле пересохшего ручейка. Несколько
раз я приносила с собой столько, сколько могла донести. Глиняному Солнышку
эта глина очень нравилась, и я предложила показать место и ему. Он
ответил, что лучше пусть только я одна знаю о нем и сама пользуюсь этой
глиной. Он был очень добрый, я бы сказала, теплый человек из Дома
Обсидиана, вдовец с тремя детьми, которые всегда почему-то были грязные,
перепачканные глиной; он звал меня Совиный Горшок, а не Северная Сова, и
детей своих он тоже называл "горшками". У него почти не оставалось отходов
после придания изделию формы, и требовалось только покрыть его глазурью и
обжечь. Замечательно было учиться у настоящего Мастера! Возможно, это было
самое лучшее время в моей жизни. Вообще, самое лучшее - работать, когда
трудится не только голова, но и руки. Если работать одной головой, мысль
может побежать по кругу, и чересчур быстро; даже речь, если пользуешься
одним лишь голосом, может стать слишком быстрой и отчасти утратить смысл.
Руки же, что воплощают мысль в глину или в письменное слово, сдерживают ее
бег и, отливая в случайную форму, соизмеряют с течением времени. Даже
чистота и непорочность всегда граничат со Злом - так у нас говорится.
  Через два года после того, как отец покинул Долину, к нам переселился
из Чумо мой родной дед и снова стал жить в доме своей жены, моей бабушки.
Хотя бабушка его и недолюбливала, но из дому не выставляла; он тогда сам
ушел. А теперь она приняла его назад, может, надеялась, что нужна ему, а
может (мне-то именно так и казалось), потому, что, с тех пор как больные
руки ее стали совсем неловкими, она стыдилась своей беспомощности и того,
что все меньше и меньше делает работы по дому и для всего города, и
думала, что, может быть, дед все-таки поработает вместо нее хоть немного.
На самом-то деле она продолжала работать очень много, как и всегда, тогда
как он по-прежнему почти ничего не делал. Время он проводил в основном у
Воителей. Он пришел в Синшан для того, чтобы стать в их Обществе спикером
и вовлечь в него как можно больше мужчин. Воители все охотнее занимались
тем, что делали обычно подростки из Общества Благородного Лавра, - ходили
куда-то на разведку, вели наблюдение за внешними склонами Горы Синшан и
окрестных холмов, делали оружие, упражнялись в стрельбе и изучали
различные виды боя. До возникновения Общества Воителей деятельность
Общества Благородного Лавра в Синшане была не слишком заметной. Ну разве
что они сажали табак и, разумеется, ухаживали за ним. А еще они частенько
разбивали лагерь где-нибудь далеко, на Горе-Сторожихе, и пели там свои
песни. У них был также целый ящик старых-престарых ружей, которые они
вечно чистили, смазывали и полировали, но никогда не стреляли из них.
Некоторые мужчины, наставники из этого Общества, говорили Воителям:
  - Послушайте, было такое время, когда наши мальчишки любили хаживать
на ту сторону Горы, тревожили тамошних жителей и задирали их; потом эти
жители посылали своих парней сюда, и те крали у нас овец. Потом люди стали
бояться ходить в горы поодиночке, и нам пришлось вести с ними переговоры,
чтобы предотвратить войну, а мальчишкам твердить о вреде курения. Но этого
в Синшане не случалось уже лет сорок или пятьдесят. Было и такое: мы сами
делали ружья и обучали своих подростков стрелять из них, но потом, и
весьма скоро, наши мальчишки начали затевать ссоры с подростками из
Унмалина и Тачас Тучас, случались даже вооруженные стычки в холмах, и
частенько молодые люди погибали ни за что ни про что. Но и этого в наших
краях не было уже давным-давно. Зачем же вы, взрослые мужчины, стремитесь
возродить это? И главари Общества Воителей отвечали:
  - Ступайте себе с миром да займитесь хозяйством, охотой, овцами, а уж
мы будем по-настоящему охранять границы наших владений. Для этого много
людей не потребуется, всего несколько десятков человек, но нам нужны самые
смелые из местных юношей. - Но на самом деле они принимали в свое Общество
любого, кто этого хотел.
  Мой троюродный брат из Мадидину, тот самый Хмель, едва успев надеть
одежду из некрашеного полотна, тоже примкнул к Воителям; они дали ему
новое, среднее имя:
  Копье. Его родная сестра Пеликан была моей ровесницей, и мы
по-прежнему с ней дружили. Я как-то сказала ей: хорошо еще, что Хмель не
взял себе какого-нибудь другого имени, ведь у этих Воителей все имена
ужасные, вроде Порчи, как у моего деда, а то еще у них есть Труп и
Личинка, а один старик из Мадидину взял себе имя Дерьмо Собачье - и это на
старости лет! И все же, по-моему, имя Копье тоже было довольно глупым: с
тем же успехом он мог назвать себя, например, Большой Пенис - вот
радость-то! Но Пеликан даже не рассмеялась. Никому почему-то не хотелось
смеяться над Воителями. Наоборот, она заявила, что Копье - это
могущественное имя и что все имена, над которыми я издевалась, - это тоже
могущественные имена. Но мне было все равно. Я старалась держаться от
всего этого подальше и не желала ничего об этих Воителях знать. Поскольку
у нас в доме теперь только и делали, что говорили об Обществе Воителей и о
Союзе Ягнят, я большую часть времени проводила на улице. Теперь я не так
старательно посещала занятия, которые вел Терпеливый, так что познания мои
в истории оказались в итоге весьма слабы, а читать я и вовсе почти ничего
не читала. Зато с удовольствием работала в гончарной мастерской у
Глиняного Солнышка и еще в овчарнях, на пастбищах и в полях. Дважды за эти
годы я гоняла большие отары овец вниз, на солончаковые пастбища в устье
Великой Реки, и жила там вместе с другими пастухами, пока длился Танец
Луны. В то лето, когда мне исполнилось тринадцать, я пошла в Верхнюю
Долину вместе с другими своими сверстниками и там в одиночку поднялась на
Ама Кулкун. Я ушла за Источники Великой Реки, миновала Пять Земных Домов и
Четыре Небесных и достигла Дома-без-стен. И все же продолжала идти в
неведении дальше и дальше, и только благодаря милосердию пумы и доброте
ястреба не сбилась с пути и не заблудилась в горах. Дома у нас было
неладно, и моим родным было совершенно безразлично, чем я занимаюсь и
получу ли достойное образование или нет.
  Я знала, что бабушку все же заботит моя необразованность и
беспечность и что она и Девять Целых нередко разговаривают об этом; но я
все равно не слушалась их советов, а бабушке спорить со мной не хотелось.
Она слишком беспокоилась из-за своей дочери, страдала из-за нее всей душой
и часто пребывала в дурном расположении духа. По-моему, ей очень хотелось
отослать своего мужа прочь, но она не могла себе этого позволить, потому
что считала, что нам с матерью он в хозяйстве необходим, ибо делает
кое-какую работу, которую сама она больше делать не в состоянии. Я-то,
кажется, на крыше бы сплясала от радости, лишь бы увидеть, как он уходит,
но не могла же я, внучка, сказать бабушке, чтобы та собрала вещи деда и
вынесла их на крыльцо.
  Мать моя, вернув себе имя Зяблик, большей частью молчала и держалась
отчужденно, как если бы, отказавшись тогда говорить с моим отцом, она
решила прекратить всякие разговоры и со всеми остальными тоже. Теперь овец
чаще всего пасла я, а она стала работать в Союзе Ягнят. Она вполне
прилично ладила с дедом, поскольку женщины из Союза Ягнят были чем-то
похожи на Воителей. Иногда они даже вместе исполняли некоторые священные
ваква; женщины из Союза Ягнят тоже брали себе "могущественные" имена -
одна назвалась именем Кости, другая, которую раньше звали Кремень, взяла
себе имя Гниль. Те, кто исполнял танцы во время Очистительного обряда,
называли себя "мавасто". Это слово на самом деле было взято из языка
народа Кондора: марастсо, что значит "армия"; это слово я слышала каждый
день, когда ходила с отцом в его лагерь на Эвкалиптовых Пастбищах. Как-то
раз я осмелилась что-то ляпнуть на этот счет, так мой дед Порча и моя мать
Зяблик прямо-таки с пеной у рта набросились на меня и твердили, что мне
неоткуда знать подобные вещи, поскольку ни Воители, ни Ягнята меня ничему
не обучали. Я жутко разозлилась, потому что отрицали они то, что я знала
наверняка. И я им этого не простила.
  Но я все еще была ребенком и легко забывала за полусотней одних обид
и событий полсотни других. Некоторые мои сверстники выглядели уже почти
совсем взрослыми, а я развивалась медленно и не жалела об этом. Я
подумывала о том, чтобы стать Кровавым Клоуном, но была слишком ленива,
чтобы начать обучаться в Обществе Крови. Моя ближайшая подруга в те годы,
девочка из Дома Синей Глины по имени Сверчок, уже прошла посвящение,
вступила в Общество Крови и стала носить некрашеную одежду, но среднего
имени пока не получила, так что мы с ней работали и играли вместе, как в
детстве. Работая в поле, или присматривая за овцами, или собирая
какие-нибудь плоды, мы брали с собой свои игрушки и, когда случалась
свободная минутка, играли в выдуманные истории. Ее любимыми игрушками были
человечек из дерева, у которого так здорово оказались сделаны коленные и
локтевые суставы, что ноги и руки могли двигаться и сгибаться, а человечек
принимал самые разные позы, и лохматая старая овечка из мерлушки, с
которой она спала, когда была совсем маленькой. А у меня были кролик,
сделанный из шкурки настоящего кролика и уже изрядно облысевший,
деревянная корова и койот, которого я сделала сама из клочков телячьей
шкуры. Я очень старалась придать ему сходство с той койотихой с
Горы-Сторожихи, которая пришла и уселась, глядя на меня, когда я впервые
отправилась одна в горы. Но игрушечный койот, конечно, выглядел совсем не
так, да и вообще, пожалуй, ни на какого койота похож не был, и все-таки
мне чудилось в этой игрушке нечто таинственное: когда мы разыгрывали
разные истории или просто разговаривали о животных, я никогда не знала,
что собирается сказать мой игрушечный койот. С помощью этих пяти игрушек -
представителей пяти различных "народов" - мы придумывали длиннющие
истории. Например, жили они в городе, который назывался Шикашан. С нами
еще часто играл один мальчик по имени Утренний Жаворонок из Дома Желтого
Кирпича; у него были три фигурки животных, которые мать вырезала ему из
красной древесины секвойи, очень красивые - белка, бурундук и древесная
крыса. Самые лучшие истории для игры сочиняла Сверчок, но ей всегда
хотелось, сыграв во что-нибудь один раз, тут же придумывать новую историю.
Утренний Жаворонок даже записал три из них и преподнес в дар библиотеке
своей хейимас, назвав их "Истории о Шикашане", и все мы были страшно этим
горды. Так что мы, можно сказать, совсем не скучали.
  Часто вечерами я встречалась у Голубой Скалы со своими братом и
сестрой из Мадидину, чтобы повидаться и поговорить. Но и тут между нами
встали Воители! Копье больше уже не желал приносить в дар скале ни
камешка, ни цветочка, и не посыпал ее цветочной пыльцой, и даже не говорил
с ней, хотя Голубая Скала - одна из наиболее почитаемых святынь в Синшане
и Мадидину. Пеликан потихоньку просила у скалы прощения за своего братца
или незаметно клала камешек рядом с нею - как будто случайно, просто так,
а вовсе не делая ей подношение. Однако, когда мы об этом спорили, она
всегда принимала сторону брата, а не мою. Копье утверждал, что ни в
скалах, ни в ручьях никогда никакой души или святости не было вовсе, а
есть они только в человеке, обладающем разумом. Скалы, ручьи и
человеческое тело, говорил он, как раз мешают проникновению в душу чистой
священной силы и настоящего могущества. Я возражала, что хейийя заключена
во всем: и в скале, и в бегущей воде, и в живом человеке. И если ты не
дашь Голубой Скале ничего, то что же она сможет дать тебе? Если ты никогда
не говоришь с ней, с какой стати ей говорить с тобой? Конечно, легче всего
отвернуться от нее и заявить: "Ничего святого в ней нет!" Но это ведь
означает, что изменился ты, а не скала; ты первым нарушил ваше родство.
Когда я приводила подобные доводы, Пеликан обычно начинала соглашаться со
мной, но потом все-таки переходила на сторону брата. Наверное, если
Голубая Скала что-то ей и говорила, то она ее не слушала. Да и кто из нас
ее слушал?

  Когда мне исполнилось тринадцать, Копье перестал приходить к Голубой
Скале. Многие мальчики, которые теперь "жили на Побережье", уходили в
дальние походы с Охотниками или с наставниками из Общества Благородного
Лавра, строили себе там тесные хижины, в которых спали, и сторонились
девушек - ну, это-то мне было понятно; однако то, что Воители тоже
предписывали строгое воздержание и не разрешали вступившим в Общество
юношам даже разговаривать со своими сверстницами, казалось мне неразумным.
Однажды я нечаянно подслушала, как мой побочный дед Девять Целых
разговаривал об этом со своим родным внуком; тот, став Воителем, принял
отвратительное имя Подлый.
  - Ты вот называешь себя Подлым, - возмущался дед, - а на самом деле
ведешь себя так, что тебя следовало бы назвать Надутый Индюк. Неужели ты
так боишься девочек, что должен с ними воевать? Неужели ты так боишься
самого себя, что и с самим собой воевать должен? Да как же это можно - так
всего на свете бояться?
  Если бы я не была такой упрямой и трусливой, то могла бы узнать
гораздо больше, прямо спросив Девять Целых о том, что мне было интересно;
но он был человеком довольно суровым, а я не желала, чтобы еще и он бранил
меня за лень и невежество. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что
просто боялась слишком привязаться к нему, как если бы это было
вероломством по отношению к отцу. Но в тот раз, услышав, что он сказал
Подлому, я испытала сладкое удовлетворение - меня унижало
пренебрежительное отношение ко мне Копья, а всех этих Воителей я попросту
ненавидела.
  Мой родной дед, например, разговаривал на редкость презрительно не
только с женой, дочерью и внучкой, но и со всеми женщинами вообще, из-за
чего я его тоже глубоко презирала, но, из уважения к родному дому,
старалась презрения своего не показывать. А вот бабушка, случалось, не
скрывала своих недобрых чувств, особенно когда совсем выходила из себя.
Однажды она сказала деду:
  - Ты все стараешься быть как эти люди Кондора, которые так боятся
женщин, что убегают от собственных жен и домов за тысячу миль и в дальних
краях насилуют совсем незнакомых им женщин!
  Однако этот удар пролетел мимо Порчи, душа которого слишком
зачерствела, чтобы воспринимать такие упреки, зато попал прямо в мою мать
Зяблика. Мы с ней как раз сидели в гостиной у камина и слышали, что
сказала Бесстрашная. От ее слов мать вся как-то сгорбилась, словно пытаясь
проглотить комок боли, застрявший в горле. И тогда я в страшном гневе
набросилась на бабушку, потому что хранимый в сердце моем образ Кондора
стал для меня теперь символом свободы и силы, которые я почувствовала
благодаря моему отцу за те полгода, что он провел с нами. Я встала в
дверях между двумя комнатами и заявила:
  - Это неправда! Я женщина Кондора!
  Все так на меня и уставились. Мой ответный удар причинил боль каждому
из них, но больше всех бабушке. Она смотрела на меня совершенно
несчастными глазами. Я выбежала из дома и ушла подальше от города, на
речку, туда, где из ее берегов били чистые родники, и долгое время сидела
там, злясь на себя, на все свое семейство, на всех жителей Синшана, на
всех жителей Долины. Я опустила руки в воду, но даже этой чистой водой
невозможно было вымыть из моего сердца то, что душило меня, смущая душу и
замутняя разум. Я не смогла даже нужных слов произнести, когда страж реки,
маленький зяблик, уселся рядом со мной на куст дикой азалии. Мне ужасно
хотелось прямо сейчас снова отправиться в горы, но я понимала, что даже
если пойду, то ничего хорошего из этого не выйдет: я не смогу даже ступить
на тропу пумы или койота, так и буду ходить по кругу собственного,
человечьего гнева.
  И весь тот год мне пришлось ходить по этому злосчастному кругу.
  Он привел меня снова на то же место у ручья, в дни, предшествовавшие
Танцу Воды, с кувшином из синей глины, который каждый вечер перед
вечерними песнопен