лоне у Лунного Ручья, а еще одно пастбище было на
холме под названием Толстая Бочка. Как-то раз я сказала в Обществе
Целителей, что мне очень хотелось бы уметь лечить лошадей, и они послали
меня учиться этому искусству у одного старика по имени Спорщик, который
был великим ветеринаром, лечившим и лошадей, и всякий домашний скот. С
животными он разговаривал, и они его понимали. Так что ничего
удивительного, что он умел их лечить. Я все время прислушивалась к нему.
Он произносил какие-то древние слова, похожие на слова старинных песен, и
еще он знал множество способов молчания и дыхания; то же самое за ним
вслед делали и животные; но я никогда так и не смогла разобрать, что же
они говорили. Спорщик сказал мне однажды:
  - Я на будущий год умру, примерно к Танцу Травы. И я спросила:
  - Откуда ты знаешь?
  - Один бык мне сказал, - ответил он, - когда заметил вот это. Видишь?
- И он вытянул перед собой обе руки, держа их неподвижно: по внешней их
стороне то и дело пробегала едва заметная дрожь или слабые судороги,
свойственные севаи.
  - Чем позже это начинается, тем дольше можно с этим прожить, -
сказала я со знанием дела, поскольку училась в Обществе Целителей, но он
мне ответил:
  - Еще один Танец Вселенной, еще один Танец Вина - так мне сказал тот
бык.
  В другой раз я спросила Спорщика:
  - Как же мне лечить лошадей, если я не умею с ними разговаривать? -
Мне казалось, что я мало чему успела от него научиться.
  - Ты и не сможешь. - ответил он. - По крайней мере так, как это делаю
я. Да и зачем ты вообще здесь?
  Я засмеялась и выкрикнула, как тот человек из пьесы:

  Для чего я рожден?
  В чем цель моей жизни?..
  Ответьте мне сразу!
  Ответьте немедля!

  Я чуть с ума тогда не сошла. Я совершенно растерялась, я ничего не
понимала, и все остальные занятия мне были безразличны.
  Однажды, когда я явилась в хейимас Обсидиана на очередное песнопение
Общества Крови, одна женщина по имени Молоко - я тогда считала ее старухой
- встретила меня в дверях, посмотрела на меня своими одновременно острыми
и какими-то подслеповатыми, как у змеи, глазами и сказала:
  - А ты зачем сюда явилась?
  Я ответила ей:
  - Чтобы петь вместе со всеми, - и поспешила пройти мимо, но понимала,
что спросила-то она вовсе не об этом.
  Летом я отправилась вместе с танцорами и наездниками Телины в
Чукулмас. Там я встретила того юношу, теперь уже молодого мужчину. Мы
поговорили о рыжем жеребчике и о той белой лошадке, на которой я ездила во
время игры в ветулу. Когда он погладил своего чалого по боку, я сделала то
же самое, и наши руки ненадолго соприкоснулись.
  Потом прошел еще год, и снова наступила пора Летних игр. Вот так оно
и пошло: я ни о чем не думала и не заботилась, кроме Танца Лета и этих игр.
  Старый лошадиный доктор умер в первую ночь Танца Травы. Я тогда
ходила в Дом Воссоединения и учила песни Ухода На Запад; и потом спела их
для него. После кремации я совершенно забросила все занятия. Я не могла
разговаривать с животными или какими-нибудь другими существами. Я ничего
не видела ясно в своем будущем и никого не слушалась. Я снова стала
работать вместе с отцом, как прежде, а еще ездила верхом, ухаживала за
лошадьми и тренировалась в игре в ветулу, чтобы иметь возможность
участвовать в Летних играх. Моя двоюродная сестра была окружена целой
толпой подружек, которые болтали, играли в кости на миндаль и печенье, а
иногда - на колечки и сережки, и я тоже старалась быть с ними вместе почти
каждый вечер, но не видела вокруг себя ни одного настоящего человека. Все
комнаты казались мне совершенно пустыми. Никого не встречала я ни на
площадях, ни в садах Телины. Никто, печалясь о чем-то, не брел вверх по
течению Реки...
  Когда солнце повернуло к югу и в Телину снова съехались и сошлись
танцоры и наездники из Чукулмаса, я участвовала в игрищах и скачках,
проводя целые дни в полях. Люди говорили: "Эта девушка прямо-таки влюблена
в рыжего жеребца из Чукулмаса" - и поддразнивали меня, но не очень обидно;
всем ведь известно, как подростки порой влюбляются в лошадей, даже песен
немало сложено о такой любви. Но этот жеребец понял, что здесь что-то не
так, и больше не позволял мне командовать собой.
  Через несколько дней всадники поехали дальше, в Мадидину, а я
осталась.
  Вещи порой бывают очень упрямыми и непокорными, однако в них
одновременно заключена и некая сладостная готовность служить; они
понимают, как ты к ним относишься, и отвечают тебе тем же. Электричество
очень похоже на лошадей: безрассудное и своевольное, но одновременно
полное готовности подчиниться и стать надежным помощником. Если ты
чересчур небрежен или тороплив, лошадь или обнаженный электрический провод
может стать твоим врагом и весьма опасным. В тот год я несколько раз
сильно обожглась и получила удар током, а однажды даже устроила пожар в
доме, плохо соединив провода и не заземлив их. Люди учуяли запах дыма и
погасили огонь, прежде чем он успел наделать бед, но мой отец, который и
привел меня в свой Цех, был так встревожен и рассержен, что запретил мне
работать с электричеством до следующего сезона дождей.
  К Танцу Вина в тот год мне исполнилось пятнадцать. Я впервые напилась
допьяна. Ходила по всему городу, кричала, разговаривала с людьми, которых
больше никто не видел: так мне рассказывали на следующий день, но сама я
ничего не могу об этом вспомнить. И я решила тогда, что если снова
напьюсь, но, может, не так сильно, то опять увижу тех людей, которых так
часто видела раньше, когда они были повсюду и спасали меня от одиночества.
Так что я стащила вина у наших соседей по дому - они разлили большую часть
откупоренного на праздник бочонка по бутылкам - и в одиночестве
отправилась на берег Реки На, где уселась на сухие листья под низко
склонившимися ивами и выпила вино.
  Я выпила первую бутылку целиком и спела несколько песен, большую
часть второй бутылки просто разлила и отправилась домой. Дня два после
этого я прохворала. Но потом снова стащила вино и на этот раз выпила сразу
две бутылки. Никаких песен я петь не стала. Голова у меня закружилась,
меня затошнило, и я уснула. Утром я проснулась там же, на берегу под
ивами, на холодных камнях, чувствуя ужасную слабость и озноб. Семья моя
начала после этого случая беспокоиться на мой счет. Ночь в тот раз была
душной, я вполне могла сказать, что нарочно осталась спать на улице, чтобы
было прохладнее; но моя мать всегда знала, если я врала. Она решила, что
я, должно быть, занималась любовью с каким-нибудь юношей, но по какой-то
причине не желаю признаваться в этом. Ей было неловко и стыдно, ведь я
по-прежнему носила некрашеную одежду, тогда как, с ее точки зрения, мне
уже не полагалось этого делать. Меня страшно рассердило ее недоверие, и
все же я ничего не сказала ей в свое оправдание и не стала никак объяснять
свой поступок. Отец мой понимал, что на душе у меня кошки скребут, но,
поскольку я украла вино и не ночевала дома вскоре после того, как устроила
пожар, он тоже больше сердился, чем беспокоился. Ну а моя двоюродная
сестра в это время была влюблена в одного юношу из Дома Синей Глины, и все
остальное ее совершенно не интересовало. Наши с ней общие подружки, с
которыми мы когда-то вместе крали сласти в кладовой, приучились курить
коноплю, что никогда мне не нравилось; и хотя те мои друзья, с которыми я
вместе каталась верхом и ухаживала за лошадьми, по-прежнему были добры ко
мне, я почему-то стала еще больше сторониться людей и даже лошадей. Мне не
хотелось видеть мир таким, какой он есть. И я начала создавать себе свой
мир.
  Я придумала вот что: тот молодой человек из моего Дома в Чукулмасе
испытывает те же чувства, что и я, так что мне надо непременно отправиться
в Чукулмас после Танца Травы. А потом мы с ним уйдем вместе в горы и
станем лесными людьми. Мы возьмем с собой рыжего жеребца и поселимся в
предгорьях Горы-Сторожихи или еще дальше; мы дойдем до заросших травами
дюн, что расположены к западу от равнины Долгого Звука, где, как он
однажды рассказывал мне, живут на свободе табуны диких лошадей. Люди из
Чукулмаса порой отправляются туда, чтобы поймать дикую лошадку, но
вообще-то в этих краях никаких людских поселений нет. Мы бы жили там
совсем одни, приручая лошадей и катаясь на них верхом. Рассказывая сама
себе об этом выдуманном мире днем, я считала, что мы будем жить как брат и
сестра; однако по ночам, лежа в постели одна, в своих мечтах я видела
совсем иное. Миновал Танец Травы. Я отложила свой уход в Чукулмас, убедив
себя, что лучше отправиться туда после Танца Солнца. Я еще никогда не
танцевала Танец Солнца как взрослая, и мне очень хотелось попробовать; а
после этого, сказала я себе, я непременно уйду в Чукулмас. Но при этом я
отлично сознавала, что, уйду я или не уйду, это не будет иметь ровным
счетом никакого значения, и тогда больше всего на свете мне хотелось
умереть.
  Тяжело признаваться в этом самой себе. Все время стараешься спрятать
эти мысли поглубже, забыть о них за суетой и ожиданием иных событий. Я с
нетерпением ждала, когда начнется Двадцать Один День, как если бы с
началом подготовки к Танцу Солнца вся моя жизнь должна была тоже начаться
заново. Накануне первого из Двадцати Одного Дня я отправилась в свою
хейимас.
  Стоило мне ступить на первую ступеньку приставной лестницы, как
внутри у меня все похолодело и сплелось в тугой комок. В эту ночь
состоялось долгое пение. Но губы мои были немы, и голос не желал выходить
из горла наружу. Я хотела выбраться из хейимас и убежать, промучилась этим
желанием всю ночь, но не знала, куда же мне пойти.
  На следующее утро были образованы три группы: одна должна была в
полном молчании направиться вдоль северо-западной гряды в дикие края;
другая - с помощью конопли и особых грибов - впасть в транс, а третья все
это время обязана была бить в барабаны и петь. Я никак не могла решить, к
какой же группе мне присоединиться, и именно это больше всего огорчало
меня. У меня вдруг начался сильный озноб, и я направилась к лестнице, но
не смогла даже ногу на ступеньку поставить.
  Старая Целительница по имени Желчь, у которой я училась когда-то в
Обществе Целителей, в это время как раз спускалась по лестнице вниз. Она
пришла сюда, чтобы петь со всеми вместе, однако по привычке, свойственной
всем Целителям, внимательно посмотрела на меня и сказала:
  - Ты плохо себя чувствуешь?
  - По-моему, я заболела.
  - Почему ты так думаешь?
  - Я хочу танцевать и не могу выбрать танец.
  - Ну а петь со всеми ты можешь?
  - У меня голос пропал.
  - А в транс не входила?
  - Я этого боюсь.
  - Ну а как насчет путешествия?
  - Я не могу выйти из этого дома! - громко воскликнула я и снова вся
затряслась.
  Желчь откинула голову назад, отчего подбородок ее утонул в складках
полной дряблой шеи, и задумалась, поглядывая на меня. Она была низенькой,
темноволосой, морщинистой старухой. И она сказала:
  - Ты уже напряжена до предела, девочка. Ты что, сломаться хочешь?
  - Может быть, оно было бы и лучше.
  - А может быть, было бы лучше расслабиться?
  - Нет, это еще хуже.
  - Ну хорошо, ты сама так решила. А теперь пойдем.
  Желчь взяла меня за руку и повела к двери в самую дальнюю, внутреннюю
комнату хейимас, где находились люди Внутреннего Солнца.
  - Я не могу войти туда, - сказала я. - Я еще слишком молода, чтобы
учиться этому.
  - Душа твоя достаточно стара, - ответила Желчь. И то же самое она
сказала Черному Дубу, который вышел из круга и подошел к двери, встречая
нас. - Вот твоя старая душа и молодая и тянут слишком сильно в разные
стороны.
  Черный Дуб, который был спикером Дома Змеевика, заговорил с Желчью,
но я была не в состоянии понять то, о чем они говорили. Едва дверь во
внутреннюю комнату за нами закрылась, как волосы у меня на голове встали
дыбом, а в ушах зазвенело и запело. Я увидела там круглые яркие огни, то
вспыхивавшие, то исчезавшие в полной тьме - в этом помещении света не было
вовсе, только какое-то неясное свечение, просачивающееся сверху, из
узенького окошка под самой крышей. И этот слабый свет начал завиваться
кругами. Черный Дуб повернулся ко мне и что-то сказал, но как раз в этот
момент у меня и началось то видение.
  Я видела не человека по имени Черный Дуб, но сам Змеевик. Каменное
существо, не мужчину, не женщину, вообще не человека, однако по форме
похожее на очень большого и крупного человека с синевато-зеленой кожей,
покрытой синими и черными прожилками, какие бывают у камня змеевика. У
существа этого не было волос, а глаза - без ресниц и совсем непрозрачные -
двигались очень медленно. Змеевик как бы с трудом поднял эти свои глаза и
посмотрел на меня.
  Я скорчилась от ужаса и опустилась на пол. Я не могла ни заплакать,
ни заговорить, ни встать, ни двинуться с места. Я была точно мешок, полный
одного лишь страха. Я совсем сжалась в комок на полу и почти перестала
дышать, пока какой-то камень, может быть, то была рука Змеевика, не ударил
меня довольно сильно по голове, повыше правого уха. Я потеряла равновесие,
и было очень больно, так что я заплакала, даже зарыдала от боли, и после
этого снова смогла дышать. Кровь в том месте, куда меня ударили, не шла,
но там вздулся здоровенный желвак.
  Я сидела, скорчившись на полу, и постепенно приходила в себя после
того удара. Нескоро снова посмотрела я вверх. Змеевик все еще стоял там.
Да, он так и стоял там. Через некоторое время я увидела, как медленно
движутся его руки. Они неторопливо поднимались вверх и сошлись примерно на
уровне пупка. Потом снова разошлись и растянули живот в стороны. И в камне
открылось длинное и широкое отверстие, какая-то щель, похожая на дверь в
некое помещение, куда - я это знала-я должна буду войти. Я встала, все еще
горбясь и трясясь от страха, и сделала один шаг внутрь этого камня.
  Но там не было никакого помещения. Там был сплошной камень, и я
оказалась внутри этого камня. Там не было света, там не было места, там
было нечем дышать. Я думаю, что все остальное мое видение было связано
именно с пребыванием внутри этого камня; то есть именно там-то все и
произошло; однако, согласно своей человеческой природе, люди должны хоть
что-нибудь видеть, и все вокруг меня как бы менялось и превращалось в вещи
и существа, словно я попадала в иные места.
  Мне казалось, что эта скала из змеевика треснула, развалилась на
куски, смешалась с красноземом, и через какое-то время я сама тоже попала
в землю, став как бы частью почвы. Теперь я могла чувствовать то, что
чувствует почва. Я чувствовала, как дождь вливается в меня, падая с небес.
Я чувствовала - и отчасти это было подобно способности видеть - как дождь
падал сверху и просачивался в меня, падал с небес, которые сами казались
сплошным дождем.
  Я как бы засыпала и снова просыпалась, но спала не полностью, а
постигая нечто во сне. Я начала ощущать камни и корни, а вдоль своего
левого бока - бег холодной воды, и услышала ручеек, возникший в сезон
дождей. Подземные источники грунтовых вод питали этот родник, он
поднимался и журчал рядом со мной, протекал сквозь меня, просачивался во
тьме сквозь почву и камни. Возле того ручейка во мне росли большие
глубокие корни деревьев, и между ними повсюду тонкие бесчисленные корешки
трав, луковицы незабудок, слышался стук сердца бурундука, дыхание спящего
крота... Я начала подниматься вверх по одному из больших корней конского
каштана, потом - по его стволу и вышла наружу, на лишенную листьев ветвь,
проползла до самого ее края, к маленьким боковым веточкам. Там я лежала и
смотрела на непрерывные нити дождя. По ним я взобралась на плывущее в
вышине облако, похожее на гигантскую лестницу, и по этой лестнице - на
тропу ветра. Там я остановилась, ибо боялась ступить прямо на крылья ветра.
  Койотиха сошла вниз по тропе ветра. Она явилась мне в виде худой
женщины с жесткими серовато-коричневыми волосами, росшими у нее на голове
и на руках, и с тонким длинным лицом. Глаза у нее были желтые. Двое ее
детей пришли с нею вместе, но в виде детенышей койота.
  Койотиха посмотрела на меня и сказала:
  - Не бойся. Ты можешь посмотреть вниз. Можешь посмотреть назад.
  Я посмотрела назад и вниз, содрогаясь под порывами ветра. Внизу и за
моей спиной виднелись темные верхушки деревьев; над лесом сияла радуга, а
на листьях играли отблески света. Я подумала, что на этой радуге, должно
быть, есть люди, но не была уверена в этом. Внизу и далеко впереди
виднелись покрытые пожелтевшей от летнего зноя травой холмы и меж ними -
река, что текла в море. Кое-где в воздухе подо мной было так много птиц,
что я не видела земли, видела только отражавшийся на их крыльях свет.
  У Койотихи был высокий певучий голос, в котором как бы одновременно
слышались несколько голосов. Она сказала:
  - Хочешь подняться еще выше?
  Я ответила:
  - Я хотела бы пойти к Солнцу.
  - Ну так иди вперед. Все это моя страна. - Сказав это, Койотиха
шагнула мимо меня прямо на крылья ветра и побежала по ним на четвереньках,
как все койоты, вместе со своими щенками. Я одна осталась стоять там, на
ветру. Пришлось и мне тоже двинуться вперед.
  Мои шаги по крыльям ветра были широкими и неторопливыми, как у
танцующих Танец Радуги. При каждом шаге мир внизу выглядел иначе. При
одном он был светлым, при другом - темным. При следующем шаге его словно
затягивало дымом, а потом дым разлетался, будто его и не бывало. При
следующем долгом шаге черные и серые облака пепла или пыли скрыли все
вокруг, а шагнув еще разок, я вдруг увидела песчаную пустыню, где ничто не
росло и ничто не двигалось. Я сделала еще один шаг, и все внизу
превратилось в сплошной город - только крыши и улицы, по которым спешило
множество людей; люди шныряли по этому городу и были похожи на насекомых в
пруду, когда посмотришь сквозь увеличительное стекло. Я сделала еще шаг, и
мне стали видимы глубины океана, передо мной обнажилось его дно, и лава
медленно изливалась из трещин в океанском дне, и огромные пустынные
каньоны вдали, в тени стен, поддерживавших континенты, почему-то были
похожи на канавы, какими окапывают у нас стены амбаров. И еще один долгий
шаг сделала я на крыльях ветра и увидела поверхность нашего мира,
пустынную, гладкую и бледную, как личико младенца, которого видела
однажды: он родился без передних долей головного мозга и без глаз. Я
сделала еще шаг, и ястреб встретил меня в лучах солнца в застывших небесах
над юго-западными склонами Горы-Прародительницы. Шел дождь, и облака на
северо-западе были по-прежнему темны. Капли дождя сверкали на листьях
деревьев в лесу и в ущельях, которыми изрезаны были горные склоны.
  Из того видения, что открылось мне в Девятом Доме, я кое-что могу
рассказать - словами, письменно, - а кое-что спеть под аккомпанемент
барабана. Но для большей части увиденного я так и не подобрала ни нужных
слов, ни музыки, хотя с тех пор я большую часть своей жизни посвятила
именно тому, чтобы найти и эти слова, и эту музыку. Я не умею нарисовать
то, что вижу, ибо моей руке не дарована способность придавать
изображенному предмету сходство с настоящим.
  Мне все-таки кажется, что гораздо лучше это могло бы быть нарисовано,
чем рассказано, и вот почему: там не было ни одного человека. Рассказывая
что-то, вы говорите: "Это сделал я" или "Это увидела она". Когда же не
существует ни меня, ни ее, то как бы не существует и самой истории. Я
существовала, пока не попала в Девятый Дом; там существовал ястреб, но
меня там не было. Ястреб был; был и неподвижный, застывший воздух. Если
смотреть на вещи глазами ястреба, то лишаешься собственной души. Твое
собственное "я" смертно. А это - Дом Вечности.
  Итак, из того, что видели глаза ястреба, я здесь могу словами
рассказать следующее:
  То была Вселенная энергии. То было пересечение энергетических полей
всех живых существ, всех звезд и скоплений светил, всех миров, животных,
умов, нервов, пыли, кружевной пены вибрации, которая существует сама по
себе, и все было связано друг с другом, каждое было частью другой части
чего-то е