тся  в  этом
декоративном мире, где механическая роль камня  подменяется его те­атральным
переодеванием.
     Я  чувствую, что усилия, которые  воздвигли стену  и  свод,  имели иную
направленность, нежели те, что укрыли в нише святого.
     Парфенон  построен  на  отношениях,  ничем   не  обязан­ных  наблюдению
реальных предметов. После чего его населяют  героями, подчеркивают его формы
орнамен­том.
     Я  предпочел  бы,   чтобы  глаз  в  этом  скопище  не  узна­вал  ничего
конкретного, чтобы,  напротив, он обнаружи­вал в нем какой-то новый предмет,
не отсылающий его  к внешним подобиям, -- предмет, -- который виделся бы ему
как его, глаза, личное детище, сотворенное  им  для  бесконечного созерцания
собственных своих законов 3.
        "II"
     Орнамент  --  акт  рассеяния  для  рассеянных  глаз.  Пропорции  должны
действовать, не обнаруживая себя.
        "III"
     Лишь   в   восемнадцатом   веке  портреты   были  вырази­тельны.   Лица
запечатлевают мгновение.

     Слезы
        "I"
     Лицом  и голосом. -- Жизнь говорила: "Я печаль­на, --  следовательно, я
плачу".
     И Музыка говорила: "Я плачу, -- следовательно, я печальна".
        "II"
     Слезы различного рода. -- Слезы  навертываются от боли, от бессилия, от
унижения, -- всегда от какой-либо недостаточности.
     Но есть слезы природы божественной, рождающиеся, когда у нас не хватает
сил, чтобы вынести некий боже­ственный образ в душе, охватить, исчерпать его
сущ­ность.
     Рассказ,  мимика,  пьеса в  театре способны  вызывать  слезы  благодаря
воспроизведению печальных явлений жизни.
     Но если  архитектура, не связывающаяся во взгляде ни с чем человеческим
(либо  гармония  в  чем-то  ином--  почти нестерпимая в  своей точности, как
какой-нибудь диссонанс), пробуждает  в тебе слезы, это рождающееся излияние,
которое,  как ты чувствуешь,  готово хлынуть  из твоих  непостижных  глубин,
поистине  бесценно,  ибо оно  показывает  тебе, что ты  чувствителен к вещам
со­вершенно безразличным  и  бесполезным  для  твоего су­ществования,  твоей
участи,  твоих  интересов  --  для  всех  моментов  и  обстоятельств,  какие
определяют тебя в ка­честве смертного.

     Мгновения
     Прекрасное -- понятие отрицательное
     Прекрасное   подразумевает  впечатление  неизъяснимо­го,  неописуемого,
неизреченного. Да и  сам этот термин не  говорит ни о  чем.  Его  невозможно
определить, ибо всякое истинное определение всегда из чего-то строится.
     Итак,  если  мы хотим создать такое впечатление по­средством  того, что
говорит, -- языка, -- если в свой черед мы благодаря языку такое впечатление
испыты­ваем,  значит, язык  должен  был  породить  в нас состоя­ние немоты и
немоту выражать.
     "Красота" означает  "невыразимость" (и желание, чтобы  это  впечатление
повторялось).  Следовательно,  "определение" этого понятия может  быть  лишь
описани­ем и характеристикой условий, при каких возникает подобное состояние
невозможности  нечто выразить -- в таком-то  конкретном случае и в  таком-то
виде.
     "Невыразимость" не означает отсутствия выражений; она означает, что все
выражения  неспособны  очертить  свой  возбудитель  и  что  мы  ощущаем  эту
неспособность  или  "иррациональность"  как   действительное  свойство  этой
вещи-причины.
     Решающим  свойством этой  прекрасной  картины  яв­ляется  то,  что  она
рождает  в  нас  ощущение  невозмож­ности  исчерпать  ее  системой   средств
выражения.
     Несказанное:   "не   хватает   слов".   Литература  пытает­ся   создать
посредством "слов" это "состояние словес­ной неполноты" 4.
     Следственно,  красота  --  это  отрицательность   плюс   не­кая  жажда,
порожденная тем, что выражается этим бес­силием,  плюс "нескончаемость" этой
жажды, плюс X...
     То, что закончено, перенасыщено, вызывает у нас  ощущение невозможности
что-либо изменить.
        "x x x"
     Художник разыгрывает свою партию в игре, где уча­ствуют также "случай",
воля,  мысль,  мастерство  и   т.  д.  Трудно  перечислить  и  прежде  всего
разграничить эти элементы.
     В  его работе есть кое-что от игры и кое-что  от коме­дии. Он  сам себе
создает  противников.  "Человек"  в борь­бе с "материей", со  "временем",  с
какой-то  своей   наро­читой  идеей,  с  неопределенностью,   с  собственным
бес­плодием, со скукой  какого-то конкретного усилия -- та­ково в нем детище
его детища.
        "x x x"
     То,  что  полностью  не  завершено,  еще  не  существует.  То,  что  не
завершено, еще менее зрело, нежели то, что даже не начато.
        "x x x"
     Природа разума побуждает его действовать вопреки человеческой природе.
     Когда мы говорим, что какое-то произведение глубо­ко человечно, мы лишь
наивно выражаем мысль, что разум преуспел  в своей попытке отречься  от себя
-- или себя затаить.
     Талант без гения стоит немногого.  Гений без  таланта не  стоит  ничего
5.

     Краски
     Цвет  вещи есть такой цвет, который она больше дру­гих  отвергает и  не
может ассимилировать. Чистое небо отрекается от голубизны, возвращает лазурь
сетчатке. Листья  целое лето хранят  в себе желтизну. Угольная пыль пожирает
все.
     Все сущее передает нашим  чувствам лишь то, что отбрасывает. Мы познаем
его в его отбросах. Цветок из­бавляется от своего запаха.
     Быть может, мы знаем о людях лишь то, что они  устраняют в себе, что им
сущностно чуждо. Если ты добр, значит, в душе у тебя держится злоба. Если ты
блистаешь, если ты весь исходишь молниями и вспыш­ками - все это потому, что
тоска,  ничтожество,  глу­пость  тебя  не  покидают.  Они  более  для   тебя
свойствен­ны,  более органичны, нежели твоя  ослепительность.  Ты не узнаешь
себя  в  своем  гении.  Твои самые  прекрасные  свершения наиболее для  тебя
загадочны...

     Фото-поэтический феномен
     То,  что люди, как правило, чувствуют себя неспособ­ными развивать свою
мысль за той  гранью,  где она ослепляет, пьянит, завораживает, является для
поэта значительным преимуществом.
     Искра  высвечивает какое-то место, которое кажется бесконечностью в тот
краткий миг, когда можно его увидеть. Выразительность ослепляет.
     Эффект  потрясения  неразрывно  связывается  во  взгляде  с  предметом,
который  оно  выявило.  Густые  те­ни,  которые   появляются  на  мгновение,
запечатлеваются в памяти как восхитительная меблировка.
     Мы  не отличаем  их  от  реальных  предметов.  Мы  ви­дим  в  них некие
объективные данности.
     Заметим, однако, что, к великому счастью поэзии, краткий миг, о котором
я говорил, не может  растяги­ваться; мы не  можем заменить  искру постоянным
на­правленным светом 5.
     Он освещал бы нечто совсем иное.
     В этой области феномены обусловлены источником света.
     Краткий миг  открывает  проблески иной системы,  иного "мира",  которые
свет устойчивый  озарить не  мо­жет. Этот  мир  (который не следует наделять
метафизи­ческой ценностью -- что было бы бесполезно и глупо) по  самой своей
сущности  неустойчив.   Может  быть,  это  мир  органических   и   свободных
взаимосвязей потенци­альных возможностей разума? Мир притяжений, крат­чайших
путей, резонансов?..
     Может  быть,  необъяснимое  в  нем   образно  выражает­ся  расстоянием?
Действие на расстоянии, индукция и т. д. ?

     Трудная жизнь
     Человеку, питающему отвращение к неясности в мыслях, крайне трудно быть
поэтом, политиком, -- од­ним словом, общественной личностью.
     Он  не  может  исповедовать религию,  веровать,  ибо,  как  это  должно
вытекать из его природы, он вынужден стремиться к абсолютной точности.
     Фразы,  с  которыми  надлежит  обращаться к  толпе или к богу,  на  три
четверти для него запретны.
        "x x x"
     Человек -- явление слишком частное; душа -- слиш­ком общее.
        "x x x"
     Ребенок  воспринимает  бесполезную и действительную сторону вещей.  Ибо
нет ничего  более фантастического,  нежели  практическое восприятие.  Видеть
возможное,  ви­деть  то,  что  может послужить на практике, -- вот в чем оно
заключается.
     Ребенок  видит  то,  что  может  служить  лишь  для  не­посредственного
развлечения и для фантазии, чуждой как практике, так и целенаправленности.

     Смех у моря
     Бывает  смех,  который  при  известных   обстоятельст­вах  рождается  в
человеке  совершенно внезапно  и  кото­рый  расходится волнами после некоего
толчка.
     Ибо  смех  есть превращение свободной  энергии в энер­гию  избыточную и
беспорядочную.  Это  --  некий  оста­ток после  расчленения ситуации усилием
понимания...
     И было бы неплохо, если бы писатель в своем про­изведении сумел вызвать
его   внезапно  какой-нибудь  мыслью,  каким-то   мотивом  одиночества,  что
подтверди­ло  бы  важную  роль  душевной  случайности  --  источни­ка  самых
различных вещей.

     Изумленный ангел
     Ангел изумлялся, слушая человеческий смех.
     Ему объяснили, как могли, что это такое.
     Тогда он  спросил, почему люди не  смеются  всему и всегда  или  же  не
обходятся вовсе без смеха.
     "Ибо, --  сказал  он,  --  насколько я понял, нужно смеяться всему либо
ничему не смеяться".

     Животный мир
     Животные,  которые  больше  всего ужасают челове­ка, которые преследуют
его  подчас даже в мыслях, -- кошка, осьминог, змея, паук... это животные, в
чьем облике, взгляде, повадках есть нечто психологическое.  Они действуют на
нервы какой-то зловещей магией и какой-то  особой загадочностью, как если бы
это были воплощенные мерзкие  задние мысли. Даже убитые, да­же раздавленные,
они вызывают страх или рождают не­обычайно странное чувство тревоги.
     Эти  всесильные   антипатии  показывают,  что  в  нас  за­ложена  некая
мифология, некий  подспудный сказочный мир  --  какой-то  нервный  фольклор,
обозначить  который  трудно,  поскольку  у  своих  границ  он,  по-видимому,
сли­вается с  эффектами чувствительности, каковые, со  сво­ей  стороны, суть
эффекты  чисто  молекулярной,   внепси­хической   природы.  Таковы  скрежет,
раздражение,  осознанная  невозможность,  некоторые  вынужденные  ими­тации,
щекотка -- все то, что вызывает невыносимые защитные реакции (мучительны,  в
сущности, именно эти реакции).
     Этот  мир   чрезвычайно  темен   и  чрезвычайно   важен,  --  опасность
непропорциональна  вызываемым  ею  реакци­ям;  в них-то,  в  этих  реакциях,
действительная опас­ность.

        "II"
        "ЭВПАЛИНОС, ИЛИ АРХИТЕКТОР"
        "ДУША И ТАНЕЦ"
        "ПРОБЛЕМА МУЗЕЕВ"
        "ФРЕСКИ ПАОЛО ВЕРОНЕЗЕ"
        "ВОКРУГ КОРО"
        "ТРИУМФ МАНЕ"
        "БЕРТА МОРИЗО"
        "ДЕГА, ТАНЕЦ, РИСУНОК"
        "СЛОВО К ХУДОЖНИКАМ-ГРАВЕРАМ"
        "МОИ ТЕАТРЫ ВЗГЛЯД НА МОРЕ"

        "ЭВПАЛИНОС, ИЛИ АРХИТЕКТОР"
(Фрагмент)
     Федр.  Что ты делаешь здесь, Сократ? Я  давно уже  ищу  тебя. Я облетел
нашу  бледную сень и повсюду о  тебе  спрашивал. Все знают тебя, но никто не
видел. Почему избегаешь ты этих теней? Какая мысль связала твою душу и увела
ее от нас к берегам этого царства про­зрачности?
     Сократ.  Постой. Я не могу отвечать.  Ты  ведь  знаешь,  что мертвые не
прерывают  своих размышлений.  Мы  на­столько  теперь упростились, что мысль
течет в  нас  без­остановочно, пока не исчерпается сама по себе.  У живу­щих
есть тело, которое позволяет им покидать сознание и в него возвращаться. Они
состоят из дома и пчелы.
     Федр. Великолепный Сократ, я умолкаю.
     Сократ. Благодарю  тебя за  это  молчание. Ты тем  са­мым принес в  дар
богам и моей мысли тягчайшую жерт­ву. Ведь ты одолел свое любопытство и ради
меня посту­пился своим нетерпением. Говори же теперь  свободно и  спрашивай,
если  еще  не  раздумал; я  к  твоим  услугам,  ибо  сам  уже  перестал себя
спрашивать и себе отвечать. Впрочем, редко бывает, чтобы  вопрос, который мы
удер­жали в себе, не исчерпал себя мгновение спустя.
     Федр. Что  означает  твое  уединение?  Что  ты  делаешь, ото  всех  нас
укрывшись? Алкивиад, Зенон, Менексен, Лисий --  все наши друзья  изумляются,
не видя тебя. Они праздно болтают; их тени жужжат.
     Сократ. Смотри и слушай.
     Федр. Я ничего не слышу. И не вижу ничего приме­чательного.
     Сократ. Возможно, ты не совсем еще мертв. Здесь кончаются наши пределы.
Перед тобой -- река.
     Федр. Увы! Бедный Илисс!
     Сократ.  Это -- река Времени.  Сюда, на берег, она вы­брасывает  только
души; все прочее она без труда уно­сит.
     Федр. Теперь  я что-то смутно  вижу. Но я ничего не могу разобрать. Все
это  проносится неразличимо, ибо  глаза  мои просто  не успевают вглядеться.
Если бы я не был  мертв, мне, наверное, стало бы дурно, -- так  движение это
уныло и неодолимо... Или, быть может, мне пришлось бы ему подражать, как это
свойственно человеческому телу: я уснул бы, чтобы так же струить­ся.
     Сократ. А ведь этот  великий поток состоит из вещей,  которые ты прежде
знал или  мог знать.  Эта  мощная и беспокойная,  неутомимо скользящая гладь
уносит в не­бытие все краски. Ты видишь? Сама она совершенно бесцветна.
     Федр. Мне  чудится поминутно, что я  различаю ка­кую-то  форму; но  то,
что,  казалось бы, я  улавливаю,  не связывается  в  моей  памяти  ни с  чем
конкретным.
     Сократ.  Ибо, недвижимый  в  смерти,  ты наблюдаешь  подлинное  течение
бытия. С этого  бесконечно чистого  берега нам видны все дела человеческие и
все  формы  естественные, движимые согласно их истинной природ­ной скорости.
Мы уподобились спящему,  в  чьей  душе  проносятся вихрем  мысли  и  образы,
которые,  искажа­ясь диковинно,  своей  изменчивостью  порождают  различ­ные
существа. Все это ничто -- и, однако, все значимо. Из преступлений рождаются
неимоверные  блага,   и  вы­сочайшие  добродетели   приводят  к  губительным
следствиям; суждение ни на чем не задерживается, идея  во взгляде становится
видимостью, и каждый человек вла­чит за собой вереницу чудовищ, нерасчленимо
соткан­ных из его движений и последовательных метаморфоз его тела. Я думаю о
присутствии  и обыкновениях смерт­ных  в этом неутомимом потоке -- и  о том,
что я при­надлежал к их числу, когда стремился видеть все сущее  именно так,
как  вижу его сейчас.  Я приписывал Мудро­сти вечное положение, в котором мы
теперь пребываем. А между тем все отсюда неузнаваемо. Истина перед на­ми, но
мы ничего больше не можем понять.
     Федр. Откуда же,  Сократ,  берется  эта  тяга  к вечно­му,  которую  мы
встречаем порой у  живущих?  Ты искал  знания.  Самые  неразумные безнадежно
пытаются  сохра­нить  все,  даже трупы  умерших.  Иные  воздвигают хра­мы  и
гробницы,  которым  стремятся   придать  несокруши­мость.   Самые  мудрые  и
прозорливые хотят внести  в  свои мысли гармонию и меру, дабы уберечь их  от
разруше­ний и от забвения.
     Сократ. Безумие! О Федр, ты сам прекрасно видишь. Но так уж было угодно
судьбам:    среди   потребностей   людского   племени   должна    непременно
присутствовать некая толика  безрассудных желаний. Не будь любви, не было бы
и  людей. Как и наука не существовала бы без абсурдных стремлений. А как  ты
думаешь,  откуда мы почерпнули  инстинкт и  энергию тех неизмеримых уси­лий,
что сумели воздвигнуть  столько  прославленных го­родов и праздных строений,
изумляющих разум, кото­рый сам по себе неспособен их вообразить?
     Федр. Но  ведь он тоже  в этом участвовал. Ничто без него не  смогло бы
вознестись над землей.
     Сократ. Ничто.
     Федр. Ты помнишь строительные работы, которые мы наблюдали в Пирее?
     Сократ. Помню.
     Федр. Все эти машины,  все  эти усилия  -- и этих  флейтистов,  которые
вносили в них ритм своей музыки; эти  точно рассчитанные  движения -- и этот
рост шаг  за шагом,  столь  загадочный и  столь  ясный одновремен­но?  Какой
сперва  беспорядок, --  и  казалось,  он весь  растворялся в гармонии! Какая
незыблемость, какая стройность  рождались среди всех этих  нитей, служив­ших
отвесом,  вдоль  этих натянутых хрупких бечевок, по  которым  равнялись ряды
поднимавшейся кладки!
     Сократ. Во  мне еще  живо это чудесное  воспомина­ние. О, материалы! О,
дивный камень!.. Какими же стали мы невесомыми!
     Федр.  А помнишь ли ты этот храм  за городской сте­ной, рядом с алтарем
Борея?
     Сократ. Храм Артемиды-охотницы?
     Федр. Он самый. Мы как-то бродили там. Мы бесе­довали о Прекрасном...
     Сократ. Увы!
     Федр.  Я  дружил  с человеком,  который  этот  храм  по­строил.  Он был
мегарец, и звали его Эвпалинос. Он охотно рассказывал мне о своем искусстве,
о трудах и познаниях, которых оно требует; он объяснял мне все то, что с ним
вместе  я  видел на стройке.  Но прежде всего я любовался  его  несравненным
умом.  Казалось,  что  человек этот наделен силой Орфея. Бесформенным грудам
камня  и  балок,  которые  нас  окружали,  он  пред­сказывал  монументальное
будущее; и когда я  внимал его голосу, мне  чудилось, что удел,  назначенный
этому ма­териалу, есть единственный  в  мире  удел,  к которому  он  призван
судьбами, угодными  богине. Поразительно, как  говорил он с  рабочими! В его
словах  не оставалось сле­да от тяжких ночных размышлений. Он говорил с ними
языком указаний и цифр.
     Сократ. Именно так поступает бог.
     Федр. Его  слова и их действия были так  согласованны, как если  бы эти
люди заменяли ему конечности. Ты не можешь себе представить, Сократ, с какой
радостью моя душа созерцала эту великую слаженность. С тех пор образ всякого
храма нераздельно  связывается  во мне  с мыслью  о его возведении. В каждом
храме мне видится  восхитительное  деяние, еще более славное, чем любая наша
победа, -- еще более неподвластное жалкой  природе. Разрушение и созидание в
равной мере важ­ны; люди необходимы для того и другого; но мой разум  ставит
превыше всего созидание. О, счастливейший Эв­палинос!
     Сократ.  Какая  восторженность  у тени  к  призраку!.. Я  не знал этого
Эвпалиноса. Так значит, он был вели­кий  человек?  Я вижу,  что он достиг  в
своем искусстве высшего понимания. Он здесь?
     Федр. Он,  без сомнения, среди нас;  но я еще  не  встречал его  в этих
местах.
     Сократ. Я  не  представляю  себе, что  он  тут  мог  бы построить. Даже
замыслы  здесь  -- те  же  воспоминания. Но поскольку нам не осталось теперь
ничего, кроме ра­достей беседы, я с удовольствием его послушал бы.
     Федр. Я  еще помню некоторые  его  правила. Не знаю, понравятся ли  они
тебе. Меня они восхищают.
     Сократ. Скажи мне одно из них.
     Федр. Слушай  же.  Он  любил  повторять:  "В  исполне­нии нет  мелочей"
1.
     Сократ. Я  понимаю -- и не могу понять. Я  нечто  по­нял, но не уверен,
это ли самое имел он в виду.
     Федр.  А я убежден, что твой  быстрый разум без­ошибочно разобрался.  В
такой ясной и совершенной ду­ше,  как твоя, поучение мастера должно обретать
небы­валую  силу и широту. Ежели  это действительно четкая мысль,  если  она
почерпнута  в самом ходе  работы  мгно­венным прозрением разума, который, не
мудрствуя по­пусту, подытоживает  свой опыт, -- в таком случае  она приносит
философу бесценный материал. Я вручил тебе, ювелир, слиток чистого золота!
     Сократ. Я был ювелиром по части собственных своих цепей!..  Но разберем
эту  мысль.   Здешняя   вечность   рас­полагает  к   словоохотливости.   Эта
непреходящая дли­тельность должна  либо вовсе не существовать, либо та­ить в
себе все мыслимые рассуждения, как истинные, так  и ложные. Поэтому говорить
я могу свободно,  не боясь ошибиться, ибо, если я ошибусь, я тут же выска­жу
истину, а если я выскажу истину, я все равно затем против нее согрешу.
     О Федр, ты, я  думаю,  замечал у ораторов -- гово­рят ли они о политике
или о частных интересах граж­дан, -- как и в тех трудных признаниях, которые
нам в решающий час приходится делать возлюбленному; ты, конечно же, замечал,
какой вес и какое значение при­обретают ничтожнейшие слова и малейшие паузы,
их разделяющие. И я, говоривший  так много, движимый не­утолимым стремлением
убеждать, -- я тоже в конце кон­цов убедился, что самые нео