кое-какие
причины, по которым ничего не знающие люди непременно будут утверждать,
что уж они-то знают все.
  - А почему же она сама ему ничего не сказала, когда собиралась
уходить?
  - Вот этого не знаю. А ты хорошо знаком с Уэтт?
  - Нет. Я работаю с Камеданом.
  - Она такая же красивая, как и он. Когда они поженились, люди
называли их Авар и Булекве. Когда они танцевали во время Свадебной Ночи,
то были похожи на Людей Радуги. Все смотрели и удивлялись.
  Она показала пальцем: старая толстая кошка кралась вдоль участка, по
самой его кромке прямехонько к кошачьей мяте. Сахелм бросил в кошку желудь
и попал ей в пушистое брюхо; кошка высоко подпрыгнула и бросилась прочь
вдоль ручья. Сахелм засмеялся, и Дьюи тоже.
  На ветвях дуба, где-то высоко затрещала сойка, ей откликнулась
белочка. Пчелы в зарослях лаванды гудели так, словно там все время что-то
кипело и бежало на плиту.
  - Лучше бы ты не говорила, что она улетела на Луну, - проговорил
Сахелм.
  - Мне и самой жаль, что я глупость сболтнула. Не подумала, вот с
языка и сорвалось пустое слово.
  - Мальчик тоже из Дома Обсидиана, - сказал Сахелм.
  Не зная о том, что сын Уэтт болен, Дьюи не поняла, почему Сахелм
сказал эти странные слова. Она уже устала от бесконечного разговора об
Уэтт, ей хотелось спать после того, как она насытилась салатом, и после
всего этого длинного жаркого дня. Она попросила:
  - Пожалуйста, последи немножко за котами, а? Если тебе, конечно, пока
что делать нечего. А я вздремну.
  На самом деле она не заснула и время от времени посматривала на
Сахелма из-под ресниц и упавших на лицо прядей волос. Он сидел неподвижно,
скрестив ноги, положив руки на колени, с совершенно прямой спиной. Он был
значительно моложе Дьюи, но сейчас, сидя вот так неподвижно, юнцом не
выглядел. Когда он о чем-то рассказывал, то всегда казался мальчишкой;
когда застывал в неподвижности - стариком, старым камнем.
  Подремав немного и чувствуя себя отдохнувшей, Дьюи сказала:
  - Хорошо ты сидеть умеешь.
  - Меня этому хорошо научили - сидеть, смотреть и слушать, - ответил
он. - Когда я подростком учился в хейимас Желтого Кирпича в Кастохе, мой
учитель говорил мне, что нужно сидеть достаточно неподвижно и достаточно
долго, чтобы увидеть каждое движение и услышать каждый звук во всех шести
направлениях, а самому стать седьмым.
  - И что же ты увидел? - спросила она. - Что услышал?
  - Вот здесь, сейчас? Все и ничего. Разум мой был неспокоен. Он не
желал сидеть неподвижно. Он все время бегал туда-сюда, как белка вон там,
в ветвях дуба.
  Дьюи рассмеялась. И подобрала с травы утиное перышко, скорее даже
пушинку, легкую, как дыхание. Она сказала:
  - Твой ум - белка; а Уэтт - потерянный белкой желудь.
  - Ты права, - сказал Сахелм. - Я думал о ней. Дьюи дунула на перышко,
и оно, взлетев в воздух, плавно опустилось на сушащиеся травы. Потом она
заметила:
  - Становится прохладно.
  Встала и пошла проверять, насколько подсохли травы, собирая их в
широкие плоские корзины, похожие на подносы, или связывая в пучки, чтобы
потом подвесить и досушить. Она сложила плоские корзины одну на другую
стопкой, и Сахелм помог ей отнести их в кладовую, которой пользовались
фармацевты из Общества Целителей. Кладовая находилась неподалеку от
северозападной городской площади и была похожа на землянку - наполовину
вкопанная в землю, с каменными стенами и крышей из кедровых бревен. Все
дальнее помещение в ней было занято травами, сушащимися и уже высушенными.
Дьюи, войдя в кладовую, запела песню и, развешивая и раскладывая новые
травы, допела ее до конца, почти прошептав про себя последние слова.
  Стоя в дверях, Сахелм сказал:
  - Ну и пахнет здесь. Прямо голову потерять можно.
  - Прежде чем разум научился видеть, он познал запах и вкус, а также
прикосновение. - откликнулась Дьюи. - Даже слух - тоже своего рода
прикосновение к предмету, только очень легкое. Очень часто в этом Доме
человек должен закрыть глаза, чтобы научиться видеть.
  - Зрение - это дар солнца, - сказал молодой человек.
  - И луны тоже, - сказала целительница. Она дала ему пучок сладкого
розмарина, чтобы носить в волосах, и, протягивая траву, сказала:
  - Именно то, чего ты боишься, тебе и нужно, по-моему. Мне не хотелось
бы отдавать тебя Мельникам, человек из Кастохи!
  Сахелм взял веточку розмарина и понюхал ее, но ничего не сказал.
  Дьюи вышла из кладовой и направилась к себе, в дом Сохранившийся при
Землетрясении.
  Сахелм пошел к себе, в дом Между Садами, самый последний в среднем
ряду городских домов, где он жил с тех пор, как Кайликуша отослала его
прочь. Семья из Дома Желтого Кирпича отдала ему свободную комнату с
балконом. В тот вечер была его очередь готовить ужин для всех, и, после
того как они поели и убрали со стола, он снова вышел на улицу и направился
к дому Шамши. Солнце село у него за спиной, полная луна поднималась прямо
перед ним над северо-восточной грядой. Он немного постоял в саду, когда
увидел восходящую луну между двумя домами. Он стоял неподвижно, не сводя
глаз с луны, а та поднималась все выше и сияла все ярче своим белым светом
на темно-синем небе.
  В это время какие-то нездешние люди как раз входили в Телину вдоль
юго-восточной Руки - три ослика, три женщины, четверо мужчин. У людей были
заплечные мешки, а шляпы низко надвинуты на лоб. Один из мужчин тихонько
отбивал ритм на маленьком барабане, висевшем у него на шее. Кто-то из
соседнего дома поздоровался с незнакомцами с балкона второго этажа: "Эй,
люди Долины, вот и вы, здравствуйте!" На балконах других домов тоже стали
появляться люди, чтобы посмотреть, откуда это так много чужеземцев сразу
пришло в их город. Путешественники остановились, и мужчина с маленьким
барабаном ногтями выбил последнюю, очень четкую и чистую, мелодию из Песни
Дождя и фомко воскликнул:
  - Эй, жители Телины, значит, вы здесь живете счастливо и красиво!
Здравствуйте! Мы пришли к вам - как двуногие, так и четвероногие, всего
вместе двадцать шесть ног у нас, и ноги эти еле волочатся от усталости, но
мы все равно готовы танцевать на цыпочках от радости, говорить
по-человечьи и кричать по-ослиному, петь и играть на своих флейтах и
барабанах, больших и маленьких, потому что мы идем от одного города к
другому туда, куда нам нужно, а придя туда, мы, когда нам нужно,
останавливаемся там, устраиваемся, раскрашиваем свои лица, переодеваемся и
изменяем для вас мир! Кто-то спросил с балкона:
  - А какую пьесу вы играете? Барабанщик ответил:
  - Сыграем такую, какая вам по душе!
  Люди начали выкрикивать названия пьес, которые хотели бы посмотреть.
Барабанщик на каждое предложение отвечал:
  - Да, эту мы сыграем, да-да, и эту мы тоже сыграем. - Он был готов
сыграть их все хоть на следующий день прямо на центральной городской
площади.
  Какая-то женщина крикнула из окошка:
  - Это тот самый город, который вам нужен, артисты, и время тоже
подходящее!
  Барабанщик засмеялся и махнул рукой одной из пришедших с ним женщин,
которая стояла отдельно от остальных, вся залитая лунным светом, там, где
лунные лучи, пронизывая воздух, скользили по земле между садовыми
деревьями и между домами. Барабанщик сыграл пять аккордов и еще пять, и
актеры запели Мелодию Продолжения, и та женщина, высоко воздев руки,
исполнила танец из спектакля "Тоббе", изображая духа пропавшей жены.
Танцуя, она то и дело вскрикивала слабым тонким голосом, а потом шагнула
во тьму - исчезла в густой тени, отбрасываемой домом, - и всем показалось,
что она исчезла по-настоящему. Барабанщик сменил ритм; флейтистка взяла
свою флейту и начала танцевать танец с притопываниями; и так, перекликаясь
и играя пьесу на ходу, актеры двинулись дальше, по направлению к городской
площади, но теперь видны были только девять теней из десяти.
  Та женщина, что танцевала первой, прошла дальше в тени вдоль стен
неосвещенных домов, пока не добралась до дома Шамши, стоявшего среди
огромных олеандров, покрытых белыми цветами. Там, залитый белым светом,
застыл мужчина, не сводивший глаз с луны. Женщина заметила его еще раньше
- он неподвижно стоял спиной к актерам, которые пели и играли на
музыкальных инструментах, и к ней, танцевавшей танец призрака.
  Она довольно долго, скрываясь в тени олеандров, смотрела на него, а
он по-прежнему не сводил глаз с луны. Потом она прошла, прячась в тени, к
Виноградникам Шепташ, и села там в укромном местечке, под виноградными
лозами. Оттуда она продолжала наблюдать за неподвижным человеком. Когда
луна в небе поднялась еще выше, женщина прошла по кромке виноградника до
угла абрикосового сада, что находился за Домом Благополучия, и некоторое
время постояла, прячась в тени его террас и балконов, следя за
незнакомцем. Он по-прежнему не шевелился, и она скользнула прочь, не
замеченная никем, пробираясь обратно к городской площади, где остальная
часть ее труппы уже располагалась на ночлег.
  Сахелм продолжал стоять неподвижно, теперь его голова была откинута
назад, лицо поднято, глаза внимательно глядели на луну. Для него каждое
движение собственных век было подобно медленному раскату барабанной дроби.
И ничего больше не замечал он вокруг, только свет луны да грохот тьмы.
  Значительно позже, когда уже были погашены огни в домах, а луна
висела над кромкой юго-западных гор, к нему подошел Камедан и окликнул его
по имени: "Сахелм! Сахелм! Сахелм!" Когда он в четвертый раз произнес имя
"Сахелм!", мечтатель шевельнулся, вскрикнул, содрогнулся и упал на
четвереньки. Камедан помог ему встать, приговаривая:
  - Пойди к Целителям, Сахелм, пожалуйста, ради меня.
  - Я ее видел, - сказал Сахелм.
  - Пожалуйста, ступай к Целителям, - уговаривал его Камедан. - Я боюсь
брать мальчика с собой, боюсь и оставить его дома одного. Остальные там
все с ума, видно, посходили и не желают ничего предпринять! Глядя на
Камедана в упор, Сахелм повторил:
  - Я видел Уэтт. Я видел твою жену. Она стояла возле твоего дома. У
северо-восточных окон.
  Камедан сказал лишь:
  - Мой мальчик умирает, - и выпустил руки Сахелма. Тот не смог устоять
на ногах и снова упал на колени. Камедан повернулся и бегом бросился назад
к своему дому.
  Он влетел в комнату, подхватил ребенка, завернул его в одеяло и понес
к дверям. Шамша бросилась за ним, накинув одеяло на плечи, седая, с
растрепанными волосами, падавшими ей на глаза:
  - Ты что, спятил? С ребенком же все в порядке! Что это ты делаешь?
Куда ты его несешь? - Потом она влетела в комнату к Фефинум и Таи, громко
крича:
  - Муж вашей сестры сошел с ума, остановите же его!
  Но Камедан уже выбежал из дома и устремился к хейимас Змеевика, к
Целителям.
  Там не было никого, кроме Дьюи, которая в полнолуние спать не могла.
Она читала при свете лампы.
  Камедан сказал перед дверью нужные слова и вошел, неся на руках
ребенка.
  - Этот мальчик из Первого Дома, по-моему, очень болен, - проговорил
он, обращаясь к Дьюи.
  Дьюи встала, приговаривая, как это делают все врачи в подобных
случаях:
  - Ну-ну-ну, посмотрим-ка, что у нас тут такое? Она не торопилась и
была спокойна. Показала на тростниковую лежанку, и Камедан положил
мальчика туда.
  - Он у тебя задыхается? Весь горит? Похоже, лихорадка, да? -
спрашивала она и, пока Камедан отвечал на ее вопросы, наблюдала за
мальчиком, который почти совсем проснулся, очень испугался и тихонько
хныкал. Камедан же спешил выговориться:
  - Прошлую ночь и за ночь до этого он горел как в огне. Днем жар у
него спадает, но стоит луне взойти, он снова и снова зовет мать. Но никто
в доме не обращает на это внимания, все твердят мне, что с ним все в
порядке.
  Дьюи сказала:
  - Отойди-ка вон туда, на свет. - Она пыталась заставить Камедана хоть
ненадолго оторваться от ребенка, но несчастный отец ни за что не хотел
оставить его хотя бы на миг. Тогда она велела ему:
  - Говори, пожалуйста, спокойнее и тише. Один маленький человечек
очень хочет спать, а еще он немножко напуган. Как давно он живет в Лунном
Доме?
  - Три зимы, - отвечал Камедан. - Его имя Торип, но у него есть
прозвище, мать зовет его Анютины Глазки.
  - Ну что ж, хорошо, - сказала Дьюи. - Да, такой мальчик с золотистой
кожей и хорошеньким маленьким ротиком, действительно похож на цветочек.
Так, ну сейчас-то у нашего цветочка никакого жара нет, или почти никакого.
Дурные сны ему снятся, верно? Плачет по ночам и просыпается, верно? Так
было? - Она говорила неторопливо и спокойно, и Камедан отвечал ей почти
таким же тоном:
  - Да, он плачет, даже когда я беру его на руки, и становится ужасно
горячим. Целительница сказала тогда:
  - Видишь, здесь очень тихо, и свет здесь спокойный, и человек здесь
засыпает очень легко... Пусть он теперь поспит; иди-ка сюда. - На этот раз
Камедан последовал за ней охотно. Они остановились на другом конце
комнаты, возле лампы, и Дьюи сказала:
  - Ну а теперь вот что: я ничего как следует не поняла; пожалуйста,
расскажи мне снова, что у него не в порядке.
  Камедан заплакал и сказал:
  - Она не приходит. Он зовет, но она не слышит и не приходит. Она ушла
навсегда.
  Мыслями Дьюи все еще была в той книге, которую читала до прихода
Камедана, а потом все ее внимание целиком переключилось на ребенка, так
что лишь когда он заплакал и сказал эти слова, она наконец вспомнила, о
чем ей рассказывал днем в тени дуба Сахелм.
  Камедан продолжал, на этот раз громче:
  - Бабушка ребенка говорит, что все в порядке, не о чем беспокоиться -
но как это: мать исчезла, ребенок болен и не о чем беспокоиться!
  - Тише, - сказала Дьюи. - Пожалуйста, говори тише: дай ему поспать. А
теперь вот что: действительно никуда не годится таскать малыша туда-сюда.
Пусть он всю ночь проспит здесь, и ты, разумеется, тоже будешь с ним. Если
поможет лекарство, дадим лекарство. Если нужно будет "вынесение
приговора", мы сделаем и это, хотя, может быть, консилиум будет нужен даже
для вас обоих; и вообще, утро вечера мудренее, так что все, что нам с утра
покажется разумным и правильным - особенно после того, как мы все обсудим
и осмотрим ребенка, - то мы и станем делать. А сейчас и для тебя тоже
самое лучшее - лечь и постараться заснуть, так мне кажется. Сама я во
время полнолуния спать не могу и посижу вон там, на пороге. Если малыш
заплачет, если ему что-нибудь привидится или он нечаянно проснется, то я
буду на месте; я все равно не усну и буду внимательно слушать и все
услышу. - Говоря так, она уже расстилала на полу возле кушетки матрас, а
потом прибавила еще:
  - А теперь, брат мой из Дома Змеевика, пожалуйста, ложись. Ты устал
не меньше, чем твой сынок. Если тебе захочется поговорить еще, ты
проснешься и увидишь, что я сижу у порога; ты можешь даже не вставать и
разговаривать со мной, а я буду тебе отвечать. Наконец-то наступает ночная
прохлада, самое лучшее время для сна. Тебе там удобно?
  Камедан поблагодарил ее и некоторое время лежал молча.
  Дьюи спела себе под нос старинную песню, как бы убаюкивая его.
Голосом своим она владела отлично; она пела все тише и тише, пока песня не
стала звучать почти как легкое дыхание, а потом замерла совсем. Через
некоторое время Дьюи слегка пошевелилась, чтобы Камедан понял, что песнь
окончена, если он все еще не уснул и ему хочется поговорить.
  - Я не понимаю этих людей из дома матери моего сына! - сказал
Камедан. Он уже привык к манере Дьюи вести себя и даже в темноте понял,
что она его слушает, а потому продолжал:
  - Когда Мельник женится и входит в такую семью, чья жизнь и работа
связаны только с Пятью Земными Домами, да еще если они люди
консервативные, суеверные и уважающие старые порядки, то это, знаешь ли,
совсем нелегко. Нелегко для всех. Я это понимал, я понимал, каково им
приходится. Именно поэтому я и вступил в Цех Ткачей, когда женился. От
природы-то у меня склонность к технике, вот ведь в чем дело. Нельзя же
совсем не обращать внимания на собственные задатки, верно? Надо только
постараться использовать их на благо себе и другим, чтобы они не мешали
тебе жить с другими людьми, с твоей семьей. Когда я увидел, как жители
Телины ходят в Кастоху за парусиной, потому что никто здесь никогда не
пользовался ткацкими станками, чтобы ткать парусину или хотя бы широкий
холст, я подумал: вот это как раз для меня, такую работу они должны понять
и одобрить, а заодно и я смогу применить здесь свои способности и свои
умения, которые получил в Обществе Мельников. Я уже четыре года член "Цеха
Ткачей. Кто еще, кроме меня, в Телине делает широкоосновные полотна?
Простыни, парусину, широкий холст? С тех пор как Хоуне покинул мастерские,
всю подобную работу делаю я. Теперь вот еще у меня есть ученики - Сахелм и
Азоле-Вероу, и у них уже хорошо получается. Я их учитель, они уважают
меня. Но ни одно из моих достоинств ничуть не ценится в семье моей жены.
Им совершенно не интересно, какую работу я делаю сейчас, для них я все
равно "Мельник". Они не только меня не уважают, они мне не доверяют! Они
до сих пор жалеют, что она не вышла замуж за кого-нибудь другого. Этот
ребенок - он, с их точки зрения, ребенок Мельника. К тому же он всего лишь
мальчик. Он им совершенно безразличен. Пять дней, целых пять дней миновало
с тех пор, как она ушла, не сказав ни слова, а им хоть бы хны, только и
делают, что бубнят: не волнуйся, чего это ты так расстраиваешься, да она
всегда бывало хаживала на побережье одна! Они делают из меня дурака -
таким они хотели бы меня видеть. Встает луна, и мой сынок снова начинает
плакать и звать мать, а они все повторяют: да что ты, все в порядке!
Ложись и спи, дурак!
  Голос его невольно зазвучал громче, и ребенок шевельнулся во сне.
Камедан умолк.
  Через некоторое время Дьюи тихонько попросила:
  - Расскажи мне, как это случилось, что Уэтт ушла.
  - Я вернулся домой после работы, - начал Камедан, - мы возились с
генератором на Восточных Полях. Меня специально туда позвали на небольшой
совет; ты ведь знаешь, там кое-что нужно сделать, и люди из Общества
Мельников должны были посоветоваться и решить, как быть. На это ушел целый
день. Ну вот, вернулся я домой, а Таи как раз готовил обед. Больше никого
дома не было, и я спросил: "А где Уэтт и Анютины Глазки?" Таи ответил:
"Твой сын с моей женой и дочерью, а Уэтт ушла в горы, к Источникам".
Вскоре из садов вернулась Фефинум с обоими малышами. Откуда-то пришла и
бабушка. Потом появился дед. Мы вместе поели, и я решил подняться немного
по склону Горы навстречу Уэтт, чтобы вместе с ней вернуться домой. Но она
так домой и не пришла. Ни в ту ночь, ни потом.
  - А скажи-ка мне, Камедан, что ты сам обо всем этом думаешь? -
спросила Целительница.
  - Я думаю, что она ушла не одна. С кем-то еще. И, по-моему, не
собиралась оставаться с этими людьми надолго. Я не слышал о том, что
кто-то пропал. Или что кто-то откуда-то не вернулся. Возможно, она
где-нибудь совсем недалеко. Она вполне могла просто забрести на ту сторону
Горы и заблудиться в лесу. Или осталась в чьей-то летней хижине из тех,
что повыше, в горах. А может быть, она ненадолго отошла с той поляны на
вершине, где они танцевали, просто чтобы побыть одной, и упала в трещину
или поранилась. С людьми ведь всякое случается, они могут ногой в ловушку
попасть, и упасть неудачно, и лодыжку сломать в этих ущельях. Там ведь
совсем дикие места, на южной стороне Горы, да и на юго-восточной тоже. Там
и троп-то нормальных нет, так, охотничьи тропинки, там заблудиться ничего
не стоит. Там если разок неправильно свернешь, сразу заплутаешь. Со мной
такое один раз случилось. Так я в итоге вышел к Чукулмасу, хотя считал,
что весь день иду на юго-запад! Я просто своим глазам поверить не мог -
решил, что каким-то образом забрел в совсем чужой город в Долине Ошо. Ну а
когда увидел Башню Чукулмаса, то очень удивился и думаю: а она-то как
здесь оказалась? Никак я этого понять не мог. Потом выяснилось, что ходил
я по кругу. Вполне возможно, что с Уэтт получилось как раз наоборот: она
думала, что поворачивает назад, а пошла совсем в другую сторону и сейчас,
возможно, уже где-то далеко за пределами До