послушно  взял  канделябр  и  подошел  к  окованному  серебром
сундуку, у  которого  остановился  Мардоний.  Вельможа  щелкнул  ключом  и
откинул крышку. Пергамент лежал поверх прочих вещей. Мардоний взял  его  и
положил на столик.
     - Нагнись пониже, - попросил он своего сообщника. - Ничего не видно.
     Вор наклонился. То было его последнее движение. Узкий кинжал вонзился
точно в сердце. Царь Каранды рухнул на ковер, даже не вскрикнув.  Мардоний
вытер окровавленное лезвие об одежду убитого и  настороженно  прислушался.
Ничего. Вой смерти потонул в звуках и шепоте спящего лагеря.
     Ничего.


     Мардоний заблуждался, будучи уверен  в  том,  что  никто  никогда  не
узнает, что же произошло в самом деле между ним и карандинским вором. Едва
тело Отшема упало на ковер, как от вельможной  палатки  отделился  неясный
силуэт. Он был невелик и расплывчат. Невозможно было рассмотреть  ни  рук,
ни контура головы, ни очертаний тела. Человек, крадучись, миновал  бивуаки
и  шатры,  где  громко  вздыхали  во  сне  усталые   воины,   незамеченным
проскользнул через сторожевые посты и вышел к  берегу  моря.  Оно  в  этот
ночной час бурлило и с грохотом накатывало  волну  на  песчаный  берег,  а
срывающийся с пенных  верхушек  дерзкий  ветерок  развевал  темную  одежду
человека, пока не  откинул  небрежно  надвинутый  капюшон  и  не  разметал
пушистые невесомые волосы.
     Таллия, а это была именно она, быстрым движением вернула  капюшон  на
прежнее место и без особой суеты огляделась.  Убедившись,  что  поблизости
никого нет, девушка коснулась кольца, украшавшего мизинец ее левой руки. В
тот же миг рядом с нею возник еще один силуэт, тоже  черный  и  громадный.
Гость обнял девушку, крепко прижав к груди, затем отстранился и заглянул в
ее глаза.
     - Ты звала меня? - осведомился он негромко, заботясь лишь о том, чтоб
его голос едва заглушал глухой рокот волн.
     - Лишний вопрос, - констатировала Таллия.
     - Действительно, - согласился гость. - Что тебе нужно?
     - Мидяне уже обходят ущелье.
     - Я знаю. И знал об этом уже давно. Что еще?
     Таллия усмехнулась.
     - Я соскучилась по тебе.
     Подобное признание пришлось по душе гостю.
     - Я тоже, - платя откровенностью, сказал он.
     - Я хотела просто поболтать.
     Гость кивком головы подтвердил, что  он  тоже  не  прочь  поговорить.
Тогда девушка сказала:
     - Только что я была свидетельницей того, как человек убил человека.
     - Я был свидетелем подобных сцен мириады раз. Это Гумий?
     - Нет. Вельможа по имени Мардоний. Мой тайный обожатель и потому враг
Гумия. Он убил соглядатая, пытавшегося разоблачить лже-Артабана.
     - Посчитал, что еще рано?
     - Да.
     - Мудро! - похвалил гость. - Этот вельможа очень мудр.  А  я  сегодня
утром видел другую тебя.
     - Клон? [В данном случае генетический слепок с человека.]
     -  Нет,  артефакт  [в  данном   случае   искусственное   существо   с
определенным заданным набором качеств], созданный Командором. Глуповатый и
очаровательный. Ты будешь  смеяться,  но  даже  артефакт  не  любит  этого
самовлюбленного фанатика. Зато она обожает царя.
     - Его любят многие, - задумчиво произнесла Таллия.
     - И ты?
     - Немножко. Он единственный, кто никогда не ударит  в  спину.  С  ним
чувствуешь себя надежно. А в остальном он скучен.
     Быть может, гость почувствовал неискренность, быть может нет,  но  он
вздрогнул, словно кто-то невидимый уколол его иглой. Девушка заметила это.
     - Тебя что-то беспокоит?
     - Вовсе нет. Просто над Олимпом сейчас встает солнце.
     - Но ведь сейчас ночь.
     - Конечно. Но солнце, если сильно захотеть, может подняться и  ночью.
Однако не беспокойся, нас это не коснется. Мы живем вне времени.  -  Гость
указал на море, и Таллия увидела, что  оно  неподвижно.  Волны  больше  не
накатывались на берег, морской ветерок замер, не в силах  продолжить  свой
легкий бег. Рука гостя легла на плечо девушки. -  Я  чувствую,  ты  хочешь
поговорить со мной о завтра.
     - Да, - призналась Таллия.
     - Они остаются. И я остаюсь вместе с ними. Это будет славный бой! - В
бесстрастном голосе гостя послышались сладостные нотки. - Я наточил меч  и
предвкушаю как  его  стальное  полотно  будет  раздваивать  черепа  людей,
брызгая дымящейся кровью. А когда пресыщусь, уйду. Как уйдут и они. Я -  в
ничто, они - в никуда.
     - А царь? - перебила гостя Таллия.
     - Я говорил с ним. Он устал. Он хочет уйти в никуда.
     - И ты позволишь ему?
     Гость на мгновение задумался.
     - Пока не знаю, - негромко сказал он. - А почему царь так  интересует
тебя? Ты влюблена?
     Таллия хмыкнула.
     - Чепуха. Он мог бы здорово пригодиться нам.
     - Наверно. Но это не главное. Главное, что завтра будет много  крови,
а над Олимпом висит раскаленное солнце.
     - Он пригодился бы нам, - словно не слыша, эхом повторила Таллия.
     - Он мне не враг. Я не вправе помешать ему умереть.
     Гость замолчал. Молчала  и  девушка.  Безмолвствовали  звезды.  Время
замерло,  застопорив  свой  бег.  Было  странно  наблюдать  за  тем,   как
нарастающая волна зависает над откатывающейся в материнское лоно пеной, не
в силах упасть на  оцепеневший  песок.  Мир  умер.  Или  почти  умер.  Мир
принадлежал лишь им двоим.
     - Ты любишь меня? - шепнул гость.
     - Так же как и ты, - не ответила Таллия. - Мне жаль царя.
     - Так похить его. Или развей по ветру алчущую его крови людскую орду.
     - Он и мне не враг.
     - Тогда дай ему умереть. По крайней мере, это будет честно.
     Таллия вновь тихо усмехнулась. Гостю почудилось, что в  этой  усмешке
была горечь.
     - И зачем ты только наделил меня такой силой! Будь я слабой, я просто
б украла его. Зачем?
     - Просто я люблю тебя, - не лукавя, признался гость.
     - Отпусти время. Ему больно.
     - В таком случае у нас будет всего мгновение. Я должен быть там,  где
пылает солнце.
     - Пусть.
     И время обрело суть. Волна  обрушилась  на  берег,  засвистел  ветер,
ожили наслаждающиеся ночной прохладой цикады.
     - Мне пора, Леда, - сказал гость.
     - Ступай, - велела девушка. - Я люблю тебя.
     И гость исчез, так  и  не  сумев  понять,  чего  более  было  в  этом
признании - правды или лжи. Он не сумеет понять этого никогда.
     А море шумело, выбрасывая на берег  крабов  и  мелкую  рыбешку.  Море
шумело...


     - Напрасно.
     Лишь это единственное слово произнес  царь  Леонид,  когда  Еврит  на
рассвете вошел в его палатку.
     - Напрасно...
     Накануне, задолго до заката царь вызвал юношу к себе и  протянул  ему
узкий кожаный ремень, на котором были выцарапаны неровные столбцы букв.
     - Передашь эту скиталу [скитала  -  особый  вид  послания;  на  палку
определенной  толщины  наматывали  кожаный  ремень,  на  который  наносили
запись; затем ремень снимали и отправляли адресату; Прочесть послание  мог
лишь тот, кто обладал точно такой же палкой] геронтам.
     Еврит молча спрятал руки за спину. Леонид, прекрасно понимавший о чем
думает юноша, не рассердился. Он лишь сказал:
     - Если ты полагаешь, что я делаю это ради того, чтобы сохранить  тебе
жизнь, то ты ошибаешься. В этом  послании  содержатся  важные  сведения  о
войске мидян, об их численности, вооружении, тактике. Очень  важно,  чтобы
геронты получили мою скиталу. Она поможет эллинам в будущих сражениях.
     - Пусть ее отнесет кто-нибудь другой.
     Леонид не стал спорить.
     -  Хорошо.  Найди  себе  подмену.  Но  я  сомневаюсь,  чтобы   кто-то
согласился уйти вместо тебя.  Ни  один  спартиат  не  решится  поступиться
честью.
     - А как же я?
     - Ты еще молод. Тебя ждет не одно  сражение,  в  которых  ты  сможешь
доказать свою доблесть. Кроме того, ты царский ординарец. Это твоя работа.
- Видя, что Еврит все еще колеблется, царь добавил:
     - Пойми, я не могу передать это послание с кем-нибудь из  мантинейцев
или коринфян. Его должен отнести именно спартиат. Причем спартиат  сильный
и умелый в общении с копьем и мечом, так как путь  опасен.  Мне  не  найти
лучшей кандидатуры, чем ты.
     Слова  царя  польстили  самолюбию   Еврита,   но   он   еще   пытался
сопротивляться.
     - Но что скажут обо мне на апелле?
     - Никто не посмеет обвинить царского посланца. А кроме того, это твой
жребий. Я знаю, он невыносимо тяжел, но он твой. Так хочет судьба.
     Леонид обнял юношу, сунул ему в руку скиталу и сказал:
     - Иди.
     И Еврит пошел. Вначале он держал  путь  вместе  с  другими  эллинами,
отпущенными по воле царя в родные земли, но каждый новый шаг  давался  ему
все труднее и труднее. Словно  невидимые  цепкие,  стебли  обвивали  ноги,
препятствуя их движению... Вскоре спартиат отстал от своих  попутчиков,  а
выйдя ко вторым воротам и вовсе остановился. У него  не  было  больше  сил
продолжать это позорное бегство,  оставляя  товарищей,  обрекших  себя  на
добровольную смерть. Он страшился позора,  страшился  осуждения  апеллы  и
молчаливого презрения матери, но более всего его терзала мысль о том,  что
друзья отказывают ему в праве быть равным  им  и  умереть  рядом  с  ними.
Конечно же он молод и у него нет детей. Да что там детей, у него еще  даже
не было девушки. Конечно же справедливо, чтобы жизнь, испрошенная у  мойр,
была подарена именно ему. Но разве сможет  он  жить,  зная  о  цене  этого
подарка; цене, равной жизни трехсот. Нет, Еврит не мог  принять  подобного
дара. И он повернул назад. Он мчался что есть сил, опасаясь не  успеть  до
рассвета. Он вбежал в ставший крохотным лагерь эллинов  вместе  с  первыми
лучами солнца.
     Спартиаты были уже на  ногах.  Они  смотрели  на  хмуро  бредущего  к
царской палатке Еврита и во взорах их читалось одобрение, а  Креофил  даже
поднял вверх сжатый кулак, приветствуя  поступок  своего  товарища.  Юноша
подошел к палатке и робко тронул полог, затем, отважившись, отодвинул  его
и проник внутрь. Сидевший у узкого длинного сундучка Леонид резко  вскинул
голову.
     - Я не могу, - выдавил Еврит, стараясь не глядеть в глаза  Агиада.  -
Прости меня, царь. И делай со мной что хочешь.
     - Напрасно, - сказал Леонид. Он  внимательно  посмотрел  на  юношу  и
вдруг широко улыбнулся. - Но я рад твоему возвращению. И, думаю, твоя мать
радовалась бы вместе со мною.
     Решив, что царь простил его и теперь следует отправляться  готовиться
к битве, Еврит потянулся к  колеблющемуся  от  дуновений  свежего  ветерка
пологу, однако Леонид остановил его.
     - Не торопись уходить. Ты нужен мне.
     Подняв с земли свой панцирь, царь подал его Евриту.
     - Надень это.
     Изумленный спартиат протестующе мотнул головой.
     - Надень! - вновь приказал царь. - И возьми мой меч и щит. Мы  одного
роста и одинакового сложения. Мидяне примут тебя за  царя  Леонида.  Я  же
хочу встретить смерть с тем оружием, с каким я впервые сразился с нею.
     Еврит повиновался. С помощью Леонида он снял свои доспехи и облачился
в дорогой с серебряной чеканкой царский панцирь. Тот был тяжелее  обычного
и слегка давил на плечи. Затем юноша водрузил на голову  шлем,  украшенный
султаном из алых перьев. Леонид скрепил на  его  левом  плече  алый  плащ.
Такие плащи оденут сегодня все спартиаты. Кровь не видна на  алом.  Врагам
не узреть ран лакедемонян.
     - Не забудь меч и щит, - напомнил царь. Он придирчиво оглядел  Еврита
и остался доволен увиденным. - А теперь мой черед.
     Леонид раскрыл таинственный ящик, за которым все  эти  дни  постоянно
присматривал илот, и извлек из него  панцирь,  шлем  и  меч.  Панцирь  был
черного цвета, с очень выпуклой грудью и короткой юбкой, прикрывающей  пах
и верхнюю часть бедер. Невероятно, но Еврит не смог обнаружить на  нем  ни
единого шва - словно сам Гефест высек этот доспех из целой  глыбы  горного
гранита. Видимо панцирь был очень крепок. Всю  его  поверхность  покрывало
бесчисленное число вмятин - следов от ударов, но не один из  них  не  смог
пробить доспех насквозь. Шлем был изготовлен из точно такого же материала.
Он был также без единого шва и не имел прорези для глаз. На ее месте  была
прозрачная серая пластинка. Последним был извлечен меч. Еврит узнал его.
     - Это... Это же меч мудреца!
     Царь, к тому времени уже надевший панцирь и шлем, глухо хмыкнул через
непроницаемую мембрану.
     - Нет, это мой меч. Меч мудреца - его брат.
     Леонид взял клинок в правую руку и со свистом рассек им воздух.
     - Вот теперь я готов поспорить с  тобой,  старуха!  -  Царь  отдернул
полог шатра, но не вышел, а повернулся к Евриту.
     - И все же ты напрасно вернулся!
     Над морем всходило солнце. Солнце последнего дня лета.



                   ЭПИТОМА ДЕСЯТАЯ. ОТЦЫ И ДЕТИ. ЗАГРЕЙ

                   О Персефония - дева, не можешь ты брака избегнуть:
                   Замуж тебя выдают - и справляешь ты свадьбу с драконом,
                   Ибо, лицо изменив, сам Зевс, в переменах искусный,
                   Мужем проник, извиваясь как змей по любовному следу.
                   В самые недра девичьей пещеры, окутанной мраком...
                   Дева Загрея родит, рогатое чадо: свободно
                   К Зевсу небесному трону восходит младенец, ручонкой
                   Молнию бога берет, и подъемлет он, новорожденный,
                   Детской ладонью своей, как легчайшее бремя, перуны.
                                  Нонн Панополитанский, "Песни о Дионисе",
                                  155-159, 165-168.

     Няньки с визгом разбегались прочь и спешили пожаловаться отцу.
     - Он превратился в медведя! Он превратился  в  леопарда!  А  затем  в
огромного змея! - хором восклицали они, дрожа от страха.
     Зевс прогнал их прочь и, усевшись в резное кресло, задумался.
     Мальчишка рос не по дням, а  по  часам,  становился  все  красивее  и
смышленей.  Он  обучился  трудному  искусству  оборотничества  и  уже  мог
повелевать  стихиями.  От  него  исходило  какое-то  необъяснимое   тепло,
толкающее мозг хмельными молниями. А еще он недолюбливал Зевса, словно тот
не был его отцом.
     Р-р-р-а-а-у!!!
     Дикий рев, раздавшийся над ухом, буквально вытолкнул Зевса из  мягких
объятий  трона.  Обычно  подсознание  подсказывало  ему  о  приближающейся
опасности,  но  на  этот  раз  оно  почему-то  промолчало.  Преисполненный
смятения Зевс отскочил на несколько шагов, выхватил из чехла перун и  лишь
тогда обернулся.
     За креслом стоял невесть как  пробравшийся  в  тронную  залу  дракон.
Глаза его сверкали, а из  пасти  валил  черный  дым.  В  первое  мгновение
Громовержец подумал, что это очередная злобная  шутка  мамаши  Геи.  Но  в
грозном облике дракона было  что-то  неправдоподобное,  наигранно-злобное.
Словно некий шутник надел маску-страшилку. Зевс поднял перун, и в  тот  же
миг дракон съежился, полетели искры и все исчезло  в  облаке  дыма.  Когда
пепельные клубы чуть рассеялись, послышался звонкий смех. Зевс увидел, что
в бархатной раковине его трона удобно устроился дивной красоты мальчик. На
вид ему можно было дать лет двенадцать, на самом деле ему было  всего  три
года. Прелестное юное лицо с не по-детски уверенным ртом  обрамляли  русые
кудри, а в голубых глазах играли искорки смеха.  Мальчик  весело  хохотал,
показывая ровные белые зубы.
     Рука бога медленно поползла вверх, наводя перун на ребенка, но в  тот
же миг замерла. Зевс опомнился  и  убрал  оружие  в  чехол.  Непроизвольно
коснувшись пальцами бороды, словно проверяя на месте ли она, бог сказал:
     - Нельзя так  шутить,  Загрей.  -  Голос  Громовержца  был  мягок  до
приторности. - Я мог случайно поранить тебя перуном.
     - Ха-ха-ха! - заливался Загрей. - А здорово я тебя испугал, отец!
     Зевс натянуто улыбнулся.
     - Не шути так больше.
     - Ладно, не буду.
     Зевс с некоторой опаской приблизился к трону и потрепал  мальчика  по
шелковистым волосам.
     - А теперь иди поиграй в саду. Сейчас сюда  должны  прийти  на  совет
олимпийцы.
     Загрей не пошевелился.
     - Отец, можно я  останусь  здесь?  -  умоляюще  попросил  он.  -  Мне
интересно послушать, о чем вы будете говорить.
     - Нет,  Загрей,  нельзя.  Тебе  еще  рано  знать  о  делах,  которыми
занимаются взрослые. Иди,  иди,  сынок.  Когда  боги  придут,  они  должны
застать меня сидящим на троне. Иди, играй.
     Загрей неохотно поднялся.
     - Твой трон очень удобный! - заметил он мимоходом и, смеясь, выскочил
из залы, оставив Зевса в задумчивости.
     Громовержец солгал. Никакого совета на этот день назначено  не  было.
Прости крохотное ревнивое  жало  вонзилось  в  Зевсово  сердце,  когда  он
увидел, что Загрей занял его трон. Удобный... Зевс слегка привстал и вновь
опустился на пуховую подушку сиденья. Действительно, мягкий и  удобный.  А
еще - дающий власть. И это главное.
     Загрей этого пока не  понимает.  Но  как  быстро  он  растет!  Словно
подсолнечник на наполненном солнцем и влагой поле. Еще совсем  недавно  он
сучил крохотными розовыми ручонками в резной люльке,  умиляя  Зевса  своей
беспомощностью. А теперь... Он  научился  всему,  что  умеет  отец.  Почти
всему. Признаться честно, кое в чем он  даже  превзошел  своего  родителя.
Зевс не мог столь стремительно и правдоподобно воплотиться в дракона  или,
скажем, быка. Для этого требовалось время и немалые усилия. У  Загрея  это
выходило как-то само  собой.  Казалось,  он  делает  это  шутя,  почти  не
концентрируя волю. Уже одно это свидетельствовало о могучей силе, сокрытой
в этом необычайном ребенке, придет день и она  проявится  полностью.  Если
серьезно заняться его образованием, скоро он научится  всему,  что  должен
уметь каждый уважающий себя бог. Ведь он  невиданно  быстро  познал  тайны
искусства оборотничества. Зевс задумчиво почесал бровь. Кстати, а кто  его
обучил этому? Сам он не объяснял Загрею всех этих  премудростей.  Аполлон?
Надо задать ему взбучку, чтобы не портил ребенка. Хорошо, что  Загрей  еще
многого не понимает.
     За окном сверкнула  яркая  вспышка,  затем  послышался  оглушительный
раскат грома. Зевс недоумевающе поднял голову,  брови  грозно  сошлись  на
переносице. Кто посмел  взять  его  перун?  Кипя  от  ярости,  Громовержец
раскрыл висевший на спинке трона золоченный чехол и заглянул в него. Так и
есть - исчезли два перуна. Повесив чехол через плечо, Зевс бросился  через
всю залу в сад, где в это мгновенье вновь сверкнула молния.
     Он так спешил, что едва не столкнулся с  Аполлоном.  Тот  едва  успел
отскочить  в  сторону.  Зевс  хотел  было  ругнуться,  но   вместо   этого
расхохотался. Он никогда прежде не видел солнечного бога  в  таком  жалком
виде. Всегда тщательно следивший за своей одеждой и телом Аполлон на  этот
раз был похож на вернувшегося с бурной ночной гулянки  забулдыгу.  Золотые
сандалии его были сплошь облеплены вонючей грязью, ошметки которой были  и
на ногах, и на подоле белоснежного хитона. Точнее,  некогда  белоснежного.
Сейчас он был прожжен, измазан зеленью, глиной и чем-то красным, -  то  ли
вином, то ли кровью, то ли перебродившим вишневым соком. Лицо бога было  в
темных подтеках гари, волосы на голове сбились в грязный колтун  и  воняли
так, будто их только что вынули из костра. Правой рукой Аполлон держал  за
ухо подозрительно тихого Загрея, в левой был какой-то обугленный комок.
     - Полюбуйся на свое сокровище! - воскликнул Аполлон при  виде  Зевса,
подталкивая к нему мальчишку.
     С трудом сдерживая улыбку, Зевс осведомился:
     - Что он натворил на этот раз? Превратился в Кербера?
     - Хуже! Он пускал перуны и едва не убил меня!
     - Сам виноват. Не будешь учить мальчишку чему не следует.
     - Чему это, интересно, я его учил? - взвился Аполлон.
     - А кто показал ему приемы оборотничества? - мгновенно  контратаковал
Зевс. - Скажешь, не ты?
     - О чем ты говоришь?! Да я к нему на стадий не приближаюсь с тех пор,
как он моим голосом пытал