выгоды. Хотелось разбогатеть сразу,  не  ломая
голову над тем, откуда возьмется богатство. Ну скажем,  как  Алкмеон  [сын
Мегакла, родоначальник знатного афинского рода Алкмеонидов; будучи в Лидии
получил разрешение  царя  Креза  унести  из  царской  сокровищницы  золота
столько, сколько сможет; находчивый  Алкмеон  набил  золотым  песком  даже
волосы и рот]. Или просто заснуть, а утром проснуться во дворце с мешками,
наполненными серебром, у ложа.
     Однажды Эпиальт проснулся и узнал,  что  гигантская  мидийская  рать,
бесконечной звенящей лентой три дня следовавшая через его родную Антикиру,
застряла у Фермопил. Мрачное место. Эпиальту  приходилось  не  раз  бывать
там, когда он отправлялся  сбывать  свои  изделия  локрам.  Нагрузив  мула
товаром, он следовал через ущелье как раз  по  той  дороге,  какую  сейчас
занимали эллины, а обратно, будучи  налегке,  возвращался  напрямик  через
горы по крохотной тропинке, известной немногим. Известной немногим...
     Это было похоже  на  озарение.  Эпиальт  вдруг  понял,  что  с  этого
мгновения эта тропинка выстлана для него золотом. Наскоро позавтракав,  он
направился прямиком в стан варваров и потребовал  от  часовых,  чтобы  его
допустили  пред  очи  великого  царя.  Воины,   смеясь   поначалу,   гнали
неразумного эллина, невесть знает что возомнившего о себе, но  потом  один
из них, македонянин, видя такую настойчивость Эпиальта,  все-таки  решился
узнать про дело, какое привело  кузнеца  в  мидийский  стан.  Эпиальт  без
утайки рассказал обо всем. Часовой поспешил доложить  о  словах  антикирца
своему командиру. Тот направился к царю Александру.  Последний  немедленно
известил Артабана. Хазарапат велел представить Эпиальта пред свои очи.
     Антикирец нашел вельможу у драгоценного золотого  шатра.  Обнажившись
по пояс, Артабан стоял, склонясь над большим медным тазом и  омывал  руки,
лицо и грудь освященной  Ахурамаздой  водой.  Он  проделал  эту  процедуру
трижды, затем неторопливо утерся  поданным  слугой  шерстяным  рушником  и
жестом руки велел Эпиальту приблизиться.  Малиец  не  без  тайной  робости
повиновался. Выглядел он вполне достойно и, как ему показалось, понравился
мидийскому  вельможе.  Впрочем,  это  ему  лишь  показалось.  Артабан   не
переносил предателей и  доносчиков.  Скрывая  свою  брезгливость  к  этому
опрятному,  располагающей  наружности  эллину,  совершенно  непохожему  на
сикофанта, хазарапат велел:
     - Говори, что хотел сказать.
     Эпиальт не стал вилять, выпрашивая наперед  награду.  Он  видел,  что
имеет дело с умным и щедрым человеком, который ко всему прочему  нуждается
в его помощи. О том, что варвары попали в пренеприятное положение  Эпиальт
понял, увидев усталых, израненных воинов, с понурым видом возвращающихся в
лагерь. Поэтому он сразу раскрыл все свои карты.
     - Я могу вывести мидийское войско в спину эллинам.
     Артабан оживился.
     - Ты знаешь еще один путь через горы?
     - Мне известна тропа, выходящая прямо ко вторым воротам ущелья.
     - Кто еще знает о ней?
     - Очень немногие.
     - Сколько воинов смогут разом пройти по тропе?
     Эпиальт задумался. Наскоро прикинув в уме, он сказал:
     - Три человека. И пусть  господин  не  опасается,  что  эллины  могут
преградить и тот путь. Склоны вокруг тропы достаточно  пологи  и  воины  в
случае необходимости смогут идти и по ним.
     Артабан швырнул  измятый  и  влажный  рушник  себе  под  ноги.  Голос
вельможи был резок.
     - Ты отправишься в путь сейчас же. С тобой пойдут пять  тысяч  лучших
воинов. И вы должны идти быстро, чтобы не  дать  эллинам  ускользнуть.  От
этого напрямую зависит награда, которую ты получишь.  За  каждого  убитого
или плененного эллина я заплачу тебе десять сиклей или  по  вашему  десять
драхм. Если они успеют уйти, ты не получишь ни обола.
     -  Как  будет  угодно  господину,  -  промямлил  Эпиальт,   несколько
смущенный подобным поворотом. - Тогда воинам придется поторопиться.
     Артабан кивнул.
     - Я сейчас же прикажу собираться им в путь.
     Едва зашло солнце, как пять тысяч бессмертных  во  главе  с  Гидарном
оставили лагерь и двинулись к устью Асопа. Малиец шагал столь  резко,  что
приглядывавшим за ним воинам приходилось то  и  дело  одергивать  ретивого
проводника.
     Эпиальт не испытывал ни малейшей ненависти к эллинам,  которые  утром
должны были пасть в  ущелье  из-за  его  предательства.  Он  просто  хотел
разбогатеть. И  он  получит  свои  серебряники.  Позднее,  опасаясь  мести
лакедемонян, он бежит из родных мест, будет  долго  скитаться,  не  находя
пристанища, и найдет смерть в пьяной  ссоре.  Так  завершится  фарс  жизни
человека, попытавшегося разбогатеть на крови тысяч собратьев.  Его  могилу
даже не отметят камнем.


     Леонтиад отдавал себе отчет, что по  воле  рока  оказался  фактически
заложником в руках спартиатов и их союзников. Нет,  пожалуй,  больше,  чем
заложником-пособником, пусть невольным, но пособником, чьи руки были щедро
обагрены парсийской кровью. Именно на этом строил свой расчет  спартанский
царь, желая накрепко привязать Беотию  к  антимидийскому  союзу.  Повязать
всех алой влагой. Чтоб невозможно  было  оправдаться.  Обагрить  мидийской
кровью мечи фиванцев, жаждущих мира с мидянами. И не  просто  фиванцев,  а
фиванцев знатных, честь и гордость Кадмова города - спартов, аристократов,
первейших купцов. Беотарх невольно вспомнил, как Леонид с хитрой  усмешкой
вручил ему  заранее  подготовленный  список  с  именами  тех,  кто  должны
отправиться в поход. И первым стояло имя Леонтиада. Повязать  все  кровью!
Что ж, спартиатам это вполне удалось. Вынужденные драться, фиванцы  делали
это не хуже других. Их клинки познали крови киссиев и мидийцев,  парсов  и
бессмертных. Пятая часть фиванской дружины  сложила  головы,  многие  были
ранены. Кровь...
     Кровь, кровь и еще раз кровь! И никак  не  выбраться  из  этого  моря
крови.
     Леонтиад  поправил  багряный  плащ  и  задумчиво  провел   рукой   по
всклокоченной бороде. Подошел воин, протянувший бестарху  краюху  хлеба  с
положенным на нее куском жареного мяса, а также наполненную до краев чашу.
Леонтиад рассеянно  принял  предложенные  пищу  и  вино.  Затем  столь  же
рассеянно принялся жевать. За два дня эллины  уничтожили  никак  не  менее
пятидесяти сотен варваров. Царь Ксеркс ни  за  что  не  простит  подобного
деяния. Или, быть может, все-таки простит?
     Мертвецы лежали плотной,  почти  спекшейся  массой.  От  нее  здорово
воняло кровью и тлением. Кровь. Снова кровь.
     Леонтиад машинально взглянул на лежащий рядом с ним на земле меч.  Он
был сплошь покрыт буро-черной липкой коркой. Темные наплывы с вкрапленными
в них сухими травинками, комочками  земли  и  мелкими  камушками.  Кое-где
корка отвалилась и в этих местах тускло блестел металл. Металл, пораженный
коррозией крови. Снова кровь.
     Он знал, чем все это закончится еще тогда, когда оставлял фивы. Знали
об этом и прочие. Те, кто шли с ним, и те, кто провожали идущих на  смерть
воплями и плачем. Он знал, что их ожидает смерть. Пока она еще не  пришла,
точнее пришла к другим,  тлетворным  ковром  покрывающим  ущелье.  Но  она
придет и к нему, Леонтиаду. Взгляд  беотарха  привлекла  огромная  мрачная
фигура прорицателя-акарнанца Мегистия. Леонтиад вдруг подумал, что смерть,
должно быть, будет похожа на облаченного в черный плащ прорицателя. Уж  не
сам ли Танат пришел по его душу?
     Фиванцам не доверяли с самого начала. И поделом,  честно  признаться,
не доверяли. Биться с мидянами не желал никто. Мидяне были выгодны  Фивам.
Они гарантировали мир  и  спокойствие,  а  значит  и  процветание.  Мидяне
гарантировали сохранность имущества и приумножение его.  Владыка  варваров
почитал аристократию, и не только арийскую.  При  мидянах  можно  было  не
опасаться черни, что жаждет крови достойных. Кровь... Фиванцы  пролили  ее
слишком много.
     Как  трудно  было  сделать  первый  удар.  Словно  опускаешь  меч  на
собственную шею. Но сзади стояла шеренга спартиатов, готовых при  малейшем
проявлении нерешимости изрубить изменников. И фиванцы начали опускать мечи
на головы мидян и колоть их копьями в щиты,  с  треском  разлетавшиеся  от
соприкосновения с калеными наконечниками. Они проложили кровавую  просеку.
Затем  сделали  это  еще  раз  и  еще.  Они  защищали   стену,   истребляя
бессмертных. Царь Ксеркс,  следивший  за  этим  боем,  наверняка  запомнил
глухие беотийские шлемы с узкими прорезями для глаз  и  прочными  гладкими
нащечниками. Там, где прошли воины в этих шлемах,  также  остались  лежать
груды мертвецов.
     Леонтиад дожевал мясо и пригубил вино. И тут  же  брезгливо  сплюнул.
Вино ощутимо отдавало кровью. Впервые он почувствовал  ее  привкус,  когда
вонзил нож в живот Трибила. Изо рта слуги в тот миг брызнула алая струйка,
попавшая на щеку беотарха. И вино в ту ночь припахивало  кровью.  Но  вкус
этот был приятен Леонтиаду. Сегодня  же  вкус  крови  вызывал  отвращение.
Железистая кисловатая  влага,  неприятно  скользящая  по  деснам  и  небу.
Привкус, похожий на страх. Беотарх сделал усилие и проглотил немного вина.
Ничего особенного. Хорошее книдское. Он приказал взять с собой два десятка
амфор. Пятнадцать из них уже пусты, пять похоже так и  не  будут  распиты.
Понемногу смеркалось. Уже было  известно,  что  мидяне  обходят  ущелье  и
Леонид приказал эллинским ополчениям отступать в Локриду. Фиванцам же было
ведено оставаться на месте. Леонтиад  кисло  усмехнулся.  Спартиаты  хотят
погибнуть сами, а заодно прихватить с собой фиванцев. Или, может быть, они
полагают, что у потомков Кадма не хватит доблести умереть?  Умереть  -  не
слишком трудное дело. Вдобавок, если умереть красиво...
     Глупо!
     Глупо все это! Срок смерти еще не настал. Леонтиад положил голову  на
землю и стал смотреть на нарождающиеся звезды.
     Допустим, спартиаты потребуют, чтоб фиванская  дружина  заняла  место
рядом в фаланге. Но что мешает  фиванцам  во  время  боя  бросить  мечи  и
припасть к милосердным стопам мидян? Конечно, это некрасиво, но и неглупо.
Однако что будут говорить после этого о спарте Леонтиаде?
     Можно умереть. Беотарх представил, как он в развевающемся алом  плаще
и с мечом в руке бросается на ощетинившуюся копьями толпу мидян и  находит
быструю прекрасную смерть.
     Чушь! Смерть не может быть прекрасной. Он  будет  лежать  на  грязной
земле, исколотый копьями, и из ран будет течь вязкая кровь. Затем  по  его
мертвому телу протопают сотни ног победителей, а в довершение какой-нибудь
подлец сдерет дорогие доспехи и  сунет  обезображенный  труп  в  ближайшую
канаву, где он станет пищей волков и червей. Мерзкое зрелище! Однако этого
никто не увидит. И никто не прольет слезы. А Елена?  Леонтиад  вспомнил  о
прекрасной безмолвной кельтянке. Уронит ли она слезу по  своему  мучителю?
Или рассмеется страшной безъязыкой улыбкой?
     Но еще пуще будет  смеяться  она,  когда  его  возведут  в  цепях  на
торговый помост и ушлый работорговец назначит  цену  за  бывшего  беотарха
Леонтиада. Вряд ли эта цена будет слишком высокой.
     Нет, лучше смерть.
     Из темноты донесся звук шагов. Это покидали ущелье локры, коринфяне и
аркадяне. Леонид отпустил их, велев  возвращаться  домой.  Лежащие  вокруг
беотарха фиванцы привстали и смотрели в  сторону  уходящих.  И,  верно,  в
глазах потомков Кадма были злоба и ненависть. Леонтиад не видел их глаз.
     Елена... Как же он любил ее! Страдая и мучаясь. Как ревновал  даже  к
самому  уродливому  скотнику,  старательно,  однако,  изображая  при  этом
высокомерное равнодушие. Ревновал даже к цветку или заморенному  цыпленку,
которых она осчастливила ласковым взглядом. Как втайне вздрагивал,  уловив
шелест пушистых ресниц, готовых распахнуться и захватить беотарха в серую,
солнечную бездну бесконечно-ласковых  глаз.  В  такие  мгновения  Леонтиад
поспешно отворачивался или  бросал  своей  наложнице  абсолютно  ненужную,
пустую фразу. А по ночам,  страдая  от  невысказанной  нежности,  ломал  в
объятиях хрупкое тело. Наверно она в душе считала его диким зверем. Он  же
был покорным, влюбленным  до  безумия  псом,  готовым  лизать  ноги  своей
госпожи. Быть может, она все же уронит слезинку, когда ей принесут весть о
гибели хозяина, и беззвучно прошепчет слова прощения дрогнувшими губами.
     Леонтиад вдруг расчувствовался. Пришлось  несколько  раз  мигнуть,  а
затем быстро провести ладонью по лицу, дабы утереть выступившие слезы. Да,
он непременно умрет. Чтобы не выглядеть в ее глазах трусом.  Ведь  она  не
сможет любить труса. И спартиаты вынесут его на алых плащах с поля боя,  а
божественный вестник Меркурий  доставит  в  горный  домик  лоскут  хитона,
смоченный смертельной кровью.
     Беотарх тихо фыркнул, поймав себя на  том,  что  размечтался,  словно
восторженный мальчишка. Все будет проще. Завтра его истыкают стрелами,  но
перед  этим  он  постарается  прихватить  с  собой  в  Тартар  пару-тройку
горбоносых собак, подобных тем, что были убиты по его тайному  приказу  на
дороге в Аулиду. Завтра...
     Размышления   беотарха   прервал   неслышно   подошедший    спартиат,
сообщивший, что царь Леонид просит предводителя фиванцев пожаловать в  его
палатку. Спарт поднялся и отправился вслед за  посланцем.  От  Леонида  он
услышал то, о чем уже знал. Спартанский царь приказывал фиванцам  остаться
в ущелье вместе  со  спартиатами  и  добровольно  вызвавшимися  на  смерть
феспийцами. Реакция беотарха была на удивление спокойной.
     - Мы умрем вместе с вами на рассвете!
     Царь одарил Леонтиада испытующим  взглядом,  загадочно  усмехнулся  и
подал чашу вина.
     Беотарх пил это вино и думал, что смерть в сущности прекрасна.
     Вино в темноте багровело, словно спекшаяся кровь.


     Шепот спящего лагеря. Он загадочен и многообразен. В нем дыхание ночи
и тихое фырканье устало сомкнувших глаза лошадей, сопение верблюдов и стон
предчувствующих грядущую смерть под ножом мясника быков. И еще это громкий
храп измаявшихся за день воинов, стоны раненых  и  сладострастные  вскрики
вельмож, наслаждающихся ласками наложниц. Это  негромкая  поступь  стражи,
бряцающей влажным оружием. Это шелест прохладного ветра, мерный гул моря и
доносящийся извне треск цикад. И холодное молчание смерти,  молчание,  что
громче раскатов бури. Таков шепот спящего лагеря...
     Мардоний проснулся от неясного шороха. В ожидании предстоящей схватки
он спал чутко, словно нервная газель. Едва чья-то  рука  коснулась  полога
шатра, как вельможа немедленно открыл глаза.
     - Кто здесь? - негромко спросил он, освобождая от ножен  лежащий  под
головой кинжал. - Отвечай, иначе я кликну стражу.
     - Не шуми, вельможа, - послышался едва слышный  шепот.  -  Мне  нужно
поговорить с тобой.
     - Кто ты?
     - Я Отшем, карандинский вор.
     - А-а-а... - протянул Мардоний, вспоминая хищную физиономию Отшема, в
свое время нанятого им,  чтобы  убить  Артабана.  Сановник  с  облегчением
выдохнул и расслабил мышцы. В последние дни  его  мучили  ужасные  видения
собственной смерти. Она приходила не в бою, с  мечом  в  руке  -  подобную
смерть Мардоний  счел  бы  прекрасной,  -  она  была  в  облике  Артабана,
вонзающего в вельможное горло извлеченное из посоха жало  стилета.  Тонкая
узкая полоска стали разрывала артерии, извергая из них фонтан яркой крови.
В такие мгновения Мардоний был готов кричать от ужаса. - Что тебе нужно?
     - Поговорить, - прошептал Отшем.
     - Ты без оружия? - с подозрением спросил вельможа.
     - Да, сиятельный может сам убедиться в этом.
     - Я верю... тебе, - после крохотной заминки  сказал  Мардоний  и  ему
показалось, что вор тихонько хихикнул. - О чем ты хочешь говорить со мной?
     - О Артабане.
     Отшем вымолвил  это  имя  и  сомкнул  уста.  Мардоний  также  молчал,
прислушиваясь к сразу заколотившемуся сердцу.
     - Хорошо, я выслушаю тебя. Но прежде прикажу зажечь свечу.
     Вельможа  окликнул  дрыхнущего  у  входа   слугу.   Тот   моментально
проснулся.
     - Огня! -  велел  ему  Мардоний,  подавая  канделябр.  Отшем,  затаив
дыхание, прятался в глубине шатра.
     Слуга повиновался. С помощью кремня он воспламенил трут и  зажег  все
три свечи.
     - Теперь ступай прочь! - приказал Мардоний.
     - Но кто будет охранять господина?
     - Ступай! - твердо повторил вельможа, водружая канделябр на небольшой
столик. - Я буду бодрствовать. Никто не сможет напасть на меня внезапно.
     Слуга  не  осмелился  более  спорить  и  удалился.  Когда  его   шаги
растворились в ночных звуках, Мардоний спросил, пристально  вглядываясь  в
лицо ночного гостя:
     - Как ты сумел проскользнуть мимо моего стража?  Он  спит  необычайно
чутко, я сам не раз имел возможность убедиться в этом.
     Отшем усмехнулся, отчего по его худым щекам пробежали зыбкие блики.
     - Я вор.
     Мардоний счел этот ответ исчерпывающим.
     - Говори о чем хотел.
     - Сиятельный Артабан вовсе не тот, за кого себя выдает!
     Выпалив  это,  Отшем  уставился  на  Мардония,  ожидая  его  реакции.
Вельможа не пытался скрыть  удивления,  но  не  от  того,  что  эти  слова
озадачили его, а от того, что простой вор догадался о том, о чем  думал  и
Мардоний.
     - Кто же он в таком случае?
     - Это маг Заратустра.
     - Точно!
     Мардония словно осенило. Он нашел ответ  тому,  что  мучило  его  уже
много дней. Он вспомнил, где прежде видел посох Артабана. Точно с таким же
посохом ходил Маг Заратустра. И у  Заратустры  были  голубые  глаза.  А  у
Артабана они были темные. А теперь... А теперь они голубые!
     - С чего ты взял?
     - Мне сказал об этом царь спартиатов Леонид.
     - Ты видел царя спартиатов? - с интересом спросил Мардоний.
     Отшем кивнул.
     - Как лазутчик, я побывал в лагере эллинов. Их царь  разговаривал  со
мной и приказал предупредить великого Ксеркса насчет Артабана.  Он  сказал
мне, что Артабан вовсе не Артабан, а Заратустра, и что маг хочет  покорить
мир и править им самолично.
     - Я так и думал! - забывшись, проговорился Мардоний. Отшем  удивленно
взглянул на него. Вельможа поспешил поправиться. - Я подозревал это.
     Он помолчал,  задумчиво  глядя  на  пляшущие  огоньки  свечей,  затем
обратил лицо к Отшему.
     - Скажи, а почему ты пошел не к царю, а ко мне.
     Карандинец не стал лукавить.
     - К  царю  не  так-то  легко  пробраться.  Слуги  Артабана,  то  есть
Заратустры, следят за каждым его шагом. Кроме того, станет ли царь слушать
вора? А на тебя мой выбор пал по нескольким причинам.  Во-первых,  я  знаю
тебя. Во-вторых, нас связывает общее дело. В-третьих, я  видел  как  вы  с
Артабаном ссорились у реки.
     - Ты слышал, о чем мы говорили?
     - Нет, я был далеко.  Но  мне  не  составило  труда  догадаться,  что
разговор был не из приятных.
     - Ты прав. - Мардоний вновь задумался. - А откуда этот спартиат знает
о Заратустре?
     - Он догадался, когда я сказал про голубые глаза Артабана.  А  вообще
мне показалось, что ему известно очень многое, гораздо больше, чем нам.
     - Так, - протянул Мардоний. Он бросил мимолетный взгляд на лежащий  у
изголовья кинжал. - Что же нам делать?
     - Пойти и рассказать обо всем великому царю.
     "И лишиться головы, - подумал Мардоний. - Нет, здесь надо действовать
тоньше". Вслух же он сказал:
     - Ты прав. Но сначала мы изложим все, что нам известно на пергаменте,
на тот случай, если лже-Артабан попытается расправиться с нами.
     По лицу Отшема  было  видно,  что  у  него  отлегло  от  сердца.  Вор
опасался, что Мардоний не поверит ему. Теперь все складывалось как  нельзя
лучше. Отшему уже виделось  роскошное  поместье  где-нибудь  в  Лидии  или
Сирии.  Журчал  фонтан  и  пышнобедрые  обнаженные  рабыни  извивались   в
сладострастном танце.
     - Посвети мне, - велел Мардоний, вставая. - Я должен найти  пергамент
и краску.
     Отшем