ще, большего, и каждая часть в этом конгломерате была, таким
образом, понятна только в качестве составляющей целого, безграничного и
незамкнутого.
  В Пунктах Обмена Информацией нас учат, что информационная сеть
Столицы Разума распространяется надо всей поверхностью нашего мира вплоть
до Луны и других планет, находящихся от нас на невообразимом расстоянии,
где-то там, среди миллиардов звезд: во время моего видения вся эта
обширнейшая паутина предстала передо мной как мгновенная вспышка света на
одной из волн океана энергии и показалась мне крохотной пылинкой на одном
из зернышек травы, произрастающей на бесконечных лугах. Образ света,
танцующего на волнах океана, или - пылинки в солнечном луче, сияние света
на зрелых травах, блеск искр, взметнувшихся над костром, - это все, что у
меня есть: никакой образ не способен вместить видение, заключающее в себе
все образы. Музыка способна выразить это полнее и лучше, чем слова, но я
не музыкант и не поэт и не могу воспользоваться музыкой слов. Пена и
блестки слюды на скалах, сверкание волн в солнечных лучах, пляшущие
водяные брызги и пыль, работа больших ткацких станков, которые тоже будто
танцуют - все танцы отразились в тот миг в видении ястреба и в моем мозгу;
и поистине все это отразилось бы в нем, если бы разум мой был чист и
достаточно силен. Но ни один разум и ни одно зеркало не смогут удержать
это видение и не разрушиться.
  Потом начался какой-то спуск, или же меня понесло прочь, и я увидела
некоторые вещи, которые могу описать. Вот одна из них: в том меньшем
пространстве или мире, не знаю, как его следует называть, боги или
волшебные существа разыгрывали всевозможные ситуации. Сама будучи
человеком, я вспоминаю эти существа тоже в виде людей. Один из них,
например, придал конкретную форму вибрации энергии, направив ее по кругу.
Он был очень силен, однако искалечен. Он работал, как кузнец в кузнице,
создавая замкнутые колеса энергии, обладающие страшной мощью, исторгающие
пламя. Он, их создатель, был сожжен ими до черноты и вот-вот мог
рассыпаться в горстку праха, которая уместилась бы в морской раковине;
глаза у него стали как гончарная печь, когда ее откроешь после обжига, а
волосы - как горящие проволочки, но он все продолжал сворачивать петли
энергии, замыкая ее в колеса, запирая силу внутри другой силы. Все вокруг
этого существа теперь было черным и пустым, только эти колеса вращались,
мололи, перетирали. Были там и другие существа, метавшиеся словно птицы,
несомые бурей, летящие с криком над этими огненными колесами и пытающиеся
остановить их вращение, однако, попав под такое колесо, они буквально
взрывались огненными перьями. Сам Мельник теперь казался тоненькой
оболочкой, содержащей тьму, он ослабел, выжженный дотла, и тоже попал во
вращение и горение этих колес, что-то без конца перемалывавших, и его
самого наконец перемололо, превратив в тончайную черную пыль. Колеса эти,
вращаясь, все увеличивались в размерах, соединялись друг с другом, пока
вся машина, зацепившись зубцами, не остановилась и не взорвалась, не
разлетелась, сверкнув, на куски. Каждое колесо, взрываясь, ярко
вспыхивало, и в этой вспышке представали лица, глаза, цветы, чудища,
горящие на кострах, взрывающиеся, гибнущие, превращающиеся в черную пыль.
И все кончилось, лишь мелькнул световой блик во Вселенной энергии, и тьма
поглотила ее, точно пузырек пены, точно одно мелькание челнока, точно
блестку слюды. Черная пыль улеглась по форме открытых спиралей. Потом
начала двигаться и шевелиться, и внутри ее родилось некое мерцание, словно
пылинки танцевали в солнечном луче. Это начала свой танец черная пыль.
Потом танец постепенно замер, и где-то близко, слева кто-то заплакал,
словно маленький зверек. То плакала я сама, плакал мой разум и мое "я",
ощутившее себя в этом мире; и я снова начала становиться самой собой;
однако душа моя, свидетельница увиденного, противилась этому. И лишь разум
мой продолжал упорно тащить ее из Девятого Дома обратно ко мне, зовя и
плача, и она наконец вернулась.
  Я лежала на правом боку на земляном полу в маленькой теплой комнате,
где стены тоже были земляными. В темноте светились лишь красные спирали
электронагревателя. Где-то неподалеку пели люди, мелодия была простая,
однообразная. Я держала в левой руке кусок змеевика - зеленоватый, с
темными пятнышками, совсем круглый, точно водой обкатанный камешек, хотя
осколки змеевика нечасто бывают такой формы, чаще они трескаются и
крошатся. Он был как раз такой величины, чтобы я могла, сжав пальцы,
спрятать его в ладонь. Я долгое время сжимала этот круглый камень и
слушала пение, пока не уснула. Когда же через некоторое время я
окончательно проснулась, то почувствовала, что камень у меня в ладони
становится как бы менее материальным, что пальцы мои проваливаются в него,
а он уже почти не ощутим, он исчезает... И вот он исчез совсем. Я немножко
была этим опечалена: я ведь мечтала, как было бы замечательно - вернуться
из Правой Руки, зажав в ладони кусочек того мира; но чем яснее становилась
моя голова, тем быстрее растворялась и эта тщеславная мысль. Впрочем,
через много лет тот камешек вернулся ко мне. Я шла вдоль берега Лунного
Ручья со своими сыновьями, которые тогда еще были совсем маленькими. И
младший из них увидел тот камешек в воде и подобрал его и назвал "другим
миром". Я сказала сыну, чтобы он сберег его и положил в свою плетеную
корзинку с крышкой. Он так и сделал. Когда он умер, я снова опустила этот
камешек в воду Лунного Ручья.
  Я пробыла под воздействием того видения первые двое суток Танца
Солнца, который празднуется Двадцать Один День. Я чувствовала себя очень
слабой, утомленной, и меня оставили в хейимас на весь праздник. Я могла
слушать Долгое Пение и порой выходила в другие комнаты хейимас; мне были
рады даже в самой дальней потайной комнате, где пели и танцевали в честь
Внутреннего Солнца и где у меня было то видение. Я обычно садилась,
слушала и посматривала на них вполглаза. Но если я пыталась наблюдать
более внимательно, или подпевать, или хотя бы касаться большого барабана,
слабость тут же накатывала на меня, точно волна на прибрежный песок, и
приходилось снова прятаться в той маленькой комнатке с земляными стенами и
потолком и ложиться на землю, точнее - погружаться в землю.
  И вот однажды утром меня разбудили, чтобы я послушала веселый Гимн
Зиме, и впервые за Двадцать Один День я взобралась по лестнице на крышу
хейимас и увидела солнце.
  На тех людей, что танцевали Танец Внутреннего Солнца, была и в
дальнейшем возложена забота обо мне. Они рассказали мне, что я была в
опасности и что если теперь мне явится иное видение, то я должна
постараться его нарушить, ибо еще слишком слаба для дальнейших испытаний.
Мне не велели танцевать и все время приносили мне разные лакомства, они
так ласково уговаривали меня поесть, что отказаться было невозможно, так
что в конце концов я стала есть с удовольствием. После Дня Восхода мной
очень заинтересовались некоторые из ученых в хейимас и взяли меня под свою
опеку. Моими учителями и наставниками стали Черный Деготь из моего Дома и
Молоко из Дома Обсидиана. И я начала учиться подробно излагать свое
видение.
  Сперва я думала, что учиться тут нечему: всего-то и нужно, что
рассказать увиденное.
  Молоко работала со словами; Черный Деготь - со словами и барабаном, а
еще он пел старинные песни. Они заставляли меня продвигаться очень
медленно, рассказывать по крохотному кусочку, иногда - произносить всего
лишь одно слово и без конца повторять то, что я оказалась в состоянии
вспомнить, в такт старинной священной мелодии, чтобы все было изложено как
можно точнее и правдивее и стало впоследствии достоянием слушателей.
  Когда же наконец, благодаря их методике, я начала понимать, что это
на самом деле такое - рассказать то, что явилось тебе из иного мира, - и
когда невероятная сложность и бесчисленные живые детали моего видения
вспомнились вновь, ошеломив меня и заполонив собой все мое воображение,
лишая меня способности описать их, я испугалась, что перепутаю и забуду
все это еще до того, как успею ухватить хотя бы один фрагмент того
удивительного спектакля, и что даже если я и припомню потом кое-что, то
все равно никогда ничего понять не смогу. Мои наставники подбадривали меня
и усмиряли мое нетерпение. Молоко говорила:
  - У нас-то кое-какой опыт в подобных вещах есть, а у тебя никакого.
Ты просто должна научиться говорить о небесных явлениях земным языком. Ну
вот послушай: если бы новорожденного отнесли на вершину горы, смог бы он
спуститься назад, прежде чем научится ходить?
  Черный Деготь объяснял мне, что, по мере того как я учусь
воспринимать рассудком то, что восприняла тогда лишь зрительно, я
постепенно приближаюсь к существованию как бы в обоих Мирах одновременно;
а потому, говорил он, "спешить тебе совершенно некуда".
  - Но ведь это же займет долгие годы! - говорила я.
  - Ты уже занимаешься этим тысячу лет. Желчь говорила верно: душа у
тебя старая.
  Меня все эти намеки очень беспокоили, я зачастую не могла понять,
шутит Черный Деготь или действительно так думает. Молодых всегда задевают
подобные вещи, и какой бы там старой ни была моя душа, разуму моему было
всего пятнадцать лет. Мне потребовалось прожить еще довольно долго, прежде
чем я начала осознавать, что многие вещи можно сказать только шутя, хотя
за шуткой будет скрываться истина. Я должна была полностью вернуться в Дом
Койота из Дома Ястреба, чтобы понять это, и я до сих пор порой об этом
забываю.
  Черный Деготь вечно шутил, пугал меня, поддразнивал, но вообще-то он
был очень добрый, и я его совсем не боялась. А вот Молока я боялась с тех
самых пор, когда она посмотрела на меня в Обществе Крови и спросила:
  "Зачем ты здесь?" Она была очень умной, ужасно много знала и была
главной Исполнительницей Песен этого Общества. Она обращалась со мной
спокойно, была терпеливой, беспристрастной, но никогда - мягкой, и я ее
боялась. С Черным Дегтем она держалась вежливо, но было совершенно ясно,
что за этой вежливостью скрывается презрение. Она полагала, что место
настоящего мужчины в лесу, или в поле, или в мастерских какого-нибудь
Цеха, а не среди священных и умных вещей. В Обществе я как-то слышала ее
насмешливое шутливое замечание: "Мужчина, что занимается любовью с помощью
мозгов, думает, наверное, с помощью пениса". Черному Дегтю ее мнение о нем
было прекрасно известно, однако мужчины-интеллектуалы, мужчины-ученые
привыкли, что в их физических возможностях женщины всегда сомневаются, а
достижения преуменьшают; он, казалось, не обращал внимания на высокомерие
Молока в отличие от меня: я порой пыталась защищать его от ее нападок, а
однажды даже заявила запальчиво:
  - Хоть он и мужчина, но думает ничуть не хуже, чем женщина!
  Ничего хорошего из этого, разумеется, не вышло; и хотя мои слова и
были отчасти справедливы, я все равно не могла рассказать Черному Дегтю,
мужчине и к тому же мужчине из моего собственного Дома, то, что было для
меня важнее всего; ну а Молоку, женщине высокомерной и жесткой, всю свою
жизнь прожившей девственницей, можно было даже и не пытаться что-либо
объяснять. Я как-то раз начала было, чувствуя настоятельную в том
потребность, но она сама меня остановила:
  - То, что мне следует знать об этом, я знаю, - сказала она твердо. -
Видение - это нарушение законов! Видение должно быть с кем-то разделено;
но нарушение законов разделено не может быть ни с кем.
  Я ничего из этого не поняла. Я очень тогда боялась выйти из хейимас и
снова окунуться в прежнюю жизнь, снова пойти неверным путем, заблудиться
среди неверных решений и отчаянных действий. Прошло примерно с полмесяца
после Танца Солнца, и я особенно остро это почувствовала и стала говорить,
что слаба и больна и не могу пока покинуть хейимас. На это Черный Деготь
радостно заявил:
  - Ага! Значит, пора тебе домой возвращаться!
  Я решила, что более черствого человека на свете нет. Во время занятий
с Молоком я, по-прежнему тревожась, начала плакать, а потом не выдержала и
выпалила:
  - Лучше бы мне никогда это видение не являлось!
  Молоко быстро глянула мне прямо в глаза - словно хлыстом по лицу
хлестнула! - и сказала:
  - У тебя вовсе и не было никакого видения.
  Я, съежившись, недоумевая, смотрела на нее.
  - Ничего у тебя не было. Ничего. Эта хейимас никуда не денется.
Можешь жить здесь, забившись в угол, или занять все помещение, или уйти
отсюда - словом, поступай, как хочешь. - Так сказала Молоко и ушла прочь.
  Я осталась в маленькой комнате одна и стала рассматривать ее, эту
маленькую теплую комнатку с земляными стенами, полом и крышей - всю под
землей. Да, вся она была - сплошная земля. Но за этими земляными стенами
было небо - сплошное небо. Эта комнатка стала для меня Вселенной энергии.
Я была заключена внутри своего видения. А не оно - во мне.
  Так что я вышла из хейимас и отправилась домой, чтобы продолжать жить
и оставаться на правильном пути.
  Большую часть времени я проводила в хейимас с Черным Дегтем или же в
Обществе Крови, где со мной занималась Молоко. Здоровье мое наладилось,
однако я по-прежнему чувствовала себя вялой, сонной и мало помогала своей
семье. Все мои родственники, за исключением отца, отличались вечной
занятостью, беспокойством и неутомимостью, это были люди, жадные до работы
и разговоров, но совершенно не умевшие хоть сколько-нибудь побыть в покое.
Среди них, после целого месяца, проведенного в хейимас, я чувствовала себя
камешком, попавшим в горный ручей, где его со всех сторон толкают, трут и
обкатывают. Но я с удовольствием ходила на работу вместе с отцом. Молоко
тогда сама посоветовала ему брать меня с собой. Черный Деготь не был с ней
согласен и утверждал, что это занятие опасно для души, однако Молоко
ответила ему терпеливо и высокомерно, как и всем мужчинам:
  - Об этом не беспокойся. Именно благодаря опасности она и обрела свою
способность.
  Итак, я вернулась к работе с электричеством. Я училась этому
мастерству прилежно, была осторожной и больше уже пожаров не устраивала.
Еще я училась у Черного Дегтя играть на барабане, а у Молока -
рассказывать мистерии. Но время тянулось так медленно, нестерпимо
медленно, и страх мой продолжал расти: страх и нетерпение. Образ всадника
верхом на рыжем жеребце уже не так часто присутствовал в моих мыслях, как
прежде, однако же именно он-то и был средоточием моего страха. Я никогда
больше не ходила на скачки, держалась подальше от прежних друзей, которые,
как и я, любили лошадей, и старалась не появляться близ пастбищ, где
паслись лошади. Я пыталась даже не вспоминать о том Танце Лета, о тех
играх и скачках. И выбросила из головы все мысли о любви, хотя сестра моей
матери снова вышла замуж, и они занимались любовью каждую ночь в соседней
комнате, производя при этом довольно-таки много шума. Я начала бояться и
ненавидеть себя, постилась и проходила обряды очищения, но все это меня
только ослабляло.
  Я ничего об этом не говорила Черному Дегтю: мне было стыдно; но я
никогда не говорила об этом и с Молоком, и в последнем случае мне мешал
страх.
  Итак, миновал Танец Вселенной, следующим праздником должен был быть
Танец Луны. Мысль об этом все больше и больше пугала меня; я чувствовала
себя загнанной в угол. Когда наступила первая ночь Танца Луны, я
спустилась в свою хейимас, намереваясь все время оставаться там и заткнуть
уши, чтобы не слышать любовных песен. Я начала было наигрывать на барабане
одну из мелодий, которую Черный Деготь запомнил во время своих видений,
когда сам себе казался стрекозой. Почти сразу же я впала в транс и
оказалась в Доме Гнева.
  В этом доме было черно и жарко, только что-то желтоватое поблескивало
вокруг, словно молнии в грозовой туче, а под ногами и за стенами что-то
невнятно гудело.
  Там была еще какая-то старая женщина, очень черная, с огромным
количеством рук. Она окликнула меня, но не тем именем, которое я тогда
носила, Ягодка, а совсем другим: Дятел: "Эй, Дятел, поди-ка сюда! Эй,
Дятел, поди-ка сюда!" Я понимала, что Дятел - это мое новое имя, но не
подходила.
  Та старуха и говорит мне:
  - И чего ты все время дуешься? Взяла бы да занялась любовью со своим
братом из Чукулмаса! Неисполненное желание ведет к порче и саморазрушению.
Ты не должна - так говорят рабовладельцы, мне не следует - рабы.
Несвободная энергия вращает колеса Зла. Посмотри, что ты тащишь за собой!
Как можешь ты крутить свое колесо, как можешь ты управлять энергией,
будучи вся опутана такими цепями? Предрассудки! Все это предрассудки!
  И я вдруг заметила, что обе мои ноги прикреплены ремнями с пряжками к
огромному валуну из змеевика, так что я совсем не могла двигаться. Я
подумала, что если упаду, то этот валун полетит за мной и в итоге раздавит
меня, превратит в лепешку.
  А та старуха вдруг как заорет:
  - Что это ты носишь на голове? Это ведь никакое не покрывало для
Танца Луны! Да и все это предрассудки! Предрассудки!
  Я подняла руки и нащупала на голове тяжелый шлем из черного
обсидиана. Оказывается, я все видела и слышала сквозь эту черную
полупрозрачную оболочку, закрывавшую мне и глаза, и уши.
  - Сними его, Дятел! - велела старая женщина.
  - Только не по твоему приказу! - ответила я. Я с трудом могла ее
видеть и слышать, потому что шлем все тяжелее давил мне на голову и все
плотнее обхватывал ее, а привязанный к моим ногам валун все тянул меня
куда-то назад... Она закричала:
  - Постарайся вырваться! Ты превращаешься в камень! Постарайся
вырваться!
  Я ни за что не желала ее слушать. Так уж я решила - не подчиняться
ей. Руками я еще глубже надвинула обсидиановый шлем себе на глаза и на уши
и на лоб, пока мое лицо совсем в него не провалилось, и шлем не стал
частью меня самой, и я не шагнула назад, и не вошла прямо в камень, вросла
в него. А потом я стояла там совершенно неподвижно, тяжелая и твердая,
однако ходить я могла и могла теперь нормально видеть и слышать - когда
это темное, полупрозрачное стекло не прикрывало мои глаза и уши, а стало
как бы их частью. Я увидела, что дом тот весь объят пламенем, что он
дымится и рушится - горело все, и пол, и стены, и крыша. Какая-то черная
птица, может быть, ворона, летала из одной комнаты в другую в этом дыму.
Старуха тоже горела, горела ее одежда и плоть, тлели волосы. Ворона летала
вокруг нее и кричала мне: "Сестра, уходи отсюда, лучше уходи отсюда
скорее!"
Ничего иного, кроме самого гнева, в Доме Гнева нет. И я сказала:
  - Нет!
  Ворона закаркала, потом сказала:
  - Сестра, набери воды, набери воды из источника!
  Потом она взвилась вверх и вылетела наружу сквозь горящую стену дома.
И в этот миг она оглянулась и посмотрела на меня: у нее было лицо мужчины,
прекрасное и сильное, обрамленное густыми вьющимися волосами,
взметнувшимися вверх. Потом стены горящего дома обрушились и превратились
в стены хейимас Змеевика, где я и сидела, наигрывая на барабане. Я, видно,
так с тех пор и играла на барабане, но только какую-то совершенно
неведомую мне раньше мелодию.
  После этого видения меня стали звать Дятлом - ученые согласились, что
лучше пользоваться тем именем, которое дала тебе сама Праматерь, даже если
не сделаешь того, что она тебе велела. Вскоре я отправилась в горы к
Истокам Великой Реки, как мне велела та ворона; и после этого я наконец
освободилась от страха перед своим желанием.
  Центральное видение - оно и есть центральное, оно не предназначено ни
для чего, что не связано с ним самим. То, что я видела в Девятом Доме, по
природе своей было словно облако или гора. Мы привыкаем к видениям,
извлекаем из них какой-то смысл, черпаем в них образы, живем благодаря им,
но они существуют вовсе не для нас и не про нас, во всяком случае, служат
нам не больше, чем весь окружающий нас мир. Мы сами - часть этих видений.
Бывают и другие сны и видения, все они дальше от центра и ближе к душе
смертного; одно из них - видение перемен, оно рассказывает о личной жизни
человека. То видение, в котором Праматерь