нне.
   В глазах хана мелькнуло удивление...
   Каленый наконечник уже остыл в  живом  мясе,  но  Албатан  забыл  его
убрать. Он был в замешательстве. Это было, как если бы он  взгромоздился
на свою жену... И не обнаружил необходимого отверстия.  Албатан  столько
раз жег людей железом, что, как ему казалось, знал об этом все.  В  этой
схватке Албатан  побеждал  всегда.  Проклятый  славянин,  лишивший  хана
возможности говорить, украл у него и радость  мести.  И  радость  победы
тоже украл. Понятно, почему он не боялся: боль не трогала славянина.  Но
почему?
   Албатан сунул пику обратно в костер, велел  принести  сумку.  Его  не
поняли. Пришлось идти самому.
   Кровь на деревянном теле бога  обратилась  в  черную  липкую  пленку.
Албатан  сдвинул  повязку,  прижал  бога  к  порванной  щеке,   попросил
беззвучно: помоги.
   Снова взял пику - наконечник уже нагрелся...
   Серега  увидел,  как  печенег  вытащил  черного  деревянного  уродца,
перемазанного какой-то дрянью, сдвинул в сторону повязку. На  щеке  хана
обнаружился  неровно  заштопанный  рубец.  Албатан   прижал   уродца   к
воспалившейся ране. О санитарии хан явно не имел никакого понятия.
   Губы хана зашевелились. Затем он бережно отложил уродца  и  вынул  из
костра пику.
   Серегу озарило.
   - Давай жги! - громко сказал он. - Ты нем! Твой бог тебя не слышит! А
мой Бог сильнее твоего.
   Печенег, понимавший по-славянски,  перевел  Серегины  слова.  Албатан
ощерился, показав осколки зубов и распухшую  сардельку  языка.  И  ткнул
Серегу раскаленным острием. Снова шипение, вонь, боль... Но на этот  раз
Серега был готов и сумел защититься, отделить себя от боли.
   - Твой бог тебя не слышит, хан! - крикнул Духарев и захохотал. -  Или
бог оглох, или ты онемел!
   Албатану очень хотелось воткнуть пику прямо в  сердце  славянина,  и,
чтобы удержаться, он отшвырнул ее  прочь.  На  миг  стало  совсем  тихо,
только костер потрескивал. И в этой  тишине  троюродный  брат  и  старый
соперник Албатана, тот самый, который  собирался  отрезать  Сереге  ухо,
громко произнес:
   - А ведь славянин прав: Албатан онемел, и бог его больше не слышит.
   Албатан выпрямился, как отпущенная  пружина.  Шикнула  выдернутая  из
ножен сабля, вспыхнул багрянец на  дымчатом  клинке,  а  поперек  живота
родича, сквозь стеганую, шитую бляшками куртку лег ровный чистый разрыв.
Миг - и печенег страшно закричал, кровь хлынула из расходящейся раны.
   Албатая махнул саблей - брызги полетели на пленников -  бросил  ее  в
ножны, подхватил с кошмы деревянного бога...
   Больше он ничего не успел. Другой печенег,  как  близнец  похожий  на
раненого, махнул рукой - узкий пояс змеей выпрыгнул из  рукава,  обвился
вокруг Албатановой шеи. Печенег  поймал  его  второй  конец,  перехватил
накрест, потянул, упершись ногой в спину хана. Албатан захрипел, замахал
руками. Зашитая рана на щеке разошлась, показав обломки зубов.
   Остальные  степняки,  их  осталось  дюжины   две,   не   больше,   не
вмешивались. Ждали, чья возьмет - того и удача. Взял душитель.
   Ремешок скользнул обратно в рукав, а безжизненное тело Албатана осело
на траву. Убийца отстегнул пояс хана, с дорогой синдской  саблей,  надел
на себя, поверх собственного. Затем вырвал из пальцев мертвеца (так и не
отпустил) деревянного бога, подошел к тому, кому Албатан вспорол  живот,
раздвинул края  раны  и  запихнул  в  кровавое  чрево.  Раненый  завопил
совершенно немыслимо, содрогнулся и умер.
   Печенеги довольно заворчали, сочли эту быструю  смерть  благоприятным
знаком: бог взял жизнь.
   Победитель  поднес  к  лицу  перепачканного  кровью  и  слизью  бога,
пошептался с ним и изрек нечто.
   Духарев глянул на Машега; хузарин был доволен.
   - Что он сказал?
   - Говорит: кумир велел ему ждать восхода. А с восходом увозить нас  в
степь. Говорит: там, на правильной земле, твой бог ослабеет.
   - Угу, - пробормотал Духарев. - А чему ты радуешься?
   - Неужели не видишь? Бог уже помогает нам! Нас не будут пытать,  пока
не увезут. Да и увезут ли?  Я  буду  молиться.  И  ты  молись!  Бог  уже
вмешался. Вмешается еще раз!
   - Блажен кто верует, -  пробормотал  Духарев.  -  Почему  бы  Ему  не
вмешаться чуть пораньше?
   Ожоги на груди болели нестерпимо.
   Кочевники копались в сумках, делили серебро, препирались.
   На пленников не обращали внимания. Серега поглядел на костер...  Нет,
пережечь ремни нереально.  Руки  сгорят  раньше.  А  вот  ноги...  Можно
попробовать. Вон уголек подходящий.  Серега,  будто  невзначай,  вытянул
спутанные  ремнями   ноги,   накрыл   откатившийся   уголек.   Нормально
получилось. Теперь - ждать.
   Степняки поделили серебро. Половина залегла спать, остальные  болтали
по-своему. Один, проголодавшийся, понюхал котел с ухой. Не  понравилось.
Достал что-то из своей  сумки,  стал  жрать.  Еще  один  вдруг  вскочил,
выкрикнул что-то. Остальные на  него  зашикали,  опасливо  поглядели  на
спящих товарищей.
   - Что? - спросил Духарев.
   - Хорошо, - ответил Машег. - Этот бычий глист вспомнил: у Албатана  -
два бурдюка с кумысом. Остальные говорят: чего кричишь? Два  бурдюка  на
всех делить - ничего не останется.
   Припаленный угольком сыромятный ремень ощутимо вонял. Но  не  больше,
чем труп зарубленного Албатаном родича. И от самого Албатана тоже  несло
будь здоров. Вопреки известной поговорке, что, мол, труп мертвого  врага
всегда пахнет приятно.. Вряд ли ноздри печенегов уловят и опознают  вонь
тлеющего ремешка.
   Заворочался и застонал Устах.
   - Я бы тоже кумыса выпил, - сказал Машег. - А еще лучше - вина.
   - Знаешь, я бы и обычной водой удовлетворился, - заметил Духарев.
   Двое печенегов вскочили, заспорили.
   - Скоро светать начнет, - заметил Духарев. - Хорошо  бы  эти  ублюдки
перепились.
   - Хорошо бы их после выпивки на развлечения  не  потянуло,  -  мрачно
отозвался Машег, который, в отличие от Сереги, понимал базар печенегов.
   - Это ты к чему?
   - Знаешь, о чем они ругаются?
   - Ну?
   -  Один  говорит:  кожу  лучше  сначала  с  ног  сдирать,  а   второй
утверждает, что со спины.  Если  пеплом  присыпать,  говорит,  то  крови
меньше уходит.
   - Понятно. Я бы их всех...
   - Чш-ш-ш! - перебил Машег, прислушиваясь.
   - Кони их забеспокоились, - сказал он после паузы.
   - Ну и что?
   - Это или зверь, или...
   - Или?
   - Или не зверь. Молись, Серегей, чтобы это был не зверь. И чтобы  эти
ничего не услышали.
   Серега молился. От ремней, связывавших его ноги, поднимался  заметный
дымок. Печенеги спорили...
   Все изменилось  внезапно.  По  обе  стороны  от  лагеря  одновременно
появились люди. И бросились на степняков. Их было не так  уж  много,  но
печенегов застали врасплох.
   Спорщики сразу прекратили дискуссию и схватились за оружие. Зазвенело
железо. Топот, глухие выкрики, удары... Привычные звуки боя,  в  котором
Серега, вопреки обыкновению, играл крайне пассивную  роль.  И  это  было
грустно, потому что степняки, опомнившись, явно брали верх. Вот один  из
нападавших, подбитый, полетел через костер, рухнул  прямо  на  Духарева,
свалив  его  на  траву.  Вертанувшись  туловищем,  Серега  спихнул  его.
Бородатый мужик, славянин. Мертвый.
   Убивший его печенег  перемахнул  через  костер:  пасть  раззявлена  в
вопле, сабля над головой...
   Духарев не стал ждать - врезал степняку промеж кривых  ног  так,  что
тот даже вверх подлетел. Приземлился. Сабля  до  половины  воткнулась  в
почву, сам степняк воткнулся мордой в землю, волчья шапка  -  в  костер.
Духарев стриганул ногами - есть! Свободен! Печенег выл, держась рукой за
гузно. Но второй, сука такая, тянулся к сабле.
   Серега сделал ему анестезию - пяткой по башке. Сел  спиной  к  сабле,
примерился... Молодец, копченый. В порядке клинок держит -  острый.  Два
движения - и ремешки поехали.
   Руки немного затекли - секундное дело. Машег? Хузарин уже  повернулся
спиной, подставляя скрученные кисти.
   Есть контакт!
   Духарев кинул ему печенежскую саблю. Дальше  хузарин  сам  справится.
Серега еще раньше заприметил, где лежит его славный варяжский  меч.  Вот
он, голубчик!
   Серега почувствовал  себя  хищной  птицей,  которая  порушила  тесную
клетку и наконец расправила крылья... Он стал таким  легким  и  быстрым,
что, кажется, вот-вот взлетит. Быстрее и легче  Сереги  был  только  его
меч.  Печенеги  казались  набитыми  тряпьем  куклами  -  такие  вялые  и
медлительные. Но, получив клинком, прыскали кровью вполне  реально.  Вот
так, твари! Это вам не  шкуру  с  пленников  драть!  Это  вам  -  полный
кабздец!
   Серега даже запел от восторга!
   Все как будто оцепенели. Застыли нападавшие -  их  осталось  всего-то
человек пять, закоченели печенеги. Почти  все.  До  пары-тройки  наконец
доперло, что их мочат: кинулись к лошадям. Поздно пить боржом, мальчики!
Серега в три прыжка догнал. Хлестнул  мечом  одного,  второго...  Третий
повалился сам - ножка подкосилась. Не сама подкосилась.  Элда-умница!  В
одной рубахе, босая, зато с секирой в руках.
   Серега развернулся, взлетел в три прыжка обратно на  кручу...  Только
здесь уже все закончилось.
   Здесь  стоял  Машег  с  окровавленной  саблей,  пятеро   воев-славян,
натуральных  кривичей  (надо  же!)  и  живописная   куча   нашинкованных
печенегов.
   Вот черт! Даже обидно!

Глава сорок девятая
ДОБРЫ МОЛОДЦЫ - КРИВСКИЕ КУПЦЫ

   Подмогу  привела  все-таки  Элда.  Прыгнув  с  десятиметровой  кручи,
нурманка сразу поплыла вниз по течению  и  совсем  скоро  наткнулась  на
ставшие  к  берегу  торговые   лодьи.   Сборная   купеческая   флотилия,
возвращавшаяся от болгар.
   К сожалению, к вышедшей  из  реки  женщине  торговые  люди  отнеслись
несерьезно, а вспыльчивая Элда, забыв, что пришла  за  помощью,  тут  же
заехала  кому-то  по  зубам.  Зубы  уцелели.  Но  симпатии  к   нурманке
поубавилось. Обижать ее, конечно, не стали: такое не в обычае,  и  прочь
не погнали. Но и разговаривать не захотели. Элда уж и извинялась, поправ
гордость, и упрашивала, и награду обещала и... чего только  не  обещала.
Но славянские купцы - народ гордый. Да и не верили ей. Может, и вовсе не
человек она, а перекинувшаяся русалка? Заманивает честных людей...
   - Ну глядите! - воскликнула отчаявшаяся нурманка. - Будет  вам  и  от
Свенельда, и от Роговолта князя!
   Вот тогда один из купцов и не стерпел:
   - Я, - сказал степенно, - Роговолту-князю верен! И ты, баба,  зря  не
болтай!
   - А раз верен, так помоги его дружинникам!
   - Врешь, небось?
   Элда поклялась, что говорит правду.
   - Ладно, - сказал купец. - Пошли глянем. Далеко идти-т?
   - Версты три! - обрадовалась Элда.
   - Пошли!
   Остальные загалдели протестующе, но кривич заявил:
   - Я слово сказал!
   По его знаку поднялись восьмеро воев.
   - Это мало! - запротестовала Элда. - Не справимся.
   - Это мои, - сказал купец. -  Другим  я  не  указ.  Ничё,  управимся.
Сама-т с нами или как?
   - С вами. Топор дай.
   - Тебе зачем? - удивился купец. - Чего рубить будешь?
   - Печенегов.
   Все дружно загоготали, а когда притихли, приказчик,  который  получил
по зубам, сказал:
   - Ты дай ей топор, Осянник! Десница у ней подходящая.
   Теперь толстый бородатый купец Осянник то (не без опаски)  глядел  на
громадного босого варяга, то  на  дикую  бабу,  простоволосую,  в  чужой
кровище, всхлипывающую на плече невысокого, но такого  же  злого  в  бою
воина, то - на посеченных степняков. Глянув на мертвецов,  он  вспомнил,
как начали печенеги брать верх, - и тут  Осянника  затрясло.  Не  думая,
купец взял большой котел  с  вкусно  пахнущей  ухой  и,  прижав  к  себе
закопченным боком, стал быстро сёрбать густое варево.  Выел  четверть  -
маленько полегчало.
   Костер вспыхнул ярче.
   - Как ушица? - Здоровенный варяг, уже в сапогах, рукоять меча  шишкой
торчит из-за левого уха, возвышался над Осянником, как вставший на дыбки
мишка.
   - А? Чего? - смутился купец.
   - Спасибо тебе! - с чувством сказал варяг. - Спас!
   - Да чего там, - еще больше смутился Осянник. - Свои  ж.  Как  баба-т
сказала: полоцкие, так я сразу... Не соврала баба?
   - Не соврала. А я ведь тебя помню, купец.
   - Встречались, что ли?
   - На тракте, под Витебском. Две зимы тому  назад.  Я  еще  к  тебе  в
охрану хотел наняться, да ты не взял. Вперед отправил,  к  торжсковскому
Горазду.
   - И что Горазд? Взял? - спросил Осянник. Варяг засмеялся:
   - Взял, взял!
   Из спасителей  насмерть  побили  двоих.  Еще  двое  были  ранены.  Из
печенегов не ушел ни один.  Но  некоторые  были  еще  живы.  По  приказу
Духарева  их  по-быстрому  прирезали,  хотя  кое  у  кого  было  желание
позабавиться с пленниками на их собственный  лад.  Трупы  ободрали.  Все
ценное Серега отдал кривичам. Только саблю Албатана оставил себе  Машег.
На память. И еще потому, что сабля была хороша, а Машег, как  и  Серега,
был обучен обоерукому бою. Сверх добычи Духарев добавил кривским от себя
тридцать гривен - семьям убитых. Он бы и больше дал, но Осянник  сказал:
довольно. Храбрость купцов была достойна восхищения.  Напасть  на  вдвое
превосходящих числом матерых степняков - это поступок!
   Расстались с рассветом. Трупы степняков оставили так. Вороны да волки
приберут. Деревянного божка бросили в огонь - горел отлично!

Глава пятидесятая
КИЕВ. ОСЕНЬ

   Большая боевая лодья с синим парусом и длинноволосой  летучей  девой,
простершей над форштевнем сильные крылья, проскользнула  между  широкими
купеческими насадами, повинуясь умелой руке кормчего. Уронив вниз парус,
лодья на остатках хода подошла к  причалу  и  мягко  прижалась  крашеным
бортом к набитым стружкой мешкам-кранцам. Двое отроков тут же  соскочили
на причал и закрепили концы. Широкие сходни упали на доски причала, едва
не прибив зазевавшегося парнишку-холопа. Один из отроков успел выдернуть
пацана и отвесить ему хорошего пинка. А по сходням,  топоча  копытами  и
звеня золотом узды, уже спускался серый боевой жеребец.  Воин,  что  вел
его за собой, был так высок, что его можно было бы принять  за  нурмана,
если бы не гладко выбритый, бледный, не успевший  как  следует  загореть
череп с единственным клоком светлых волос в пядь длиной.
   Спустившись,  воин  передал  повод  отроку,  легко  взбежал  обратно,
подхватил правой рукой небольшого росточка женщину, а левой -  мальчонку
годов двух, сбежал  вниз  по  сходням,  поставил  женщину  на  доски,  а
мальчонку усадил в седло жеребца. Пацаненок крепко  вцепился  в  луку  и
огляделся с большой важностью.
   Следом за вождем начали высаживаться воины. Многие  прыгали  прямо  с
борта, словно в бою. Сводили коней, сносили вещи. Толпа  любопытствующих
глядела издали.
   Иные  спрашивали:  "Это   кто?"   Им   отвечали:   "Серегей,   сотник
Свенельдов!" "Неужто тот самый?"  "Он,  он!"  "А  мальчонка-сын?"  "Сын,
кажись. Женка - его!" "Ой, махонька! А золота на  ней  сколь!"  -  А  ну
разошлись, разошлись! - зычно выкрикнул безусый молодцеватый отрок. - Да
в стороны, дурни! Потопчем же!
   Конные гридни, попарно, не  спеша  двинулись  наверх.  Первым  -  сам
сотник с сыном впереди седла,  рядом  с  сотником  -  синеусый  варяг  в
сдвинутом на затылок шлеме.
   За всадниками - пешие, за пешими  -  тут  же  нанятые  носильщики  из
киевлян,  приехавшая  с  варягами  челядь.  Замыкала  колонну  маленькая
женщина на рослом белом, князю под стать, иноходце. В седле  она  сидела
ловко, словно степнячка, властно покрикивала на носильщиков;  что,  мол,
ползут, будто опарыши  под  дохлой  козой?  Носильщики  отшучивались.  У
киевлян, известно, языки подвешены получше, чем у всяких там полочан  да
новгородцев.
   Серега с удовольствием наблюдал знакомую киевскую суету и многолюдье.
Наслаждался теплом - в Полоцке уже прохладно.
   - Ко мне поедем? - спросил он Устаха.
   - Нет, - качнул головой Устах. - Я  -  с  парнями.  Присмотрю.  Узнаю
заодно, как твой парс Гололобу руку лечит. Ежели плохо - пришлю обоих  к
твоей Сладиславе. Пускай судит: лекарь  этот  парс  или  просто  чародей
темный.
   - Присылай, - разрешил Серега. - Можешь и так  прислать.  Гололобу  я
всегда рад, а Артак - челядин мой. Сам знаешь, я  его  при  гриднице  не
потому оставил, что в моем доме ему места нет.
   - Знаю. - Жеребец  Устаха  недовольно  фыркнул,  обогнув  разлегшуюся
посреди улицы свинью. Его всадник слегка  наклонился  и  вытянул  свинью
плетью. Животина, взвизгнув, мигом очистила дорогу.  -  Ты  к  Свенельду
когда пойдешь? - спросил Устах.
   - Когда позовет. Ему, небось, доложат, что мы вернулись.
   - Дело твое. Понятко!
   - Я! - звонко отозвался молодой варяг.
   - Возьмешь свой десяток - и с сотником. До встречи, Серегей!
   - До встречи!
   Устах махнул рукой, и дружина повернула на  Подол.  А  сам  сотник  с
десятком воинов, челядью и носильщиками поехал к Горе, обители  киевской
боярской знати, богачей и Власти.
   Серега теперь и сам числился хоть и не княжьим, а воеводы  Свенельда,
но боярином. И дом у него был, Свенельдов дар, - на Горе,  внутри  стен.
Рядом со Свенельдовым подворьем.
   У внутренних ворот княжьи отроки,  вместо  того  чтобы  как  положено
спросить, кто да зачем, -  молча  салютовали  сотнику.  И  даже  старший
стражи, нурман, приветствовал Серегея поднятой рукой. Серегей  сдержанно
кивнул - как равному. Ну, почти равному.
   А  у  собственных  ворот  его  уже  ждали.  Управляющий,  привратник,
ключница, конюшие... Чертова прорва народу! Вечные какие-то разборки.  И
еще из Полоцка челяди навезли. Одно приятно: теперь это не его проблемы.
Теперь здесь Слада.
   "У нее не поворуют!" - подумал он не без гордости.
   Серега придержал коня.
   - Ну как, нравится?
   - Очень! - Нежная улыбка на пухлых губках - только для него.
   - Наличники и петухов новгородец резал! - похвастался Серега.
   - Вижу! Очень красиво!
   Еще бы не красиво! Три этажа, коньки на крыше, резьба на  всем,  даже
на  надворотной  кровле,  двор  вымощен,  сараи  да  конюшни   выбелены.
Тесновато немного, да ведь это - Гора. Тут с местом всегда проблемы.
   Управляющий сунулся было: доложить. Духарев отмахнулся: потом, к  ней
- и показал на жену. Банька истоплена? Комнаты готовы? Коней -  кормить,
чистить. Дружинников - поселить в гостевых.
   - Понятко, вы как? Трапеза сначала - или банька?
   - Банька!
   - Но после нас!
   - Да  ясно!  Только  вы,  это,  не  очень  долго...  размывайтесь!  -
подмигнул Сладе.
   - Болтун ты, Понятко! - сказала Серегина жена.
   Понятке позволялось многое: друг. Почти младший брат. Хотя,  если  по
годам, то молодой воин постарше красавицы-булгарки. Но старшинство -  не
только от возраста. А серебро Поняткино - у Сладиславы  в  распоряжении.
Пока в бочонке, а весной в дело пойдет. Прибыль пополам.  Убыток,  ежели
что - тоже пополам. По-свойски.
   Отдохнуть Сереге не дали. Едва лишь из бани вышли -  гости.  И  какие
гости! Горазд с Мышом!
   За тот год, что не виделись. Горазд еще немного раздобрел.  И  седины
прибавилось. А Мыш вымахал на голову выше  сестры,  в  плечах  раздался,
костлявый, тощий, жилистый.
   Брат!
   Обнялись. Полюбовались друг другом.
   - Вижу-вижу! Кто тебе голову брил? Свенельд?
   - Он!
   - Любо! Племяша покажи! Сын сестры - это серьезно. По родовым законам
брат матери - ближе отца.
   - Успеешь, налюбуешься!
   - А правду говорят, что ты самого Асмуда побил?
   - Врут!
   - Жалко! А я, Серегей, ой ловок на мечах стал! Скажи, Горазд?  Любого
гридня сделаю! Я у ромеев учился! Показать?
   - Успеешь!
   - А правда, ты князю киевскому смерть предсказал?
   - Слушай, Мыш, остановись! Успеем еще наговориться!
   - Да ну тебя! И запомни, я нынче не Мыш, а Мышата!
   - Кто-о?! - Серега расхохотался, а Мыш обиделся.
   Выручил Горазд.
   - Мышата - это я придумал! Не гоже  такого  тароватого  купца  мелким
зверьком кликать!
   - Что, такой толковый?
   - Не сказать, какой  толковый!  Слов  нет!  Мыш  тут  же  надулся  от
гордости.
   Но тут