ятник. Каждой проблеме
-- маленький храм. Каждой загадке -- стелу.
     "Гений" -- это привычка, которую кое-кто усваивает.
     В литературе  полно  людей,  которым, в сущности,  сказать  нечего,  но
которые сильны своей потребностью писать.
     Что  происходит?  Они  пишут  первое,  что  приходит  на  ум, --  самое
никчемное  и самое  легковесное. Но  эти  ис­ходные  выражения  они заменяют
словами более глубо­кими, которые затем насыщают, оттачивают.
     Они отдаются этим заменам  со  всей энергией  и до­биваются незаурядных
"красот".
     В системе этих замен должен присутствовать опре­деленный порядок.
     У всякого автора есть нечто такое, чего я никогда бы не хотел написать.
И у меня в том числе.
     В литературе всегда есть нечто сомнительное:  огляд­ка  на публику.  И,
следовательно,  --  постоянная  опаска  мысли --  задняя  мысль,  в  которой
скрывается настоя­щее шарлатанство. И, следовательно,  всякий  литератур­ный
продукт есть нечистый продукт.
     Всякий  критик  есть плохой химик, ибо он забывает об  этом  абсолютном
законе.   Следовательно,  мысль  дол­жна  двигаться  не  от  произведения  к
человеку, но от про­изведения -- к маске и от маски -- к его механизму.
     Когда  в  театре  герои  пьесы  беседуют,  они  лишь де­лают  вид,  что
беседуют;  на самом деле они отвечают  не столько на чужие слова, сколько на
ситуацию, что зна­чит на состояние (возможное) зрителя.
     Одна  убежденность может уничтожить другую, но  мысль уничтожить другую
мысль не способна. Она уни­чтожает ее наличие, но не возможность.
     Писатель глубок, если его  речь, -- коль скоро мы  перевели ее на  язык
внятной  мысли,   --   побуждает  меня  к   ощутимо  полезному   длительному
размышлению.
     Подчеркнутое  условие  --  главное.  Ловкий  штукарь -- и даже человек,
привыкший  рядиться  в  глубокомыслен­ность,  --  могут  легко  симулировать
глубину обманчивой комбинацией бессвязных  слов. Нам кажется, что мы вникаем
в  смысл, тогда как на самом  деле  мы лишь  ищем  его.  Они  вынуждают  нас
привносить  гораздо  боль­ше  того,  что они  сообщили  нам.  Они заставляют
при­писывать озадаченность, которую вызвали в нас, труд­ности их понимания.
     Самая подлинная глубина прозрачна.
     Она  не нуждается  в  каких-то  особых словах -- та­ких,  как "смерть",
"бог", "жизнь", "любовь", -- но об­ходится без этих тромбонов.
     Человек вкуса -- это по-своему недоверчивый чело­век.
     Он   не   доверяет   изумлению,   составляющему   едино­властный  закон
современных искусств.
     Ибо изумление есть нечто законченное.
     Самая  наивная склонность --  та, которая каждые тридцать лет побуждает
открывать "природу".
     Природы не  существует. Или, лучше сказать, то, что мы воспринимаем как
данность, всегда есть более или менее древний продукт.
     Мысль о возвращении к девственному естеству ис­полнена опьяняющей силы.
Мы воображаем, что такая девственность существует. Но море, деревья, светила
-- и особенно глаз человеческий, -- все это искусственно.
     Облагорожение и стремление к благородству, кото­рые отличают классиков,
не так уж далеки от нату­рализма.
     Обе  потребности (с учетом различия в степени  глу­бины  и искренности)
предполагают достаточное забве­ние первоистоков.
     Копье более благородно -- и ближе к природе, чем ружье.
     Пара сапог благороднее пары ботинок.
     Забвение человека, отсутствие  человека, бездействие человека, забвение
прежних  условий   человеческого  бы­тия  --  вот  из  чего  складываются  и
"благородное", и "природа", и... так называемое "человеческое".
     Ритор  и  софист  -- соль  земли.  Все прочие --  идоло­поклонники: они
принимают слова за вещи и фразы за действия.
     Зато первые видят все это в совокупности: царство возможного -- в них.
     Отсюда  следует,  что  человек точного,  мощного  и  отважного действия
принадлежит  к типу личностей, не  столь  уж отличных  от этого властного  и
свободного ти­па. Внутренне они братья.
     (Наполеон, Цезарь, Фридрих -- писатели,  наделен­ные изумительным даром
повелевать людьми и веща­ми -- с помощью слов. )
     Никто более не может всерьез говорить о Мирозда­нии. Это слово потеряло
свой смысл. И слово "Природа" лишается значимого содержания. Мысль оставляет
его превратностям речи. Слова эти все больше кажутся нам всего лишь словами.
Ибо становится ощутительным раз­рыв  между словарем обихода  и сводом четких
идей, тщательно разработанных для фиксации и упорядоче­ния точных знаний.
     Итак,  близится  гибель Неясного  и готовится царство  Нечеловеческого,
которое должно родиться  из четкости,  строгости  и чистоты, воцаряющихся  в
делах человече­ских.
     Есть наука простых явлений и искусство явлений  сложных. Наука -- когда
переменные исчислимы, число их невелико, а их комбинации ясны и отчетливы.
     Мы стремимся к научному состоянию, мы его жаж­дем. Художник создает для
себя правила. Интерес нау­ки состоит в искусстве создавать науку.

     Правдоподобие и сходство
     "Нечто подсказывает мне",  что  в этом бюсте...  Тита достигнуто полное
сходство.
     Разумеется,  я  сочту Истиной это соответствие мра­морной головы  моему
представлению о Тите,  хотя я ни­когда Тита не видел, а этот бюст создан был
в XVI веке.
     Вспоминаю страстный  спор с Марселем Швобом перед "Декартом" Гальса: он
находил его похожим. -- На кого? -- спрашивал я 9.
     Идеал -- это манера брюзжать.
     Литература
     Писать -- значит предвидеть.
     Лишь перечитывая себя, мы можем убедиться, на­сколько себя не знали.
     Проект предисловия.
     Таковы наши  мифы  и заблуждения,  которые мы с великим  трудом  сумели
выставить против прежних.
     Произведение жизнеспособно,  если оно с успехом противится тем заменам,
которые  мысль активного,  не­податливого  читателя стремится  навязать  его
элемен­там.
     Не  забывай, что произведение есть  нечто  закончен­ное,  отложившееся,
материальное.   Живая   своезакон­ность   читателя    посягает   на   первую
своезаконность про­изведения.
     Но  этот деятельный читатель  --  единственный, кто  для нас важен,  --
поскольку лишь он один способен  обнаружить  в нас то, чего мы сами за собой
не знали.
     В книгу нужно заглядывать через плечо автора.
     Подлинные элементы стиля -- это: мании, воля, не­обходимость, забвения,
уловки, случай, реминисценции.
     Парадокс
     У человека  только  одна  возможность придать цель­ность  своему труду:
оставить его и к нему вернуться.
     Поэт  --  это тот,  в ком  исконная трудность искусства множит идеи; не
поэт -- тот, у кого она их отнимает.
     Поэт. -- Сочиняя стихи, он в какой-то момент не знает, близок  ли уже к
цели  или вообще ничего еще не сделал. Верно и  то и  другое; и  этот момент
может длиться столько же, сколько тянется вся работа.
     Пифия не способна  продиктовать  поэму.  Только строку  --  это  значит
единичную величину, -- а затем лишь другую.
     Этой богине  Континуума отказано в непрерывности.  Дисконтинуум  -- это
то, что заполняет пробелы.

     Вдохновение
     Если   предположить,  что  вдохновение  и  впрямь  тако­во,  каким  его
представляют, --  то есть нечто абсурдное, допускающее,  что вся поэма может
быть  продиктована  автору  неким  божеством,  --  напрашивается  совершенно
логический вывод, что  под  вдохновением можно писать на незнакомом языке не
хуже, чем на своем.
     (Так в старину бесноватые, даже самые  невежест­венные, вещали во время
припадков по-еврейски или по-гречески. И эту-то способность  бездумная молва
припи­сывает поэтам... )
     Человек вдохновенный мог  бы равно не знать и  сво­ей эпохи, ее вкусов,
работ  своих предшественников и своих соперников, -- что вынуждало бы видеть
во вдох­новении силу столь изощренную, столь сложную, столь премудрую, столь
сведущую и столь расчетливую, что  было бы непонятно, почему  мы не называем
ее интел­лектом и знанием.
     Кто говорит: Творчество, говорит: Жертвы. Главное -- решить, что именно
мы принесем в жерт­ву; нужно знать, что... что будет сожжено.

     Литература
     У  писателя есть преимущество перед читателем: он все продумал заранее,
он приготовился, -- инициатива на его стороне.
     Но  если  читатель  уравновешивает  это  преимущество; если  сюжет  ему
знаком;  если  автор  не  воспользовался  превосходством  во  времени, чтобы
углубить свои поиски и уйти далеко; если читатель обладает быстрым умом,  --
тогда всякое преимущество уничтожается; остается лишь  единоборство умов,  в
котором, однако, автор без­гласен и парализован... Он обречен.
     Есть нечто более ценное, чем оригинальность: это -- универсальность.
     Первая содержится  в этой  последней,  которая ее использует  или нет в
зависимости от потребностей.
     Сколько мы приобретаем в познании своего искусст­ва, столько утрачиваем
в  своей  "индивидуальности"  -- прежде  всего... Всякое внешнее  обогащение
убыточно  для  "я"  --  естественного.  Ум посредственный  более не способен
отыскать дорогу  к своей  натуре; но кое-кто  вновь находит себя,  полностью
овладев  средствами,  ко­торые  уподобились   его  органам,  и  обладая  еще
небыва­лой способностью оставаться собой.
     В  человеке  неподражаемо для других  именно  то,  че­му  он  сам  не в
состоянии подражать. Мое неподражае­мое неподражаемо и для меня.
     Подражать самому себе.
     Художнику необходимо уметь подражать самому себе.
     Таков единственный  метод создания произведения, который не может  быть
ничем  иным,  как  борьбой  с превратностью, непостоянством  мысли, энергии,
настрое­ния.
     Образцом для  художника  становится его наилучшее состояние. То, что он
сделал  лучше всего  (в его собст­венном  убеждении), служит ему  ценностным
эталоном.
     Не всегда хорошо оставаться собой.
     В литературе нет ничего привлекательного, если толь­ко она не  является
высшим упражнением интеллекту­ального животного.
     Необходимо,  следовательно, чтобы она заключала  в  себе  использование
всех умственных функций этого жи­вотного, взятых  в их предельной  точности,
изощренно­сти  и  могуществе,  и  чтобы   она  осуществляла  их  сово­купное
действие, не порождая иных иллюзий, кроме тех, какие она сама создает или же
вызывает своей игрой.
     Так,  Танцовщица, нам кажется, говорит: мне -- ощу­щение моих послушных
мускулов;  тебе  --  идеи,  внушае­мые  фигурами моего  тела, которые плавно
сменяются согласно какому-то замыслу или рисунку, что и есть -- Танец.
     Мысль  должна  присутствовать: скрыто  или же  явст­венно.  Она плывет,
держа поэзию над водой.
     Литература  не может  --  без  риска  и  без  ущерба  --  обойтись  без
какой-либо из тех функций, о которых я говорил, Она оказалась бы беззащитной
перед  взгля­дом  особенно  строгим и  проницательным,  --  перед  ко­торым,
впрочем, она беззащитна всегда.
     Искусство чтения
     Внимательно мы  читаем лишь  то,  что  читаем  с  опре­деленным, сугубо
личным помыслом. Порой -- это стрем­ление выработать некую способность.
     Порой это ненависть к автору.
     Характерным признаком  упадочной литературы  явля­ется совершенство  --
всевозможные  совершенства.  Ина­че  и  быть  не  может.  Это  --   растущая
виртуозность,   все  большая   изощренность  и  чувственность,   все   более
изо­бильные    комбинации,   все   более    тонкая   маскировка   тяго­стных
необходимостей,  все  больше мысли и  глубины  -- и в сумме: большее  знание
человека,  потребностей  и  ре­акций  данного  читателя,  речевых  средств и
эффектов, большая власть над собой -- автора.
     Вергилий -- тому пример.
     Постоянная  красочность  стиля кажется у  Расина по­черпнутой  в  живой
речи, и именно в этом  причина и тай­на его изумительной плавности, -- тогда
как у совре­менных авторов украшения ломают речь.
     Фраза  Расина  исходит  из  уст  живой личности  --  всег­да,  впрочем,
несколько высокопарной.
     То же  самое  у Лафонтена, хотя у него эта  личность обыденна,  а порой
даже весьма неучтива.
     Зато у Гюго, Малларме и ряда других появляется своего рода  тенденция к
построению  речи  нечеловече­ской  и в известном  смысле абсолютной -- речи,
кото­рая предполагает  какое-то  полностью своевластное су­щество  --  некое
божество языка, осененное Всемогуще­ством Совокупного Множества Слов.  У них
говорит сам  дар  речи  --  и,  говоря, опьяняется  и,  опьяняясь,  тан­цует
10.
     В литературе  смерть -- выигрышное  средство. Ис­пользование  этой темы
свидетельствует  об  отсутствии  глубины. Но  большинство  людей приписывают
небытию бесконечность.
     Очаровательная,  волнующая,   "глубоко  человеческая"  (как  выражаются
кретины)  идея  возникает  подчас из  потребности связать  две  строфы,  две
фигуры. Понадо­билось перебросить мост или же сплести нити,  дабы обеспечить
непрерывность  стихотворения; и так как  по­стоянно возможная  непрерывность
есть  сам человек  или жизнь  человека, эта  формальная  потребность находит
ответ:  нечаянный  и счастливый  --  для  автора,  который  не надеялся  его
отыскать, -- и действенный, если он стал частью целого, -- для читателя.
     Дороги Музыки и Поэзии пересекаются.
     Стихотворение есть растянутое колебание между звуком и смыслом.
     В  искусстве теории стоят немногого... Но  это ложь. Истина  в том, что
они не обладают универсальной зна­чимостью.  Это теории для одного. Полезные
для  одного.  Ему отвечающие, ему служащие, ему обязанные. Кри­тике, которая
легко  их развенчивает, не хватает  знания, запросов и склонностей личности;
сама  же  теория нуж­дается в  оговорке,  что, вообще говоря, она  истине не
отвечает, но что она истинна для X, которому служит орудием.
     Мы критикуем инструмент, не  зная о том,  что  им пользуется человек, у
которого не хватает на руке паль­ца -- либо рука шестипалая.

     Эпические поэмы
     Большие  эпические  поэмы,  когда  они  прекрасны,  яв­ляются  таковыми
вопреки своей длине и в отдельных фрагментах.
     Доказательство:  Длинная  поэма есть поэма, которую  можно пересказать.
Однако  поэзия есть  именно  то,  что  пересказать  невозможно.  Мелодию  не
перескажешь.
     В начальном периоде литературы нет чистых поэтов, подобно тому как  для
первобытного мастера не суще­ствует чистых металлов.
     В Гомере, в Лукреции еще нет чистоты. Поэты эпи­ческие, дидактические и
т. д.... нечисты.
     "Нечистый"  не есть  порицание. Это слово  характе­ризует  определенное
состояние.

     Переводы
     Переводы  великих  иностранных  поэтов  --  это архи­тектурные чертежи,
которые могут быть превосходными,  но за которыми неразличимы  сами  здания,
дворцы, хра­мы...
     Им недостает третьего измерения, которое  преврати­ло бы их из созданий
мыслимых в зримые.
     Принцип  "хорошего  тона":  У  человека  нет  тела.  Он  одет  и  лишен
пищеварения. Он  обходится без отправ­лений. Непонятно, чем он  живет. Нет у
него ни профес­сии, ни средств к жизни, ни внутренностей.
     И  этих-то чудовищ  называют  вечными  человеческими  типами *.  Но они
только  субстраты --  сгустки  того,  что  в ту  или  иную  эпоху в человеке
считалось достойным внимания.
     Смещение
     Поэты-философы   (Виньи   и   др.   ).   Все   равно    что    спу­тать
художника-мариниста  с  капитаном   корабля.   (Лукреций  --   замечательное
исключение. )
     Смешение
     Положить  на  музыку хорошие стихи --  это то  же  самое,  что осветить
полотно художника витражом со­бора.
     Музыка  прекрасна   прозрачностью,   поэзия   --  рефлексией.  --  Свет
подразумевает первое и подразумевается последним.
     Смешение
     Какое  смешение  понятий  заключено в выражениях типа: "психологический
роман", "подлинность характе­ра", "глубина анализа" и т. д. !
     -- Не лучше ль заняться  нервной системой Джокон­ды или  печенью Венеры
Милосской?
     Самый  скучный жанр, какой можно найти в истории литературы, никогда не
гибнет бесследно.  Он  возродит­ся --  как противоядие  от  скуки, которой в
конце концов исполнится жанр самый захватывающий.
     Истинный оратор пользуется образами, не выдержи­вающими критики.
     Великолепные в движении, они комичны в состоянии покоя.
     "Так значит,  -- размышлял, возможно,  некий гени­альный  человек, -- я
только  диковина...  И  то,  что  кажет­ся  мне  столь естественным, -- этот
вспыхнувший образ, эта мгновенная очевидность, это слово, которое далось мне
даром, эта мимолетная  радость моего душевного  взора, моего  тайного слуха,
моего времени, эти случай­ности мысли и речи... делают из  меня чудовище? --
Странность моей странности. Неужели я всего только уникум? И, следовательно,
даже если ничто во мне не  изменится, достаточно, чтобы  нашлась сотня тысяч
по­добных  мне,  -- и  я стану неразличимым...  Если найдет­ся их миллион, я
буду  и вовсе  каким-то  глупцом... Моя  ценность падет до своей  миллионной
доли... "
     Заговор. Мы хотели  бы  сплотить  всех,  ради кого  мы  мыслим  и  кому
внутренне   предназначаем  наши  лучшие  мысли.  Произведение   должно  быть
монументом такого единства.
     Урок, получаемый от того, что мы только что произ­вели на свет.
     Совершенствовать  свое детище  значит  ближе знако­миться с ним  --  и,
следовательно,  с самим  собой; есть  нечто странное  в этом взаимообучении,
которое роднит нас с тем, что мы только что породили.
     Так, вы учите сына, а он в свой черед учит вас.
     Литературная ценность  и, следовательно, богатство  могут  быть обязаны
определенным несовершенствам на­туры.
     Мы прислушиваемся к роялю, поскольку в нем не хватает каких-то струн.
     Явственно  обнаруживается, что мой  разум гораздо больше обогащается за
счет различий, нежели за счет чужих достоинств.
     Следственно, чужой уровень зависит от меня.
     Поскольку твой выбор  ограничен,  поскольку такой-то  образ  мыслей  --
такие-то  средства -- такие-то чувства  тебе  недоступны  либо  неведомы, ты
создал произведе­ние,  которое делает  меня богаче. Я испытываю изумле­ние и
восторг.
     Ибо разум питается различиями; непривычность его живит, ущербность  его
захватывает; полнота оставляет безучастным.
     Тому,  кто закончил  произведение, суждено  превра­титься  в  того, кто
способен его создать.  Он реагирует  на его завершенность рождением  в  себе
автора. -- Но этот автор вымышлен.
     Творимый творец
     Тот,  кто  закончил большое произведение, видит, как оно в конце концов
складывается в некое  существо, которого он  не хотел,  которого не искал --
как  раз  по­тому,  что его  породил;  и  он  испытывает  жуткое  униже­ние,
чувствуя,  что  становится  порождением  собственно­го  детища,  приобретает
благодаря  ему явственные  чер­ты, некий  облик, некие  мании, некий предел,
некое зер­кало  -- и то, чем зеркало страшно:  свою видимую за­вершенность в
такой-то конкретной особи.

     Искусство и скука
     Пустые места, пустые минуты невыносимы.
     Красочность этих пустот рождается из скуки, -- подобно тому как  образы
пищи  рождаются в пустом  желудке. Так активность рождается из  пассивности,
так  лошадь  стучит  копытом --  и  так приходит  воспомина­ние -- рождается
греза: между действиями.
     Усталость чувств  исполнена творческой силы. --  Пу­стота  творит. Мрак
творит.  Тишина творит. Случайность  творит.  Все  творит -- за  исключением
того, что скреп­ляет произведение подписью и несет за него ответ.
     Эстетический предмет  есть  некое  ценное  выделение,  подобное  другим
ценным выделениям и отходам: лада­ну, мирре, амбре...
     Ничто  так  не  свойственно  литературе,  как  упускать из  виду  самое
главное.
     Было написано множество "Дон Жуанов".
     О Дон Жуане  писали тысячи раз. Но,  насколько я знаю, никто не пытался
понять (или вообразить) причи­ну стольких успехов in eroticis.
     Никто  не говорит  о том,  каким знатоком  и  практи­ком он должен  был
проявлять  се