аведливости.  Так  считают
последователи Заратустры. Все есть огонь, дарующий жизнь и несущий  смерть
- огонь Прометея и погребальный костер Геракла.
     То был великий огонь, огонь очищения. Он не думал  умерять  свой  пыл
лишь Тронным залом. Багровые языки, словно щупальца осьминога, выскакивали
сквозь проемы окон и швыряли горсти искр в сторону ападаны, тачары  Дария,
хозяйственных   построек   и   казарм.   Огонь   грозил   подобраться    к
казнохранилищу, где лежали бессчетные груды  золота  и  серебра.  И  тогда
Александр смирил свой буйный нрав, велев:
     - Остановить!
     Тысячи воинов бросились на  борьбу  с  разбушевавшейся  стихией.  Они
обрушивали тлеющие бревна, обливали  водой  раскаленные  стены,  отчего  в
ночное  небо  взвивались  облака  черного   пара.   Пожар   потерял   свою
первозданную красоту. Теперь он походил на  издыхающее  чудовище,  плюющее
остатками былой ярости. Огонь еще хитрил и  изворачивался.  Он  прорывался
узкими, скользкими, раскаленными языками сквозь стены и  тогда  вспыхивала
одежда  воинов,  а  на  коже  образовывались  багровые  волдыри.   Кричали
обожженные, и чумазые, задыхающиеся от дыма люди уносили прочь  лишившихся
чувств товарищей. Огонь действовал то подобно коварному гаду, проникая под
землю и выпрыгивая оттуда искрящимися фонтанами, то словно разъяренный бык
сокрушал стены ревом и ужасными ударами оранжевых смерчей.
     Натиск огненного урагана был страшен. Обращались  в  пепел  дерево  и
ткань, потом не  выдерживал  камень.  Одна  из  кирпичных  стен,  докрасна
раскаленная пламенем  после  того  как  ее  облили  водой  снаружи,  пошла
длиннющими  трещинами.  Едва  воины  успели  отбежать  подальше,  как  она
рассыпалась на множество дымящихся кусков. И тут  же  рухнул  свод.  Упали
огромные  каменные   быки-протомы,   невиданными   светящимися   бабочками
спланировали в плюющееся искрами облако раскаленные медные пластины.
     Это был последний всплеск ярости. Пламя взвилось вверх с такой силой,
что казалось вот-вот поглотит остальные части дворца. Но то  была  агония.
Золотистые языки медленно умерли, словно ушли под землю,  над  развалинами
воцарились дым и влажный пар.
     Встанет солнце, и руины окончательно распростятся с огненным жаром. И
тогда на  пепелище  устремятся  интенданты,  которым  поручено  выискивать
оплавленные лепешки золота.
     Александр и Таис были в  этот  миг  далеко  -  в  опочивальне  Дария.
Пресытившись любовными ласками, они лежали на  громадном  пушистом  ковре,
сотканном из шерсти  тонкорунных  овец.  Легонько  поглаживая  безволосую,
словно у младенца, грудь царя, Таис с улыбкой говорила:
     - Твой подарок был великолепен. Как жаль, что это был лишь миг.
     Александр ответил с серьезностью государственного мужа:
     - Я не мог допустить гибели своего дворца. Мы  свершили  свою  месть,
испепелив колыбель, в которой  зарождалась  власть  царей-варваров.  И  ты
зажгла самый огромный в  мире  костер.  Но  я  не  вправе  позволить  огню
уничтожить казну или дворцовую  кладовую.  Мне  нужно  золото,  мои  воины
нуждаются в продовольствии и вине. Кроме того, - царь усмехнулся, - нам же
необходима крыша на эти три дня, что я думаю провести  в  Парсе.  Ведь  не
станешь же ты уверять, что предпочла  б  дворцу  шатер,  разбитый  посреди
голой степи!
     - Ты хочешь иметь дом?
     Брови Александра задумчиво сдвинулись.
     - Я привык к жизни воина, но порой я мечтаю о доме, - признался он.
     - Владеющий миром не вправе иметь дом! - веско произнесла Таис.
     - Когда придет время, я сожгу все дворцы, обретенные мной. Или,  если
хочешь, подарю их тебе.
     - Мне не нужны дворцы. Весь мир - дворец.
     - Мир есть храм, - задумчиво  промолвил  Александр.  -  Кажется,  так
сказал Заратустра.
     Таис кивком головы подтвердила правоту этого предположения. Затем она
легла щекой на руку царя и закрыла глаза.
     - Мне нужен огонь.
     - А мне нужна ты! - вдруг сказал Александр.
     Прекрасные губы афинянки тронула легкая улыбка.
     - Смешно и нелепо: величайшему царю  мира  связывать  свою  судьбу  с
гетерой, женщиной, побывавшей в объятиях многих мужчин.
     - Мне все равно. Прими мои дворцы, мои сокровища и оставайся со мной.
     - Лестное предложение. Любая  женщина  была  б  непомерно  счастлива,
получи она подобное.
     - А ты?
     - Я не нуждаюсь во дворцах. И мне не нужны сокровища. Я имею  больше,
чем мне может дать кто-либо. Я люблю огонь.  Он  очищает  и  сжигает  груз
прожитых  лет.  Этот  огонь  превращает  человека  в  невинного   ребенка,
завороженно наблюдающего за  его  веселящимися  искрящимися  язычками.  Он
делает из порочной души чистый лист пергамента. Ты зажег этот огонь и  тут
же погасил его.
     - И это все? - Александр привстал на локте. - Я тотчас же велю зажечь
его вновь!
     - Не нужно. Не стоит тревожить остывшие останки. А кроме того мне  не
хочется вставать с этого пушистого ковра. Так ты любишь меня?
     - Да. - Александр склонился к Таис и в подтверждение своего признания
поцеловал ее в губы.
     - Ты  говорил  это  каждой  девке,  с  какими  имел  дело?  -  дерзко
засмеялась гетера.
     Вопреки ее ожиданию, Александр не выказал гнева,  а  его  последующие
слова поразили Таис откровенностью.
     - Ты моя первая женщина.
     - Как, неужели ты...
     - Да, - ничуть не  смущаясь,  ответил  на  еще  невысказанный  вопрос
великий  македонянин.  -  Ты  единственная  женщина,  которой  я  возжелал
обладать. Это глупо?
     - Нет, это необычно. - Приоткрыв глаза Таис с любопытством  взглянула
на Александра. - И прекрасно. Я недостойна такой любви.
     - Позволь мне решать это.
     - А ты недостоин моей, - быстро прибавила гетера.
     - Как тебя понимать?
     - Помнишь, что сказал маг? Он обещал прийти к тебе, когда ты покоришь
мир. Я же буду твоей, когда ты наполнишь его очищающим пламенем. Пусть  он
вспыхнет во славу Таис!
     - Ты безумна! - прошептал Александр, целуя чуть усталое лицо Таис.
     - Быть может. Но не более других. - Афинянка ласково  погладила  царя
по голове. - Бедный  мальчик,  взваливший  на  свои  плечи  ужасное  бремя
власти. Тебе  никогда  не  покорить  мир.  Ты  боишься  огня,  ты  боишься
истинного размаха, тебя пугает необъятность сущего.  Ты  решился  покорить
огромное царство, на что не отваживались другие. Но ведь это такая малость
в сравнении с тем, что по плечу человеку.  Ты  пытаешься  создать  великую
империю, не подозревая, что она рассыплется  на  куски  через  день  после
твоей смерти. Время подобных империй еще не настало.  Ты  опередил  время,
Александр! То, что ты затеял, по  плечу  героям  будущего.  Ты  же  живешь
прежде своего времени. И строишь великие планы. Ты умрешь в тот миг, когда
вдруг осознаешь всю тщетность своих надежд. И не потребуется  ни  яда,  ни
кинжала. Ты  превратишься  в  маленького  человечка  и  умрешь.  Маленький
смешной дурачок. И все же я люблю тебя. - Таис притянула Александра к себе
и, обжигая его губы страстным дыханием, прошептала:
     - Люби же и ты меня, царь... Царь!
     И Александр утонул в нежных ласках голубоглазой колдуньи.
     Он проживет еще  восемь  лет.  Он  выиграет  немало  битв  и  покорит
множество царств. Он создаст империю, подобно которой не было  в  истории.
Он создаст эту империю всего за какие-то десять лет. Подобного  никогда  и
не будет. Спустя год после внезапной смерти  империя  Александра  Великого
распадется на эпигонские [эпигоны (последователи  -  греч.)  -  так  после
смерти Александра Македонского именовали его соратников, поделивших  между
собой империю] королевства, яростно враждующие друг с другом.  Ведь  время
империй еще не настало. Но все это будет через долгие восемь лет.
     А пока Александр лежал в объятьях самой прекрасной в мире  женщины  и
на его лице играли багровые сполохи огня. Огня  отваги,  победы  и  славы.
Огня мести. Огня, зажженного полтора столетия назад рукой другого великого
царя у фермопил.
     Эпоха ВОИНА близилась к завершению. Впереди была эпоха ИМПЕРАТОРА.



                                  КРАТЕР

                     Имеется право Судьбы, небожителей вечных решенье,
                     Давнее временем, вечное, мощной скрепленное клятвой:
                     Если кто-либо убийством руки свои запятнает,
                     Или кто в распре с другим клятву преступно нарушит
                     (Кто-то из демонов-духов, жизнью своей долговечных),
                     Три мириады годов блуждать им вдали от блаженных,
                     В ходе времен воплощаясь в образы смертных созданий,
                     Жизни крутые дороги ежемгновенно меняя;
                     Ибо высокий эфир в море их гневно бросает,
                     Море их гонит на сушу, земля - к лучезарному свету
                     В небе светящего солнца, солнце же - снова к эфиру.
                     Так они гости везде, но равно их все ненавидят.
                     Один из низвергнутых - я, изгнанник богов и скиталец.
                     Гневным раздором влекомый...
                                             Эмпедокл, из поэмы "Очищения"

     Никто не мог  сказать  точно,  когда  это  случилось.  Никто  не  мог
поручиться, что это было вообще. Смутные обрывки  памяти  донесли  до  нас
лишь факт, что в тот год была Олимпиада. Но, может быть, ее и не было. Как
не было и всей этой истории.
     Дверь поздним гостям открыл заспанный Павсаний. Их было трое.
     У первого было лицо аскета, оставившего людскую суету.
     Второй был скроен по принципу  домино.  Глубокие  голубые  глаза  его
свидетельствовала о мудрости, а крупные мускулистые руки говорили  о  том,
что в споре он скорей полагается  на  силу,  нежели  на  ум.  Трудно  было
встретить на земле человека, имевшего более противоречивые глаза и руки.
     Третий был воин. И этим все сказано.
     - Где философ? - спросил скроенный по принципу домино.
     - Павсаний? - осведомился воин.
     - Какой по счету? - ухмыльнулся воин.
     Павсаний не успел ответить, так как  из-за  его  спины  появился  сам
Эмпедокл. Мудрец оглядел странную троицу и произнес:
     - Я ждал вас.
     - Мы пришли за тобой. Твоя миссия здесь закончена, - сказал аскет.
     - Учитель, что  это  значит?  -  удивился  Павсаний,  любимый  ученик
философа.
     - Помолчи, - велел Эмпедокл. - Принеси вино, сыр и фрукты.
     - И мясо, - сказал воин.
     - Нет, - Эмпедокл покачал головой. - В этом доме больше не едят мяса.
     Воин огорчился.
     - Тогда я буду ждать вас в таверне, что у перекрестка четырех  дорог.
Там подают рагу из косули.
     Его спутники не возражали, и воин ушел.
     Философ и гости сели за стол. Павсаний быстро принес вино и  нехитрую
снедь. Эмпедокл собственноручно наполнил чаши.
     - Я знал, что рано или поздно это случится.
     - Я знал, что это случится рано, - сказал аскет.
     - За нас! - подытожил тот, чьи руки и глаза являли противоречие.
     Эмпедокл покачал головой.
     - Я не оставлю этот город. Я слишком прикипел к нему.
     - Чепуха, - заметил аскет. - Рано или поздно ты должен  будешь  уйти.
Философ не должен умирать в своем море.
     - Мне шестьдесят, - задумчиво  сказал  Эмпедокл.  -  Полагаю,  я  уже
искупил своими страданиями эту жизнь. Кратер Этны рядом.
     Павсаний вздрогнул. На губах пришельцев появилась легкая улыбка.
     - Умереть, чтобы вновь возродиться, умереть  загадочно,  -  задумчиво
произнес аскет. - Мудро.
     - Ты не понял меня, - сказал Эмпедокл. - Я не уйду с вами.
     - Но что мешает тебе? - спросил сотканный из противоречий.
     - Вы полагаетесь лишь  на  силу.  Я  же  руководствуюсь  мудростью  и
гармонией.
     Сильные пальцы аскета крошили сыр, размазывая крошки по выскобленному
столу. Но он был далек от того, чтобы обращать внимание на  жирные  пятна,
ложащиеся на дубовую поверхность.
     - Сила и мудрость, - задумчиво вымолвил он. - Некогда я полагался  на
мудрость и проиграл. Выиграл он, чьим кличем была силы. - Аскет кивнул  на
своего товарища. - Затем я поставил на тайную силу и победил. Мир,  сам  о
том не подозревая, лежал у моих ног. Но и это не принесло мне ни  счастья,
ни удовлетворения. Я  чувствовал  неутоленную  страсть,  словно  сжигаемый
похотью инкуб.
     - Тебе не хватает...
     - Погоди! - прервал Эмпедокла тот, что был соткан из противоречий.  -
Он верно сказал. Я поставил на явную силу.  И  удача  долго  сопутствовала
мне. Я не нуждался в  мудрости,  ибо  в  душе  был  мудр,  а  тех,  кем  я
повелевал, интересовала лишь сила. Но я проиграл, проиграл человеку, много
более слабому по своим возможностям,  чем  я;  человеку,  которого  я  мог
раздавить одним пальцем, человеку, который отказался от  того,  чтобы  все
разрешать силой. Сила оказалась ничем. Что ты скажешь на это?
     -  Друзья  мои!  -  Было  видно,  что  признания  гостей  взволновали
философа. - Вы забыли о  гармонии.  Не  мудрость  и  сила,  а  гармония  и
мудрость - вот что движет миром. На первое место  я  ставлю  мудрость,  но
лишь потому, что она помогает мне осмысливать  гармонию.  Мудрость  -  это
глубоко личное, присущее лишь немногим.  И  эти  немногие  должны  править
миром.
     - Я ставил на мудрость, - сказал аскет. - А когда-то  мы  ставили  на
нес все вместе.
     - Нет. - Противоречивый усмехнулся. - Что до меня,  скажу  честно,  я
всегда руководствовался лишь силой.
     - Верно! - воскликнул философ. - Мы все руководствовались силой, лишь
полагая, что нами движет разум.  И  потребовались  долгие  годы,  чтобы  я
понял: то, чего мы хотим, возможно достичь лишь  опираясь  на  мудрость  и
гармонию. И я отказался от силы, Я перестал есть кровавое мясо. Я  прозрел
власть - самое сладкое из всех наслаждений, - что  мне  бросали  к  ногам.
Править может лишь мудрый, но он достаточно мудр, чтобы не править.
     - Ты отказался от власти? - усмехнулся аскет.
     - Да. Точнее говоря я отказался от той силы, как  не  понимают  люди.
Мне  отвратительны  блеск  золота,  рев  труб  и   коленопреклоненные.   Я
властитель, но властвую лишь над умами людей. Я  хочу  наполнить  их  души
гармонией. Гармония - вот чего нам всегда не хватало. Мы должны  найти  ту
грань между  Человеком  и  Вселенским  Логосом,  которая  очистит  мир  от
скверны.
     - И что тогда? - спросил аскет.
     Эмпедокл пожал плечами.
     - Не знаю.
     - Меня вовсе не прельщает перспектива посвятить жизнь поискам того, о
чем я не знаю. Слишком коротка она, эта жизнь. Всего тридцать тысячелетий,
разделенные на пятьсот перерождений. Так тебе сейчас шестьдесят? - спросил
он у Эмпедокла.
     - Считается, что да.
     - Самый момент, чтобы уйти.
     - Я не уйду с теми, кто поклоняется силе, - упрямо повторил Эмпедокл.
     - Так ты полагаешь, что грань между Человеком и Логосом  заключена  в
гармонии. Но что есть гармония для тебя? - Сила духа, презирающая жаждущую
мяса и развлечений чернь. Точнее, полагающая, что презирает. Но не  ты  ли
внимал рукоплесканиям этой черни? Не ради ли этих рукоплесканий ты  творил
чудеса и пророчествовал? Может быть, это и есть твоя гармония?
     Философ нахмурился.
     - Я не совершил ничего такого, за что мне было бы стыдно.
     - Конечно. А я и не стыжу тебя.
     Аскет замолчал, заговорил скроенный по принципу домино.
     -  Мы  сейчас  держим  свой  путь  на  север  в  нетронутые   пороком
девственные земли. Мы попытаемся еще раз создать мир,  где  будет  править
добро. Мы пришли за  тобой.  Или  предпочтешь  славу  великого  фигляра  в
Элладе?
     - Но сила?
     - Мы отказались от нее. По крайней мере в том виде, в каком принимали
прежде, - сказал сотканный из противоречий. - Попытаемся найти грань между
разумом, силой и гармонией.
     Внезапно аскет рассмеялся, заставив товарищей взглянуть на себя.
     - А знаете, ведь кое-кто ее уже нашел!
     - Кто? - спросил Философ.
     - Кто? - спросил сотканный из противоречий.
     - Тот, кто сейчас сидит в таверне и запивает вином мясо. Он не шел  к
людям с силой, он не пытался преподнести им разум и гармонию. Он вообще не
любит забивать свою голову подобной чепухой и  терзаться  над  разрешением
вселенских проблем. Он  просто  отдал  им  себя.  Человека.  Очистительная
жертва во имя нового. Человеческого мира.
     - День очищения, - прошептал философ и решительно вскинул  голову.  -
Идем! Я полагаю, сегодня Этна вполне раздула свою огненную печь.
     - Учитель! - воскликнул Павсаний, о котором позабыли.
     Эмпедокл посмотрел на своих гостей.
     - А что делать с ним?
     Скроенный по принципу домино усмехнулся.
     - Он никому не расскажет.
     - Только никакой крови!
     - Ты странного мнения обо мне. Я вообще  не  переношу  вида  крови  и
никогда не проливал ее, если в этом не было особой необходимости.  Спи!  -
велел он Павсанию и тихо добавил:
     - И пусть тебе приснятся горы, лев и орел...
     Павсаний уронил голову на стол и уснул.
     - Он обо всем забудет. Обо всем, кроме слов своего учителя о  кратере
Этны. А теперь идем.
     - Постойте! - Эмпедокл вышел из  комнаты,  чтобы  вернуться  с  парой
модных сандалий.
     - Ты предусмотрителен, - заметил аскет. - Эта обувка выдержит не одну
тысячу парасангов.
     - Я и не собираюсь одевать их. Я лишь брошу одну из этих  сандалий  у
кратера. Ведь не может же философ исчезнуть бесследно.
     Сотканный из противоречий улыбнулся, а аскет сказал:
     - Ты прав. Это прекрасно, когда смерть превращает  жизнь  человека  в
легенду. Философ Эмпедокл достоин легенды.
     И они ушли, а Павсаний храпел, упершись лбом в стол.
     Утром он проснулся и криком поведал гражданам Акраганта, что  великий
маг Эмпедокл сошел в кратер Этны.
     Над ним смеялись, как над лжецом, но затем мальчишки нашли в  горячем
пепле медный сандалий философа, выброшенный  ночным  извержением.  И  люди
задумались. Как же нужно  любить  жизнь,  чтобы  иметь  смелость  вот  так
расстаться с ней!
     А Павсаний шептал:
     - Он бог.
     И приносил своему учителю жертвы, словно богу.
     Кто-то позднее, ухмыляясь, говорил, что видел на рассвете Эмпедокла в
сопровождении двух незнакомцев, идущими по дороге  в  гавань.  И  будто  у
перекрестка четырех путей их ждал могучий воин, иссеченный сотнями шрамов.
И солнце играло на его невиданно длинном мече.
     Но ученик философа не поверил.
     Всю свою жизнь он надеялся, что послышатся шаги у  входа  и  в  дверь
войдет  учитель,  познавший  истину.  Ведь   познавшим   истину   даруется
бессмертие.
     И на смертном одре ему привиделся сон. Последний перед вечным.
     На огромном квадрате солнечного белого мрамора стояли четверо.
     Одним из них был учитель, облаченный в свой обычный  пурпурный  плащ.
По левую руку от него стоял человек со строгим худощавым  лицом  аскета  и
бездонно-черными глазами, в которые не  хотелось  смотреть,  а,  заглянув,
было почти невозможно выбраться из их омута. По правую -  застыл  муж,  во
взгляде его была мудрость, а руки были сильны; у ног его  сидел  орел,  он
был не очень умен,  но  безмерно  предан.  Напротив  философа  возвышалась
громадная фигура воина, вся суть которого заключалась в том, что он воин и
не мог быть никем иным.
     Меж ними светился  огромный  золотистый  шар,  ослепительный,  словно
сгусток магмы из чрева кузни Гефеста. Пафсаний признал в нем истину.
     Все четверо одновременно сделали шаг к шару и положили на него  руки.
И шар воспарил в эфире.
     А воин запел.
     То была победная песнь ВОИНА.

ЎҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐ“
’          Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory         ’
’         в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2"        ’
џњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњЋ
’        Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришли