зские острова)  каралось  не  менее  строго,  чем  нарушение
христианских догматов в эпоху  инквизиции,  магометанских  норм  в  период
правления халифов или иудаистских при великих царях.
     Чем объяснить эту жестокость - отголосками архаического прошлого  или
проявлением  религиозного  догматизма?  Думается,  таким  образом   эллины
пытались предотвратить начавшееся разложение общества. Не в силах удержать
человека в рамках общественной морали они  пытались  заменить  ее  строгим
соблюдением религиозных канонов.


     Механизм самоуничтожения присутствует в каждой вере.  МИФОРЕЛИГИЯ  не
исключение. Как и  прочие,  она  была  насквозь  пропитана  скепсисом.  Не
мятущимся, переполняющим душу индивидуума, а  взрывным,  бунтарским.  Сами
боги порой восстают против божественных устоев. Аполлон, Афина, Посейдон и
Гера интригуют против Зевса и тому волей-неволей приходится  прибегнуть  к
помощи титанов - могучей силе земли, чтобы подавить "придворный" бунт.  Но
все это дворцовые шалости, а вот уже Аполлон учит  смертных  противостоять
воле божественных предопределений.

            Как же смогли б вы, Эней, защитить вопреки и
                                                     бессмертным,
            Трою высокую, если теперь ниспослать вам победу
            Хочет сам Зевс, а вы лишь трепещете, стоя без битвы?
            Видел когда-то других я людей, - только собственной силе,
            Собственной смелости духа и мощи они доверяли...
                                                      Гомер, "Илиада"

     Здесь Аполлон выступает по сути против  Зевса,  отвергая  возможность
преемственного восприятия последним вселенского духа. Фрондер  по  натуре,
светозарный бог, не прочь занять олимпийский престол, не колебля при  этом
основ  веры.  Однако  выступая  против  отца,  он  волей-неволей   наносит
сильнейший удар по всему зданию веры. Это не бунт, но уже его предвестие.
     Активно содействовал разрушению веры  титан  Прометей.  Он  осмелился
взбунтоваться и против Зевса и против предопределения,  так  как,  обладая
даром предвиденья, знал, какие последствия повлечет его поступок,  но  тем
не менее  отважился  на  него.  Прометей  дал  людям  знание,  порождающее
религиозный скептицизм. Он был примерно наказан, но затем  его  фактически
помиловали и даже пригласили на Олимп. По логике событий  Прометей  должен
был занять место рядом с Зевсом, потеснив таким образом  верховного  бога.
Это уже первое проявление бунта.
     Апогей бунта начнется тогда, когда на Олимпе объявится  буйный  гость
из Фракии - Дионис.
     Бог разрушающий и созидающий. Бог умирающий и воскресающий  вновь.  О
нем писали так много и столь многие (достаточно упомянуть  имена  Ф.Ницще,
Вяч.Иванова, В.Вересаева), что я не  хочу  много  говорить  об  этом,  вне
всякого сомнения, самом загадочном боге эллинского пантеона. Затронем лишь
одну тему - как Дионис, самый языческий из всех языческих богов  похоронил
языческий Олимп.
     До него Олимп был подобен несокрушимым мраморным чертогам, покоящимся
на зевсовой мудрости и аполлонической гармонии. Дионис, воплотивший в себе
суть растерзанного и сожранного титанами Загрея, нес в  себе  титаническую
силу, частицу укрощенного им хаоса; если только вообще можно  говорить  об
укрощении хаоса.  Он  подарил  Элладе  вакхическое  неистовство,  сокрушив
гармонию аполлонического эллина. Произошел взрыв. Эллин внезапно узрел еще
одну возможность уподобиться богам, слиться  с  ними  воедино  в  хмельном
экстазе. И не нужны были  больше  подвиги  и  свершения,  достаточно  было
принести возлияние хмельному богу  и  выпить  чашу  неразбавленного  вина.
Дионис, самый жизнелюбивый из богов таким образом  лишил  эллина  активной
жизненной позиции, той самой ПОТЕНЦИИ, что двигала афинскими  и  эгинскими
триерархами, коринфскими переселенцами и гоплитами спартиатами. Он понизил
авторитет Элизиума, а значит и всей веры.  Но  это  было  полбеды.  Помимо
всего Дионис был вечно умирающим и воскресающим богом,  то  есть  присущее
богам бессмертие он дробил на жизненные циклы,  свойственные  человеку.  И
люди заговорили о переселении душ. Первым  об  этом  сказал  Ферекид,  его
мысль подхватили и развили Пифагор и Эмпедокл. Человек обретал бессмертие,
а  значит  уподоблялся  богам.  А  разве  может  подобный   тебе   служить
авторитетом?
     Дионис заменил стройное логическое предопределенное начало на  буйную
хаотичную стихию, стремился преодолеть неотвратимость рока и  вернуться  к
хаосу.  Поначалу  бунтарская  суть  дионисийства  проявлялась  в  принципе
умирающей и воскресающей природы, но здесь наличествовало  спиралеобразное
развитие, не противоречившее логическим законам времени. Однако постепенно
Дионис превращается  в  свою  первую  ипостась,  противоречившую  Зевсу  и
уничтоженную им. Дионис по сути поворачивает время вспять, потрясая  устои
бытия.
     Двоякая суть Диониса - бога вечно веселящегося и вечно страдающего. В
этой сути  было  нечто,  несвойственное  Олимпийцам,  которым  было  чуждо
страдание как категория. В ней - черный  червь,  копошащийся  сомнением  в
душе человека - быть или не быть. И эллин уже не находи  ответа.  То,  что
было для него ясным и понятным, вдруг стало запутанным. Человек ищет выход
в радости, как прежде, но не находит его, потому что в его душе поселилось
страдание. И тогда он ищет выход в страдании, но это  уже  не  олимпийская
вера, наполненная оптимизмом. Страдание порождает мессианизм,  потребность
в божестве, к которому можно б было обратиться со слезливой молитвой.  Был
ли Дионис таким божеством? Однозначно - нет. Ведь:

                   Принес он смертным влажный сок лозы.
                   Когда бессчастный человек той влаги,
                   Рожденной виноградом, изопьет, -
                   То улетает скорбь, и сон приходит,
                   Приходит повседневных зол забвенье, -
                   Иного средства от страданий нет.
                                     Еврипид, "Вакханки"

     Дионис имеет средство от страданий. Он единственный может избавить от
страдания, привнесенного им же. Но человек уже не нуждается  в  излечении.
Как это сладко - страдать! Достоевский устами Алексея Ивановича  ("Игрок")
замечает: "Есть, есть наслаждение  в  последней  степени  приниженности  и
ничтожества. Черт знает, может быть,  оно  есть  и  в  кнуте,  когда  кнут
ложится на спину и рвет в клочки мясо".
     Человек наслаждается душевным мазохизмом. Он  начинает  размышлять  о
грехе - понятии, чуждом аполлоническому эллину. Грех становится  изначален
и  с   этого   мгновения   Дионис   преображается.   Его   сладострастный,
порочно-хмельной, вечно возрождающийся лик "дьявола",  сменяется  скорбным
лицом Христа. Остается лишь умертвить суть  бунтаря,  объявив  себя  рабом
раба, и животворящая сила Диониса  исчезает.  Дионис  свергает  олимпийцев
лишь затем, чтобы самому пасть под тяжестью креста.
     Человечество  должно  было  содрогнуться  в  тот  миг,  когда  Дионис
обдуманно-нечаянным ударом тирса  убил  великого  Пана,  душу  олимпийской
Эллады. Но оно осталось равнодушно, ибо еще не осознало этой  утраты.  Оно
стояло на коленях пред висящим на кресте, не задумываясь над тем, что этот
крест подмял не просто  лживых  языческих  идолов  Юлиана  Отступника,  не
демонических божеств канувшей в Лету эпохи.  Он  подмял  самую  прекрасную
сказку, когда-либо созданную  человечеством.  Юная  сказка  ушла,  уступив
место согбенноспинной старости.




                       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СКИФСКАЯ САГА

                                   В качестве второй лучшей из областей я,
                               Ахурамазда, создал Гаву, обитель согдийцев.
                               Во  вред   ей   Анхра-Майнью   смертоносный
                               произвел несущих гибель скифов.
                                                        Авеста. Вендидат 1



                             1. ЧЕРНЫЙ ГОРОД

     Солнце...
     Огромный раскаленный шар висел ровно над головой человека,  высасывая
последние остатки живительной влаги. Измученный конь  медленно  переступал
копытами по песку. И человека, и животное мучили накопившиеся за  три  дня
непрерывной скачки усталость и раны, но более всего жажда. Жажда...
     - Пить!
     Губы выдавили это сладкое слово и Скилл очнулся. Пить! Он мог  думать
лишь об этом. Живительная, серебристо плещущая влага. Он мог думать лишь о
ней. Последний раз он и его конь пили два дня назад в оазисе Мазеб. Там-то
их и настигли рыжебородые стражники Аримана.
     Когда засвистели стрелы, спугнувшие мирных купцов,  что  остановились
напоить верблюдов, Скилл в мгновение ока вскочил на спину  Черного  Ветра.
Левая рука привычным движением выдернула из горита лук, правая - стрелу  и
один из врагов рухнул  с  коня,  схватившись  руками  за  пробитое  горло.
Мгновение - раз, два-три - и вторая  стрела  сбросила  наземь  еще  одного
рыжебородого. Затем полетела третья стрела...
     Скилл пускал стрелы, а Черный Ветер плясал на крохотном пятачке между
пальмами, мешая стражникам целиться. Они  были  неплохими  стрелками,  эти
рыжебородые, но конь Скилла ускользал  от  их  стрел,  словно  бестелесный
призрак, а лук кочевника продолжал посылать смерть. Ибо Скилл  был  лучшим
лучником среди скифов, а значит и лучшим лучником в подлунном мире,  ведь,
как известно, ни один народ  не  может  сравниться  со  скифами  в  умении
стрелять из лука. Скилл пускал стрелы с  правой  и  левой  рук,  на  скаку
назад, через голову,  свесившись  под  брюхом  коня.  Точному  полету  его
тростниковых молний не могли помешать ни ветер, ни свистящие  вокруг  него
стрелы, ни дикие выкрутасы жеребца.
     Стражники Аримана поняли это не  сразу  -  лишь  тогда,  когда  Скилл
истребил половину вражеского отряда. Возглавлявший погоню  жрец  выкрикнул
приказание,  и  они  поспешно  скрылись  за  длинным   глиняным   дувалом,
окружавшим храм местного идола. Скилл  не  стал  дожидаться,  когда  враги
опомнятся и вновь нападут на него. Он ударил  пятками  по  бокам  коня,  и
Черный Ветер помчался прочь из едва не ставшего ловушкой оазиса,  оставляя
сзади облако мелкой серой пыли. Выскочив из оазиса на  дорогу,  ведущую  в
Согд, скиф обернулся. Шагах в  пятистах  позади  него  неслась  кавалькада
всадников - рыжебородые возобновили преследование.
     - Хоу! Вперед, Ветер!
     Но жеребец не  нуждался  в  понуканиях.  Он  прекрасно  понимал,  что
хозяину грозит опасность. Черный Ветер прибавил шаг, его ноги замелькали в
стремительном калейдоскопе. Лучший  скакун  Дрангианы,  он  не  имел  себе
равных в быстроте бега и выносливости.
     В ушах Скилла свистел разрываемый скоростью  ветер.  Земля  стелилась
под ноги коня. Время от времени скиф оглядывался. Отрыв от преследователей
увеличивался все более и более.  Когда  Черный  Ветер  достиг  каменистого
холма, за которым начиналась пустыня Тсакум, всадников уже не было  видно.
Зоркие глаза скифа смогли различить лишь крохотную полоску пыли,  поднятую
копытами  лошадей  рыжебородых,  едва  видневшуюся  на  горизонте.   Скилл
похлопал скакуна по тяжело опадающему боку.
     - Довольно. Поумерь свой пыл. Мы оторвались от них.
     Словно пытаясь доказать своему  хозяину,  что  он  способен  куда  на
большее, Черный Ветер галопом преодолел холм и сбавил темп, лишь ступив на
желтый раскаленный песок Тсакума.
     Размеренный бег иноходца продолжался до  самых  сумерек.  Убедившись,
что темнота и пыльные смерчи спрятали следы беглецов, Скилл остановил коня
и стал готовиться к ночлегу. Вскоре в защищенной от ветра и  чужих  взоров
лощине запылал крохотный костерок из сухих колючек.
     Только сейчас, когда зашло жаркое  солнце,  Скилл  почувствовал,  как
горят раненые плечо и нога. Две вражеские стрелы все же  нашли  его.  Одна
должна была пронзить предплечье правой руки, но, встретив  на  своем  пути
доспех из ткани хомс, которую делали из грубой  шерсти,  переплетая  ее  с
волокнами  редко  встречающейся  чрезвычайно  прочной   синей   водоросли,
скользнула в сторону,  оцарапав  кожу.  Вторая  рана  была  посерьезней  -
зазубренное острие пробило кожаный сапог и впилось в икру. В  горячке  боя
Скилл обломил древко и совершенно забыл об оставшемся в ноге  наконечнике.
Теперь он напомнил о себе.
     Раны пылали огнем. Скилл знал, что жар и сильная боль не пройдут  еще
два-три дня. Стражники Аримана мазали свои стрелы ядом, действие  которого
к счастью ослабло из-за жары. Лишь это обстоятельство спасло жизнь Скиллу.
     Гораздо хуже  чувствовал  себя  Черный  Ветер,  также  раненый  двумя
стрелами. Его  состояние  осложнялось  тем,  что  одна  из  стрел  глубоко
вонзилась в бок скакуна, затронув крупные кровеносные  сосуды.  Пораженный
участок воспламенился и пульсировал болью.  Тяжко  страдая,  Черный  Ветер
лежал на песке. Глаза его были мутны, хриплое дыхание свидетельствовало  о
том, что конь с трудом борется со смертью.
     Не мешкая ни  секунды,  Скилл  достал  из  вьюка  небольшой  котелок,
плеснул в него воды  из  бурдюка,  предусмотрительно  набранной  в  оазисе
Мазеб, и поставил котелок на огонь.
     Вскоре вода закипела. Скилл вновь обратился к вьюку и  извлек  оттуда
несколько комочков серого ноздреватого вещества - золы, замешанной на соке
хаомы.  Сладкий  сок  редкого  растения,  дарующий  забвение,  хаома  была
универсальным   средством    от    всевозможных    болезней,    средством,
восстанавливающим жизненные силы. В этом волшебном соке  воплотилась  сила
Ахурамазды, великого светлого бога. Сок хаомы, ценившийся вдесятеро дороже
золота, был не по карману бедному кочевнику. Но "не богатство -  доблесть"
- таков был девиз Скилла. Он взял волшебное снадобье с боя, захватив ларец
с хаомой во  время  налета  кочевников-киммерийцев  на  дворец  властителя
Парсы. Это было несколько лун назад. Драгоценный сок уже  не  раз  выручал
Скилла, он поможет ему и сегодня.
     Неотрывно глядя на кипящую поверхность воды и присовокупив на  всякий
случай короткое  магическое  заклинание,  Скилл  бросил  катышек  хаомы  в
котелок. Почти мгновенно вода окрасилась в  оранжевый  цвет.  Тогда  Скилл
схватился за горячие  дужки  полою  повидавшего  виды  халата  и  поставил
котелок на песок. Варево остывало, воин смотрел на  яркие  блики  огня,  с
тревогой прислушиваясь к тяжелому дыханию Черного Ветра.
     Прошло какое-то время. Скилл окунул палец  в  котелок  и  решил,  что
лекарство готово к употреблению. Сделав несколько пассов руками, он поднес
котелок к губам коня.
     - Ну-ка, дружище, выпей.
     Скакун открыл мутные глаза и непонимающе уставился на Скилла. Яд  уже
достиг его мозга и Черному Ветру было все равно, что утром взойдет солнце;
он жаждал легкого забвения. Тогда Скилл ножом  разжал  зубы  коня.  Теплая
жидкость потекла в глотку. Черный Ветер судорожно вздохнул.  По  животу  и
бокам пробежала легкая дрожь. Вскоре взгляд коня стал осмысленным,  а  жар
начал  спадать.  Скиф  удовлетворенно  улыбнулся.  Не  останавливаясь   на
достигнутом, он оторвал от халата кусок ткани, смочил его раствором  хаомы
и приложил этот компресс к воспаленной ране. Оставшуюся жидкость он  выпил
сам и тут же провалился в глубокий, словно песчаный омут, сон.
     Утро одарило путешественников двумя новостями.  Первая  из  них  была
хорошей. Волшебное лекарство излечило Скилла и его скакуна,  нейтрализовав
действие яда. Жар спал, опухоли  исчезли,  раны  почти  затянулись.  Живой
взгляд коня свидетельствовал о том, что он готов продолжить путь.
     Другая новость была черной. Пока  они  спали,  стервятник,  посланный
Ариманом, проделал дыру в  бурдюке  с  водой.  После  этого  он  попытался
выклевать глаза Скиллу. Почуяв опасность,  кочевник  мгновенно  проснулся.
Птица взвилась в  воздух,  но,  спустя  мгновение,  рухнула  вниз,  сбитая
беспощадной  стрелой.  Когда  Скилл  подскочил  к  бурдюку,  воды  в   нем
оставалось самая малость. О том, чтобы растянуть ее до  оазиса  Трехгорбый
Верблюд, где ждали друзья, не могло идти речи.
     Волей-неволей Скиллу приходилось изменить маршрут. Теперь  он  держал
путь в сторону Красных гор, где по слухам было полным-полно  источников  с
ключевой водой. По слухам, ибо никто не мог похвастаться, что  бывал  там.
Красные горы пользовались дурной славой. Ни  один,  даже  самый  отчаянный
воин, по доброй воле не отважился б отправиться в эти края. Однажды  отряд
пришедших с севера  черноволосых  киммерийцев,  распаленных  рассказами  о
сокровищах, что таят Красные горы, отправился через Тсакум на юг  и  исчез
навсегда. Скилл собственными глазами видел, как они выезжали из оазиса Без
пальм. Сорок высоких, сильных, уверенных в себе воинов. Ни один из них  не
вернулся назад. Красные горы поглотили их. Хотя  скиф  не  был  суеверным,
подобно  своим  сородичам  или  другим   народам,   населявшим   восточный
континент, он не испытывал особого желания посетить это зловещее место. Но
в этот раз у него не было выбора.
     Оседлав коня, Скилл  поскакал  на  юг,  туда,  где  в  смутной  дымке
виднелись миражи далеких Красных гор. И вот уже шел третий день пути.
     - Пить...
     Скилл мотнул головой и очнулся. Воспаленные глаза  обежали  окрестные
барханы.  Ничего  живого,  даже  змеи  или  драконоподобного  варана,  чья
отвратительно теплая кровь могла бы хоть чуть утолить  мучительную  жажду.
Лишь безжизненные песчаные гребни, да комки пустынных лишайников.
     Черный Ветер едва переступал ногами. Тяжело вздохнув, Скилл  похлопал
его по шее, ощутив  ладонью  иссохшую  кожу.  Конь  вздрогнул,  очнулся  и
затрусил чуть побыстрее. Они  взобрались  на  высокий  бархан,  и  скиф  в
изумлении открыл рот.
     В десяти полетах стрелы от них возвышались стены  неведомого  города.
Сооруженные из густо-черного, неведомого Скиллу камня, они вырастали прямо
из песка, и марево плясало причудливый  танец,  меняя  очертания  зубов  и
башен.
     - Мираж, - пробормотал Скилл.
     Он закрыл глаза, полагая, что наваждение исчезнет, но когда открыл их
вновь, город был на прежнем месте. И тогда скиф направил коня вперед.
     По мере приближения к черным стенам жеребцом овладевало беспокойство.
Если первую треть пути он проделал бодрой рысью, то вскоре перешел на шаг,
а затем вообще остановился, не желая  следовать  дальше.  Скиллу  пришлось
спешиться и повести коня на поводу.
     Едва кочевник очутился у подножия стены, как почувствовал, что в  его
душе растет тяжесть, похожая на необъяснимый  страх.  От  города  исходила
ощутимая злоба, которую почувствовали сначала конь, а затем и  всадник.  В
полуденный зной черные стены должны были походить на раскаленную печь,  но
от них веяло ледяной стужей. И тишина. Тишина, несовместимая с местом, где
живут люди. Робость коснулась сердца Скилла, но много повидавший на  своем
веку воин не был склонен поддаваться панике.
     По-прежнему ведя Черного Ветра на поводу, Скилл обошел город,  но  не
обнаружил ни одних ворот.  Похоже,  их  вообще  не  было,  а  если  они  и
существовали, то неведомые мастера вделали их в стену столь  искусно,  что
глаз Скилла не смог обнаружить ни малейшего выступа или щелочки.
     Как попасть в город? - Это стало бы проблемой для любого путника,  но
не для Скилла. В зубцах черных стен были проделаны небольшие  бойницы  для
стрельбы из лука. Скиф решил воспользоваться одной из этих  бойниц,  чтобы
взобраться наверх.
     Прицепив к оперению стрелы тонкий прочный шнур с небольшой  петелькой
на конце, Скилл натянул тетиву и выстрелил. Стрела попала  в  амбразуру  и
канула за стеной. Скиф начал осторожно тянуть за шнур. Вскоре из-за  зубца
показалась стрела с свисающей с оперенья петелькой. Кочевник ощерил зубы в
довольной улыбке. Он извлек из горита вторую стрелу и  снарядил  ее  точно
так же, как и предыдущую. На этот раз он  целился  много  дольше.  Наконец
пальцы