были лишь головы, спокойно плававшие на
поверхности бассейна или прислонившиеся затылками к изразцовым бортикам.
Некоторые люди лежали, закрыв глаза, некоторые тихонько пели, полускрытые
туманной пеленой, что висела над этим местом.

  Лежу и лежу,
Лежу неподвижно
На мелководье в теплой воде.
  Плывет и плывет,
Плывет непрерывно
Над теплой водою легкий туман.

  В гостинице на Горячих Источниках мы прожили целый месяц. Бабушка
принимала целебные ванны и каждый день ходила к Целителям и учила Песнь
Щитомордника. Мать ходила одна на Гору-Прародительницу, к истокам Великой
Реки На, а еще - в Вакваху и к перевалу, тропой пумы. Ребенку трудно целый
день торчать в горячем бассейне или у Целителей, но я боялась людных
площадей большого города, а родственников среди здешних жителей у нас не
было, так что я почти все время проводила на Источниках и помогала тем,
кто работал там. Когда я узнала, где находится Большой Гейзер, то стала
часто ходить туда, а старик, который там жил, водил посетителей по святым
местам и пел им песни, посвященные истории Подземных Рек, охотно беседовал
со мной и даже разрешал мне ему помогать. Он научил меня Грязевой Вакве,
первой священной песне, которую я узнала сама. Даже тогда очень немногие
знали эту лечебную песню, и, должно быть, она была очень древней. Она
сложена по старинному образцу, ее поют только в сопровождении барабана,
выбивающего простой ритм, и большая часть ее слов связана с праязыком, так
что записывать ее не имеет смысла. Тот старик говорил мне:
  - Может быть, жители Небесных Домов тоже поют эту песню, когда
приходят сюда принимать грязевые ванны, а?
  А в одном месте этой песни вдруг откуда-то выныривали совсем другие,
понятные слова:

  Там, где горы, как чаша,
Склоняют края к середине,
Все сюда поспешают,
Как всегда приходили...

  Я думаю, тот старик был прав: это песнь о рождении Земли. Таков был
самый первый серьезный дар, который я получила в жизни; а уж потом я сама
передала его многим.
  Держась подальше от города, я больше ни разу не встречала людей
Кондора и позабыла о них. Через месяц мы отправились домой, в Синшан,
чтобы успеть к Летним танцам. Бабушка чувствовала себя хорошо, и мы за
одно утро успели спуститься вниз, в Телину, и уже к вечеру добрались до
Синшана. Когда мы проходили по нашему мосту, мне казалось, что я вроде бы
воспринимаю все как-то наоборот: северные холмы почему-то оказались там,
где должны были быть южные, дома Правой Руки оказались слева, и даже
внутри нашего дома все тоже выглядело иначе. Я повсюду обнаруживала такие
странности, будто предметы были перевернуты с ног на голову. Но мне это
нравилось; хотя я надеялась, что особенно долго оно не продлится. Утром,
когда я проснулась от мурлыканья кошки Сиди, свернувшейся у меня на
подушке, все уже вернулось на свои прежние места: север был на севере,
левая сторона слева, и больше уже ни разу даже на мгновение не видела я,
чтобы мир вот так переворачивался с ног на голову.
  Когда закончился последний из Летних танцев, мы переселились в нашу
летнюю хижину в горах, и там бабушка сказала мне:
  - Северная Сова, уже года через два ты станешь женщиной и, как у
взрослой женщины, у тебя будут месячные, а ведь всего год назад ты
казалась длинноногим кузнечиком. Теперь ты на середине пути, это очень
хорошее время, самые ясные годы. Что бы ты хотела совершить сейчас?
  Я целый день думала над ее словами, а потом пришла к ней и сказала:
  - Я бы хотела пойти в горы тропой пумы.
  - Хорошо, - кивнула головой бабушка. Моя мать ничего у меня не
спросила и ничего мне не сказала. С тех пор как мы вернулись из Кастохи,
она все время к чему-то, замирая, прислушивалась, словно ждала какой-то
весточки издалека.
  Так что готовила меня к походу бабушка. A течение девяти дней я
совсем не ела мяса, а последние четыре дня из этих девяти мне давали
только сырую пищу и всего один раз, в полдень, а еще четыре раза давали
выпить воды - по четыре глотка зараз. В назначенный день я поднялась еще
до рассвета и взяла приготовленную заранее сумку с дарами. Бабушка спала,
но, по-моему, мать моя притворялась и просто лежала с закрытыми глазами. Я
пожелала им счастливо оставаться, тихонько пробормотала хейю за них и за
наш дом и ушла.
  Наша летняя хижина стояла на лугу, на склоне горы, чуть выше того
места, где начинался Ручей Каменного Ущелья, то есть что-нибудь в миле от
Синшана. Мы всегда, сколько я себя помню, переселялась туда на лето и жили
там в соседстве с семьей из Дома Обсидиана. Мы вместе пасли своих овец,
там для них было вдоволь травы, и ручей бежал совсем неподалеку и почти во
все годы был полон воды, благодаря обильным дождям. В северо-западной
части луга возвышалась большая Священная Скала. Я прошла мимо этой скалы.
Вообще-то я собиралась остановиться и поговорить с ней, но скала сама со
мной заговорила и велела мне:
  - Не останавливайся. Иди дальше, поднимись высоко в горы еще до
восхода солнца.
  И я пошла дальше, все выше и выше по холмам. Сперва, пока еще не
рассвело, я просто шла, а когда начало светать, побежала и добралась до
вершины Горы Синшан, как раз когда из-за горизонта выглянул краешек
солнца. Я увидела, как осветились горы и как тьма отступила в сторону моря.
  Там, на вершине горы, я пропела священную хейю и двинулась по самому
гребню на юго-восток - по козьим тропам, сквозь чапараль, а где кустарник
не был особенно густым, я шла просто так, без дороги, особенно в лесу, где
росли сосны и ели. Шла я, никуда не торопясь, все время останавливаясь и
прислушиваясь, старательно выбирая направление, присматриваясь к разным
знакам и приметам. Весь день меня не покидала мысль о грядущем ночлеге в
горах. Тропа вилась то вверх, то вниз, а я все думала: "Нужно найти
подходящее место для ночлега, нужно непременно его найти до наступления
темноты". Но ни одно место не казалось мне подходящим. Я сказала себе:
"Это наверняка будет особенное, святое место. Ты его сразу узнаешь, когда
подойдешь ближе!" Но на самом деле - хоть я и старалась об этом не думать
- меня преследовали страхи: я боялась горного льва и медведя, боялась
диких собак и мужчин с побережья. Так что, если честно, то искала я ре
"святое место", а убежище, где можно было бы спрятаться. Чтобы не очень
бояться, я весь день шла без отдыха, ибо стоило мне остановиться, как я
тут же начинала дрожать от страха.
  Поскольку я уже поднялась выше тех мест, где били ключи, то к вечеру
очень захотела пить. Я достала из своей сумки четыре маковые головки,
полные семян, и, вытряхнув мак на ладонь, съела его, но после этого мне
только больше захотелось пить да к тому же начало подташнивать. Сумерки
окутали гору, прежде чем я успела найти то место, какое искала, так что
пришлось ночевать там, где меня застигла темнота - в ложбинке среди
низкорослой манзаниты. Мне показалось, что здесь будет вполне безопасно, а
эти деревца я приняла просто как святой дар. Я довольно долго сидела там,
скорчившись. Хотела спеть хейю, но мне был неприятен даже звук
собственного голоса. В конце концов я легла. Но стоило мне хоть капельку
пошевелиться, сухие листья подо мной словно начинали кричать, оповещая
всех кругом: "Слушайте! Вот она! Она шевельнулась!" А если я пробовала
лежать неподвижно, то моментально замерзала, так что приходилось без конца
ворочаться и поджимать под себя ноги; ночь действительно была холодной, да
еще ветер зачем-то принес с моря туман и окутал им горную вершину. Туман и
ночная тьма мешали мне что-либо разглядеть, но я упорно продолжала
смотреть во тьму. Одно было ясно: я на самом деле хотела подняться в горы
и пройти тропой пумы, однако ничего у меня не получилось; весь день я
только и делала, что пыталась от пумы спрятаться. А все потому, что я
явилась сюда не из желания самой стать похожей на бесстрашную пуму, а
всего лишь мечтая доказать детям, которые называли меня полукровкой, что я
лучше всех, что я самая смелая и почти что святая. И что мне уже целых
восемь лет. От этих мыслей я горько заплакала, уткнувшись лицом в грязные
листья, и, честное слово, наплакала целую грязную лужицу с соленой водой
на холодной щеке горы. И тут я вдруг вспомнила старинную лечебную песню,
которой меня научил старик с Гейзеров, и про себя пропела ее. Это немного
помогло. Я успокоилась, и ночь потекла дальше. Однако жажда и холод мешали
мне уснуть, а усталость никак не оставляла меня.
  Чуть стало светать, я напролом, сквозь густой кустарник спустилась в
одно из ущелий, чтобы найти воду. Искать родник пришлось довольно долго.
Ущелья разветвлялись, подобно лабиринту, и я совсем заблудилась, так что,
снова поднявшись наверх, обнаружила, что стою где-то между Горой Синшан и
Горой-Сторожихой. Я полезла еще выше и наконец выбралась, только вершина
оказалась совершенно лысой, а Гора Синшан, оставшаяся позади, теперь
почему-то была обращена ко мне своей внешней, "дикой" стороной. То есть я
сейчас находилась вне Долины!
  Дальше весь день, как и вчера, я шла очень медленно, все время
останавливалась и прислушивалась, однако мысли мои совершенно
переменились. Собственно, даже не мысли, ибо я ни о чем не думала; просто
голова вдруг стала ясной. Я приказала себе: "Постарайся идти все время
так, чтобы обойти Гору-Сторожиху, и не слишком отклоняйся от этого курса,
тогда снова придешь на ту плешивую вершину холма". Мне очень хотелось
опять попасть туда, там я чувствовала себя хорошо среди бледно-желтого от
солнечных лучей дикого овса. Я была уверена, что непременно снова выйду на
это место, и продолжала идти вперед. Все, что попадалось мне навстречу, я
называла вслух подлинными именами или приветствовала молитвой-хейя - ели и
карликовые сосны, конские каштаны и секвойи, заросли дикой вишни и
земляничные деревья и, конечно, дубы, а еще птиц - соек, синиц, дятлов,
горлинок, ястребов - и какие-то незнакомые травы и цветущие колючие кусты,
и череп горной козы, и кроличьи катышки, и ветер, дующий с моря.
  Там, на охотничьей стороне горы олени не слишком стремились
попадаться человеку на глаза. Я видела их раз пять, а один раз - самку
койота. Оленям я говорила: "Благословляю вас, как умею, о Молчаливые!
Благословите же и вы меня!" А ту койотиху я назвала Певицей. Я и раньше
видела, как койоты подкрадываются к отарам овец во время окота и как они
воруют еду из летних хижин, видела и мертвых койотов, лежавших на земле
комком грязноватой шерсти - таких я видела часто, но никогда за всю свою
жизнь не видела я самки койота в ее собственном Доме.
  Она стояла между двумя невысокими сосенками примерно в десяти шагах
от меня, потом еще чуточку приблизилась, чтобы получше меня рассмотреть.
Потом села, обвив хвостом лапы, и уставилась как на чудо. По-моему, она
никак не могла понять, что я такое. Может, она никогда человеческих детей
не видела? Может, она совсем молодая и вообще никогда не видела людей? Мне
она нравилась - чистая, аккуратная, с шерстью цвета дикого овса в зимнее
время, со светлыми глазами. Я сказала ей: "Певица! Я ведь все равно пойду
по твоей тропе!" Она сидела, по-прежнему внимательно глядя на меня и
словно улыбаясь, потому что у койотов пасть так устроена; потом встала,
немного потянулась и... исчезла - как тень. Я не успела заметить, куда она
исчезла и исчезла ли, так что по ее тропе я пойти все-таки не решилась. Но
в ту ночь она со своим семейством пела мне койотские песни совсем рядом со
мной почти до рассвета. В ту ночь туман не принесло: небо было ясным, и
звезды ярко светили в вышине. Я лежала с легким сердцем на краю небольшой
поляны под старыми лаврами и рассматривала созвездия и отдельные звезды; я
словно плыла по этому бескрайнему звездному небу, словно принадлежала ему
целиком. Так Койотиха позволила мне войти в ее Дом.
  На следующий день я успешно выбралась на тот заросший диким овсом
лысый холм, откуда была видна оборотная сторона Горы Синшан, и там,
вытряхнув все из своей сумки, принесла этому священному месту дары. Я не
стала перебираться через холм, чтобы не замыкать круг полностью, а просто
спустилась по ущелью вниз, намереваясь обойти Гору Синшан с юго-востока и
тем самым завершить свое путешествие по хейийя-иф. Однако в лабиринте
ущелий я вновь заблудилась и дальше пошла по течению какого-то ручья; идти
по его берегу было несложно, однако все вокруг заросло ядовитым дубком, а
стены ущелья были очень крутыми. Я все шла и шла вдоль ручья и понятия не
имела, куда наконец попаду. Этот лабиринт называется Лощиной Старого Лиса,
однако никто, кого я потом ни спрашивала - ни охотники, ни члены Общества
Благородного Лавра, - никогда в этом месте не бывал и того ручья не видел.
Наконец ручей влился в какое-то продолговатое озерцо с темной водой.
Вокруг озера росли невиданные мною прежде деревья с гладкими стволами и
ветвями и с треугольными, чуть желтоватыми листьями. На темной воде
виднелось множество желтых пятнышек - упавшие листья. Я опустила руку в
воду и спросила у нее, куда мне идти дальше. Я почувствовала ее силу, и
сила эта немного меня напугала. Вода была почти черная и какая-то
неподвижная. Это была не та вода, какую я знала, - незнакомая, страшная и
тяжелая, как кровь. Я не стала пить из этого озера. Присела на корточки в
жаркой тени под голыми деревьями и стала ждать какого-нибудь знака,
пытаясь понять, что со мной происходит. Потом что-то появилось на
поверхности воды и направилось ко мне: водомерка. Очень крупная, она легко
мчалась по сверкающей темной глади. Я сказала: "Благословляю тебя, как
умею, о Молчаливая! Благослови же и ты меня!" Насекомое на мгновение
застыло как бы между водой и воздухом - там, где воздух и вода
соприкасаются друг с другом, там, где и существуют водомерки, - а потом
скользнуло прочь, в тень крутого озерного берега. И все. Пропало. Я
встала, напевая хейю застывшей воде, и тут же обнаружила путь наверх:
тропа вела мимо зарослей ядовитого дубка, через Лощину Старого Лиса на
обратную сторону горы, откуда я через ущелье вышла прямо на склон,
глядящий в Долину, освещенную палящими лучами летнего полуденного солнца;
кузнечики звенели, точно тысяча колокольчиков; пестрые, с черно-голубым
оперением сойки кричали и ругались мне вслед, когда я проходила по лесу. В
ту ночь я спала крепко, улегшись под огромными дубами на своей родной
стороне горы. На следующий день, четвертый день моего путешествия, я
связала пучками перья, подобранные в пути, в зарослях, и привязала их к
дубовым веткам; а потом на берегу крошечного ручейка, пробивавшегося среди
камней и могучих корней деревьев, спела столько песен Речек и Ручьев,
сколько знала. Совершив этот маленький обряд, я отправилась домой и
добралась до нашей летней хижины уже на закате. Матери дома не было;
бабушка пряла шерсть перед хижиной у земляного очага.
  - Ну вот и хорошо! - сказала она. - Только, по-моему, тебе сперва
нужно вымыться как следует, а?
  Я понимала: она ужасно рада, что я вернулась домой живой и
невредимой, но не может не посмеяться надо мной - ведь я забыла вымыться
после того, как пела священные песни на берегу ручья, потому что очень
спешила поскорее попасть домой и поесть. Так что я с ног до головы была в
поту и в грязи.
  Спускаясь к ручью в Каменном Ущелье, я чувствовала себя ужасно
повзрослевшей, словно меня не было дома не четыре дня, и даже не месяц
(столько мы провели в Кастохе), и не восемь лет (столько я прожила на
свете), а гораздо дольше. Я вымылась в ручье и вернулась обратно уже в
сумерках. Священная Скала была на месте, и я подошла к ней. Она сказала:
"А теперь коснись меня". И я коснулась ее, и почувствовала, что
действительно вернулась домой. Я чувствовала, что в душу мою вошло нечто,
мне еще непонятное и, может быть, даже вовсе нежелательное - что-то из
того странного места, из того черного озера и от той водомерки; но
вершиной моего путешествия все-таки был золотой от солнца холм; и та ночь,
когда койотиха пела для меня свои песни; и пока я касалась Священной
Скалы, я понимала, что шла по верному пути, несмотря даже на то, что
первоначальной цели так и не достигла.

  Поскольку у меня во всей Долине была только одна бабушка и один
дедушка, человек из Дома Синей Глины по прозвищу Девять Целых попросил
разрешения быть моим побочным дедом. Так как мне вот-вот должно было
исполниться девять лет, он перебрался к нам из своей летней хижины в
Ущелье Медвежьего Ручья, чтобы научить меня песням наших предков. Вскоре
после этого мы все вместе вернулись в Синшан - готовиться к Танцу Воды, а
наши соседи из Дома Обсидиана остались пасти овец. В тот год я впервые
вернулась в город летом. Там почти никого не было, кроме некоторых людей
из Дома Синей Глины. Целые дни проводя в пении и молитвах в опустевшем
городе, я постепенно почувствовала, как душа моя раскрывается, становится
шире, стремится соединиться с душами других танцоров, чтобы заполнить
царящую вокруг пустоту. Выливаемая в бассейн хейимас вода из сосуда синей
глины и песни, которые мы исполняли, казались мне ручьями и реками среди
великого летнего зноя. Постелено стали возвращаться люди других Домов, а
потом мы все праздновали Танец Воды. В Тачас Тучас ручей, снабжавший этот
город водой, совершенно пересох, так что его жители перебрались к нам и
праздновали вместе с нами; те, у кого были родственники в Синшане,
поселились в их домах, остальные на скорую руку построили себе шалаши в
полях Синшана или спали на чьих-то балконах и верандах. Собралось так
много народу, что Танец как бы вовсе и не думал кончаться, а хейимас Синей
Глины была так полна громким пением и священным могуществом, что крыша ее,
казалось, вибрировала, дрожала, точно шкура пумы, напрягшейся перед
прыжком. Да, это был большой праздник! На третий и четвертый день даже
жители Телины и Мадидину услышали о Танце Воды в Синшане и стали приходить
и танцевать с нами. В последнюю ночь балконы всех домов были прямо-таки
забиты народом, а площадь для танцев полна танцующими; в жарких небесах
сверкали-танцевали молнии - казалось, по всему горизонту, - и невозможно
было отличить грохот барабана от далеких еще громовых раскатов; а мы все
танцевали и танцевали, то устремляясь к морю, то поднимаясь в гору, к
темнеющим облакам.
  Как-то раз, между Танцами Воды и Вина я встретилась со своими
троюродными братом и сестрой из Дома Красного Кирпича, которые жили в
Мадидину; мы собирались вместе пойти за черной смородиной к Скале
Перепелки. В кустах уже повсюду были протоптаны тропинки, и ягод осталось
не так уж много, и в итоге мы перестали собирать смородину, а принялись
играть. Пеликан и я изображали диких собак, а Хмель - охотника, и мы
охотились друг на друга, ползая среди густых и довольно колючих кустов. Я
поджидала, пока Хмель пройдет мимо того места, где я притаилась, и
нападала на него сзади, громко рыча и лая, и сбивала его с ног. От
неожиданности он охал и некоторое время лежал совершенно неподвижно, пока
я не начинала поскуливать и лизать ему руку. Наигравшись, мы втроем
уселись и долго болтали на разные темы. Вдруг Хмель сказал:
  - А вчера в нашем городе появились люди с птичьими головами.
  - Ты хочешь сказать, собиратели перьев? - спросила я.
  - Нет, - сказал он, - у них самих были настоящие птичьи головы -
головы хищных птиц, стервятников, такие черные с красным.
  Пеликан раскричалась: "И вовсе это не он их видел, а я!", но мне
почему-то стало грустно и нехорошо на душе. Я сказала:
  - Мне теперь домой надо, - и пошла прочь. Им пришлось догонять меня,
потому что я даже забыла взять корзинку с собранными ягодами.
  Потом они отправились к себе, в Мадидину, а я побрела куда глаза
глядят, через луг, через ручей, и была уже недалеко от винокурен, когда,
подняв голову, увидела в небе, на юго-западе, высоко парившую птицу. Я
решила, что это канюк, но потом разглядела, что птица гораздо крупней
канюка, прямо-таки огромная. Девять раз она описала круг над моим городом,
а потом, словно завершив в воздухе какой-то священный танец, медленно
заскользила на северо-во