громная  медная дева  отделяла  нас  от рокочущей группы  людей, по ту
сторону  сияния. В  глубине тума­на  блистал оголенный кусок женского  тела,
гладкий, как камень. Много независимых вееров колыхалось над мрачным и ясным
миром,  подымаясь  пеной до  огней  на­верху.  Мой взгляд  перебирал  тысячи
маленьких  обли­ков, падал  на чью-либо мрачную голову, бегал по  ру­кам, по
людям и, наконец, сжигал себя.
     Каждый  был на  своем месте,  свободный лишь в  ма­леньком движении.  Я
восхищался системой  классифика­ции, почти теоретической простотой собрания,
его  соци­альным  строем.  У  меня  было сладостное ощущение  то­го, что все
дышащее в этом клубе будет  поступать со­гласно предписанным ему законам, --
загораться смехом огромными кругами, умиляться пластами, массами пере­живать
интимные, единственные  вещи,  тайные  движе­ния  души.  --  подниматься  до
состояний,  в  которых  не признаются. Я блуждал  по этим людским этажам, из
ряда в ряд, по кругам, с  фантастическим намерением мысленно соединить между
собой  тех,  у  которых  одинаковый недуг, одинаковая теория или  одинаковый
порок... Какая-то  музыка волновала  нас всех, затопляла,  затем становилась
еле слышной.
     Она  умолкла. Тэст шептал:  "Быть прекрасным, быть необыкновенным можно
только для других. Это пожи­рается другими".
     Последнее слово вынырнуло  из тишины,  которую  соз­дал  оркестр.  Тэст
вздохнул.
     Его разгоревшееся лицо, пылавшее жаром и цветом, его широкие плечи, его
черное существо, отливающее теплым светом,  форма всего его одетого массива,
под­держанного большой колонной, меня захватили. Он не терял ни одного атома
из  всего, что  ежемгновенно ста­новилось ощутимым в этом величии красного и
золота.
     Я рассматривал этот череп, который касался  углов  капители, эту правую
руку,  искавшую прохлады в  по­золоте, и его большие ноги в пурпуровой тени.
От далей зала его  глаза обратились ко мне: рот его произнес: "Дисциплина не
плоха... Это уже кое-какое начало... " 7.
     Я не знал, что ответить. Он сказал скороговоркой своим глухим  голосом:
"Пусть наслаждаются и подчи­няются".
     Он  долго  рассматривал  какого-то молодого человека, стоявшего  против
нас, потом даму,  потом группу на  верхней галерее, которая выступала  из-за
балкона пятью-шестью разгоряченными лицами, а потом всех вместе, весь театр,
переполненный,  как небеса, воспла­мененный, очарованный сценой,  которой мы
не   видели.  Глупое  оцепенение  всех  вокруг  подсказывало  нам,  что  там
происходит нечто возвышенное. Мы  смотрели, как  умирает свет, отраженный на
лицах зрителей. И когда он почти потух, когда уже не было  лучей, --  в зале
не осталось ничего, кроме широкой фосфоресценции этих тысяч лиц. Я испытывал
чувство, будто этот сумрак обезволил все существа. Их возрастающее  внимание
и  возрастающая  темнота  образовали  длительное  равно­весие.  Я  сам  стал
невольно внимателен ко всему этому вниманию.
     Г-н Тэст сказал:
     -- Высшее их  упрощает.  Ручаюсь,  что у  всех них  мысли  все  упорнее
устремляются к одной и той же ве­щи. Они станут равными перед общим кризисом
или об­щей  гранью.  Впрочем, закон не так  уж прост... если  он не включает
меня; а ведь и я здесь.
     Он прибавил:
     Свет ими владеет. Я сказал, смеясь:
     Вами также? Он ответил:
     Вами также.
     Какой  драматург  вышел бы  из  вас! -- сказал я  ему.  -- Вы словно бы
наблюдаете  за  неким опытом, созданным  у  последней  черты всех наук.  Мне
хотелось бы видеть театр, который вдохновлялся бы вашими раз­мышлениями.
     Он сказал:
     -- Никто не размышляет.
     Аплодисменты  и   вспыхнувший  свет  заставили  нас   уйти.  Мы   пошли
коридорами;  мы сошли вниз. Прохожие  казались на  свободе. Г-н Тэст  слегка
пожаловался на полуночную прохладу. Он намекал на застарелые боли.
     Мы шли, и  он ронял фразы, почти бессвязные. Не­смотря на все усилия, я
с большим трудом мог  уследить за его словами,  ограничившись в конце концов
тем, что стал запоминать  их. Бессвязность иной речи зависит лишь  от  того,
кто ее слушает. Человеческий ум пред­ставляется мне так построенным,  что не
может быть бес­связным для себя самого. Поэтому я воздержался от причисления
Тэста  к сумасшедшим.  Впрочем,  я смутно  улавливал связь  его  идей,  я не
замечал в них  какого-либо противоречия; кроме  того,  я боялся  бы  слишком
простого решения.
     Мы шли по улицам, успокоенным мраком, повора­чивали за углы, в пустоту,
инстинктивно находя  доро­гу -- то более широкую, то  более узкую, то  более
широ­кую. Его военный шаг подчинял себе мои шаги...
     -- А между тем, -- ответил я, -- как не поддаться та­кой величественной
музыке? И  для чего? Я нахожу в ней своеобразное опьянение, --  почему же  я
должен пре­небречь им? Я нахожу в ней иллюзию огромного труда, который вдруг
может стать  для меня осуществимым...  Она  дает  мне  абстрактные ощущения,
обаятельные  обра­зы   всего,   что   я   люблю,   --   перемены,  движения,
разнооб­разия, потока, превращения... Станете ли вы отрицать, что существуют
вещи усыпляющие,  --  деревья,  которые нас  опьяняют, мужчины, которые дают
силу, женщины, которые парализуют, небеса, которые обрывают речь?
     Г-н Тэст заговорил довольно громко:
     Ах, милостивый государь, какое мне дело до "та­лантов" ваших деревьев и
всего  прочего...  Я --  у  себя; я  говорю на  своем  языке 8; я
презираю  исключительные  вещи.  Они  являются  потребностью  слабых  духом.
По­верьте точности моих слов: гениальность легка, божест­венность легка... Я
хочу просто сказать, что я знаю, как это постигается. Это легко.
     Когда-то --  лет  двадцать  назад --  каждая  вещь,  чуть выходящая  за
пределы обыкновенного и достигну­тая  другим  человеком, воспринималась мною
как лич­ное поражение. В прошлом я видел лишь украденные у меня мысли. Какая
глупость!..  Подумать  только,  что  мы  не  можем относиться  безучастно  к
собственному нашему  облику. В  воображаемой борьбе мы  обращаемся с ним или
слишком хорошо, или слишком плохо...
     Он кашлянул. Он  сказал себе: "Что в силах челове­ческих?.. Что в силах
человеческих?.. " Он сказал мне:
     -- Вы знакомы с человеком, знающим, что он не знает, что говорит.
     Мы были у его двери. Он попросил меня подняться выкурить с ним сигару.
     На верхнем этаже мы вошли в очень  маленькую "ме­блированную" квартиру.
Я  не заметил ни одной книги. Ничто не указывало на  традиционную  работу за
столом,  при лампе, среди бумаг и перьев.  В зеленоватой комна­те, в которой
пахло  мятой,  вокруг  единственной  свечи,  не было  ничего, кроме  суровой
абстрактной  обстанов­ки:  кровати,  стенных часов,  зеркального шкафа, двух
кресел -- в качестве насущных  вещей.  На камине -- не­сколько газет, дюжина
визитных карточек,  исписанных  цифрами, и  аптечный пузырек.  Я никогда  не
испытывал  более  сильного  впечатления   безличия  9.  То   было
безлич­ное жилище,  подобное  некоему  безличию теорем, --  и,  быть  может,
одинаковой  с ними  полезности. Я думал о часах, которые он проводил  в этом
кресле.  Я  чувство­вал  страх  перед  бесконечной  скукой, возможной в этом
чистом и банальном месте. Мне приходилось  жить в та­ких комнатах; я никогда
без ужаса не мог думать, что останусь в них навсегда.
     Г-н  Тэст говорил о деньгах.  Я не могу воспроизвести  его специального
красноречия:  оно  показалось мне менее  четким, нежели  обычно.  Усталость,
тишина,  возраставшая  вместе  с  поздним временем, горькие  сигары,  ночное
за­пустение,  казалось, овладели им.  Я слушал его пони­женный и замедленный
голос, заставлявший танцевать пламя единственной горевшей между  нами свечи,
по мере того как он устало произносил очень большие цифры.
     Восемьсот десять миллионов семьдесят пять тысяч пятьсот  пятьдесят... Я
слушал эту  неслыханную музыку, не следя за  вычислениями.  Он заражал  меня
биржевой  горячкой,  и длинные  перечни произносимых чисел охва­тывали меня,
как  поэзия.  Он  сопоставлял  события,  про­мышленные явления, общественные
вкусы и страсти. И снова числа, одни за другими. Он говорил:
     -- Золото -- это  как бы дух общества. Вдруг он  умолк. Он почувствовал
боль.
     Чтобы не смотреть на него, я стал снова разгляды­вать холодную комнату,
жалкую обстановку. Он взял пузырек и выпил. Я поднялся, чтобы уйти.
     --  Посидите еще,  --  сказал он, -- вам не скучно? Я  лягу в  постель.
Через несколько минут я засну. Что­бы сойти вниз, вы возьмете свечу.
     Он  спокойно  разделся.  Его  худое  тело  окунулось в  простыни, и  он
притворился мертвым. Потом он повер­нулся и еще глубже погрузился в короткую
кровать.
     Он сказал мне, улыбаясь:
     -- Я плыву на спине. Я покачиваюсь. Я  чувствую под  собой чуть слышный
рокот, -- не бесконечное ли движение? Я, так обожающий  это ночное плавание,
я  сплю час-два  -- не  больше. Часто я уже не отличаю мыслей,  пришедших до
сна.  Я  не знаю, спал ли  я. Когда-то,  засыпая,  я думал о  всем том,  что
доставляло мне удовольствие: о  лицах, вещах, мгновениях. Я вызывал их, дабы
мысль моя была возможно приятнее, -- легкой, как  постель. Я стар... Я  могу
доказать  вам, что  я стар... Припомните,  в детском  возрасте мы  открываем
себя: мы  медленно открываем пространство  своего  тела, выяв­ляем, думается
мне, рядом усилий особенности нашего существа. Мы изгибаемся и находим себя,
или вновь себя обретаем  -- и чувствуем удивление! Мы трогаем пятку, хватаем
левой рукой правую  ногу,  кладем холод­ную ногу в горячую ладонь!.. Нынче я
знаю  себя наи­зусть. Знаю я и свое сердце...  О!  Вся земля перемечена, вся
территория  покрыта  флагами...  Остается  одна  моя постель... Я люблю  это
течение сна  и белья -- этого белья, которое  вытягивается и  сжимается, или
мнется, которое  спускается на  меня  песком, когда  я  притворяюсь мертвым,
которое  сворачивается  вокруг  меня,  когда  я  сплю...  Это очень  сложная
механика. В смысле же утка или основы -- это лишь небольшое смещение... Ой!
     Он почувствовал боль. -- Однако  что с вами? --  сказал я ему. -- Я мог
бы...
     -- Со мной?.. -- сказал он. -- Ничего особенного. Есть... такая десятая
секунды, которая вдруг открыва­ется... Погодите... Бывают  минуты, когда все
мое тело  освещается. Это весьма любопытно. Я  вдруг  вижу себя изнутри... Я
различаю глубину пластов моего тела; я чувствую пояса боли -- кольца, точки,
пучки боли. Вам видны эти живые фигуры? Эта геометрия моих страда­ний? В них
есть такие вспышки, которые совсем похожи на идеи. Они заставляют постигать:
отсюда  -- досюда...  А  между  тем  они  оставляют  во  мне  неуверенность.
"Не­уверенность"  -- не то слово.  Когда  это приходит, я вижу в себе  нечто
запутанное   или  рассеянное.   В  моем   суще­стве   образуются  кое-где...
туманности; есть какие-то места, вызывающие их.  Тогда я  отыскиваю в  своей
па­мяти какой-нибудь вопрос, какую-либо проблему... Я по­гружаюсь  в  нее. Я
считаю  песочные крупинки...  и  пока  я их  вижу... Моя  усиливающаяся боль
заставляет  меня  следить за  собой.  Я  думаю  о  ней! Я  жду  лишь  своего
вскрика...  И  как  только я его  слышу,  предмет  --  ужас­ный  предмет! --
делается все меньше и меньше, ускольза­ет от моего внутреннего зрения... Что
в силах человече­ских? Я  борюсь со всем, -- кроме страданий моего  тела, за
пределами известного напряжения их 10. А между тем именно на этом
должен был я сосредоточить свое внима­ние. Ибо  страдать -- значит оказывать
чему-либо выс­шее внимание, --  я же в некотором роде человек внима­тельный.
Знайте, что я предвидел будущую свою болезнь. Я  со всей точностью размышлял
о том, в чем уверен каждый человек. Я думаю,  что такой взгляд на явственную
частицу нашего будущего должен был бы составить часть нашего воспитания. Да,
я предвидел то,  что сейчас начинается. Но тогда это  была мысль,  как любая
другая. Таким образом, я мог за ней следить...
     Он успокоился.
     Он повернулся,  скорчившись, на  бок, закрыл гла­за;  спустя  минуту он
заговорил  опять.  Он  начинал  бре­дить.  Голос  его  отдавался еле слышным
шепотом в по­душку. Его краснеющая рука уже спала.
     Он сказал еще:
     -- Я думаю,  -- и  это  никому не  мешает.  Я одинок.  Как  одиночество
удобно! Никакой соблазн меня не тя­готит. Здесь у меня такие же мечты, как в
каюте  паро­хода,  как в кафе Ламбер... Руки какой-нибудь Берты,  получи они
хотя бы  некоторую  значимость,  могли  бы  похитить  меня, --  как  боль...
Человек,  разговаривающий  со   мной,  ничего  не  доказывая,  --  враг.   Я
предпочитаю  блеск мельчайшего,  но действительного события.  Я есмь сущий и
видящий себя: видящий  себя видящим, и  так далее... 11. Подумаем
вплотную об  этом. -- ОМож­но заснуть  на любой мысли. Сон  продолжает любую
идею...
     Он тихо храпел. Еще тише я взял свечу и вышел не­слышными шагами.

        "КРИЗИС ДУХА"
     Мы, цивилизации, --  мы  знаем теперь, что мы смерт­ны 1. Мы
слыхали рассказы  о  лицах, бесследно исчезнув­ших, об империях, пошедших ко
дну со  всем своим че­ловечеством и техникой, опустившихся  в  непроницаемую
глубь столетий,  со своими божествами и законами,  со  своими академиками  и
науками, чистыми и  прикладны­ми, со своими грамматиками,  своими словарями,
свои­ми  классиками,  своими романтиками и символистами, своими критиками  и
критиками  критиков.  Мы хорошо знаем, что вся видимая земля  образована  из
пепла и что у  пепла есть  значимость.  Мы  различали  сквозь толщу  истории
призраки  огромных судов, осевших под  грузом богатств и ума.  Мы  не  умели
исчислить их. Но эти кру­шения, в сущности, нас не задевали.
     Элам, Ниневия, Вавилон были прекрасно-смутными именами, и полный распад
их миров был для нас столь  же мало значим, как и самое их существование. Но
Франция,  Англия, Россия...  Это  тоже можно бы счесть прекрасными  именами.
Лузитания -- тоже  прекрасное имя. И вот ныне  мы видим, что бездна  истории
доста­точно  вместительна для всех. Мы чувствуем,  что циви­лизация наделена
такой  же  хрупкостью,  как жизнь.  Обстоятельства,  которые могут заставить
творения Кит­са  и Бодлера разделить участь творений  Менандра, ме­нее всего
непостижимы: смотри любую газету.
     Это  еще  не все. Жгучий  урок преподан полнее. Ма­ло  того,  что  наше
поколение па собственном опыте по­знало, как могут  от случая погибать вещи,
наиболее  прекрасные,  и  наиболее  древние,  и  наиболее  внушитель­ные,  и
наилучше организованные; оно видело, как в  об­ласти разума, здравого смысла
и чувств стали прояв­лять  себя необычайные феномены, внезапные  воплоще­ния
парадоксов, грубые нарушения очевидностей.
     Я  приведу  лишь  один  пример:  великие  качества гер­манских  народов
принесли  больше зла, нежели  когда-либо родила пороков леность.  Мы  видели
собственными нашими  глазами, как  истовый  труд,  глубочайшее обра­зование,
внушительнейшая дисциплина и прилежание были направлены на страшные замыслы.
     Все эти ужасы были  бы немыслимы  без  стольких же качеств.  Нужно было
несомненно много знаний, чтобы убить столько людей, разметать столько добра,
уничто­жить столько  городов в такую  малую  толику  времени; но и не меньше
нужно было нравственных качеств. Зна­ние и Долг -- вот и вы на подозрении!
     Так  духовный  Персеполис  оказался  столь  же  опу­стошенным,   что  и
материальные  Сузы.  Не  все  подверг­лось  гибели, но  все  познало чувство
уничтожения.
     Необычайный трепет пробежал по мозгу Европы. Всеми своими мыслительными
узлами она почувствова­ла,  что уже не узнает себя  более, что уже перестала
на себя походить, что ей грозит потеря  самосознания, -- то­го самосознания,
которое  было  приобретено веками  выстраданных  злосчастий,  тысячами людей
первейшей   значимости,   обстоятельствами   географическими,  этниче­скими,
историческими, -- каковых не исчислить.
     Тогда-то, словно бы  для безнадежной  защиты  свое­го  физиологического
бытия и склада, к ней стала смут­но возвращаться вся память. Ее великие люди
и ее ве­ликие книги вновь вперемежку поднялись к ней. Никог­да не читали так
много, ни так страстно,  как  во время  войны: об  этом  скажут  вам книжные
лавки. Никогда не молились  так много, ни так ревностно, -- об  этом ска­жет
вам   духовенство.   Был   брошен  клич   всем   святите­лям,   основателям,
покровителям,   мученикам,   героям,  от­цам   отечества,  святым  героиням,
национальным поэтам...
     И  в  том  же   умственном  разброде,  под  давлением  того  же  страха
цивилизованная  Европа  увидела  быст­рое возрождение  бесчисленных  обликов
своей  мысли: догм, философий, противоречивых  идеалов:  трех сотен способов
объяснить  мир,   тысячи  и   одного  оттенков  хри­стианства,  двух   дюжин
позитивизмов,  --  весь  спектр ин­теллектуального  света раскинулся  своими
несовмести­мыми  цветами,  озаряя  странным и  противоречивым  лу­чом агонию
европейской души.  В  то самое время, как изобретатели лихорадочно  искали в
чертежах,   в   летопи­сях   былых   войн   способы   одолевать  проволочные
заграж­дения,   выводить   из  строя  субмарины  или  обезвреживать   налеты
аэропланов, --  душа  прибегала  разом  ко  всем колдованиям,  какие  знала,
серьезно  взвешивала  стран­нейшие  пророчества;  она искала убежищ,  благих
при­мет,  утешений,  --  вдоль  всего  перечня воспоминаний, прежних деяний,
праотеческих поступков. Это --  обыч­ные проявления беспокойства, бессвязные
метания моз­га, бегущего от действительности к кошмару и возвра­щающегося от
кошмара к действительности, обезумев, как крыса, попавшая в западню.
     Кризис  военный, быть может, уже  на исходе.  Кризис экономический  еще
явствен во  всей своей  силе; но кри­зис интеллектуальный, более тонкий и по
самой при­роде принимающий наиболее  обманчивую  видимость,  ибо  место  его
действия -- законная область притвор­ства, -- этот кризис с трудом позволяет
распознать свою подлинную ступень, свою фазу.
     Никому  не дано  сказать,  что  окажется  завтра  живым  или  мертвым в
литературе, в философии, в эстетике.
     Еще  никому не  ведомо,  какие идеи  и какие способы их выражения будут
занесены  в список утрат, какие  нов­шества  будут вынесены на свет. Правда,
надежда живет и пост вполголоса:
     Et cum vorandi vicerit libidinem
     Late triumphet imperator spiritus *.

     * И, победив прожорливую похоть,
     Повсеместно восторжествует полководец духа (латин. ).


     Однако  надежда  есть  только  недоверие   живого  су­щества  к  точным
предвидениям   своего   рассудка.   Она   внушает,  что  всякое  заключение,
неблагоприятное для данного существа,  должно быть ошибкой  его рассудка. Но
факты явственны и  безжалостны:  вот  тысячи  моло­дых  писателей  и молодых
художников, которые умерли;  вот потерянная  иллюзия  европейской культуры и
оче­видное  бессилие  что-либо  спасти; вот  наука,  смертельно  раненная  в
нравственные  свои  притязания  и  как  бы  обесчещенная  жестокостью своего
использования;   вот  идеализм,   едва  ли  вышедший  победителем,   глубоко
опу­стошенный,  ответственный  за  свои   мечты;  реализм,  разо­чарованный,
побитый,   подавленный    преступлениями   и   ошибками;   стяжательство   и
самоотречение, равно осме­янные; верования, перемешавшиеся во всех  странах,
-- крест против  креста, полумесяц против  полумесяца;  вот,  наконец,  даже
скептики, выбитые из  колеи событиями, такими внезапными, такими неистовыми,
такими вол­нующими, тешащимися нашими мыслями, как кошка мышью, -- скептики,
утратившие  свои  сомнения,   снова  нашедшие  их  и   опять   потерявшие  и
разучившиеся поль­зоваться силами своего рассудка.
     Качка  на  корабле  была  так  сильна, что  даже  наибо­лее  расчетливо
подвешенные светильники в конце кон­цов опрокинулись.
     Что дает кризису  духа глубину и  значительность,  это --  состояние, в
котором он застиг больного.
     У  меня нет  ни времени,  н