несколько  тягостной  выдержки  и по­следовательности.  Они  искали эффектов
потрясения,  по­рыва  и контраста. Мера,  строгость и  глубина  не  слиш­ком
заботили их. Их отталкивало от себя  отвлеченное мышление и рассудочность --
и  не только в  творчестве, но и  в подготовке к творчеству, что  неизмеримо
суще­ственнее  7.  Можно было  бы  сказать,  что французы как  бы
позабыли  свои  аналитические   способности.  Следует  здесь  отметить,  что
романтики  восставали против XVIII века гораздо больше,  нежели против  века
XVII, и легко выдвигали обвинение в поверхностности против людей, бесконечно
более  знающих, более любознатель­ных к  фактам  и идеям,  более озабоченных
точностью и мыслью большого размаха, нежели когда-либо были они сами.
     В эпоху,  когда  наука  начинала  принимать  исключи­тельное  развитие,
романтизм  проявлял антинаучное сос­тояние духа.  Страстность  и вдохновение
внушили себе, что ничего, кроме самих себя, им не надобно.
     Но  под  совсем  иным  небом,  среди  народа,  целиком  занятого  своим
материальным  развитием, пока еще  без­различного  к прошлому, устраивающего
свое  будущее  и  предоставляющего  опытам  всех  родов полнейшую  сво­боду,
нашелся человек, который в эту же  пору  стал раз­мышлять над вещами духа, в
том  числе   --   над   литера­турным   творчеством,   с  такой   четкостью,
проницатель­ностью и ясностью, какие  никогда раньше не встреча­лись в такой
мере   в  чьей-либо  голове,  одаренной  поэтическим  воображением.  Никогда
проблема литера­туры  не подвергалась до  Эдгара По  исследованию  в  сво­их
предпосылках,  не  сводилась  к  проблеме  психологии,  не  изучалась  путем
анализа, в котором логика и меха­ника эффектов были бы  так смело применены.
Впервые  отношения  между   произведением  и  читателем  были  вы­яснены   и
утверждены  в качестве положительных осно­ваний  искусства. Этот анализ -- и
здесь именно заклю­чается обстоятельство,  подтверждающее  его  ценность, --
может  быть успешно  проведен,  с  такой  же  точностью,  во  всех  областях
литературного творчества. Те же наблюдений, те же отличительные признаки, те
же  качествен­ные пометки, те  же  направляющие идеи равно примени­мы  как к
произведениям,  предназначенным  могущест­венно  и  резко  воздействовать на
восприятие,  захватить  читателя,  любящего  сильные ощущения  или  странные
происшествия, так и  к жанрам самым  утонченным, к хрупкой  организованности
созданий поэта.
     Утверждать,  что  этот  анализ сохраняет  свою  значи­мость  в  области
повествования  в  такой  же мере, как  в области поэзии, что он  применим  к
конструкциям  вооб­ражения  и  фантастики   столь   же  хорошо,   как   и  к
лите­ратурному воспроизведению  и  отображению  действи­тельности, -- значит
утверждать,  что   он  примечателен  своею  общностью.   Тому,   что   имеет
действительную  общность,  свойственна плодотворность. Достичь такой  точки,
которая  позволила  бы  овладеть всем  полем  дей­ствия,  означает неизбежно
охватить  весь ряд возмож­ностей; области,  которые  предстоит  исследовать;
пути, которые надо проложить; земли,  которые отойдут под обработку; здания,
которые придется возвести;  отноше­ния, которые надлежит установить; методы,
которые  по­требуется применить. Не удивительно  поэтому, что По, обладавший
такой  могущественной и  уверенной  мето­дой,  сделался  изобретателем  ряда
жанров,  создал  пер­вые  и   самые  разительные  образцы  научной  повести,
современной космогонической поэмы, романа уголовной поучительности, введения
в  литературу  болезненных  пси­хологических   состояний;   и  что  все  его
творчество  на  лю­бой  странице  дает такое проявление интеллектуальности и
воли к ней, какой нет ни в одной другой литературной карьере.
     Этот великий человек был бы  нынче  совершенно забыт,  не  поставь себе
Бодлер задачи  ввести его в  евро­пейскую  литературу. Не преминем отметить,
что миро­вая слава Эдгара По слаба или сомнительна только на его родине да в
Англии.  Этот  англосаксонский   поэт  до  странности  мало  известен  среди
единоплеменников.
     Другое замечание:  Бодлер и Эдгар По  взаимно об­мениваются ценностями.
Один дает другому то, что  у него есть, и берет то,  чего  у  него нет. Этот
дает  тому  целую  систему  новых   и  глубоких  мыслей.   Он   просве­щает,
оплодотворяет его,  предопределяет  его  мнение  по  целому  ряду  вопросов:
философии   композиции,   теории   искусственного   понимания  и   отрицания
современного,     важности    исключительного     и    некой    необычности,
аристо­кратической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже
к политике... Бодлер весь этим насы­щен, вдохновлен, углублен.
     Но в обмен на эти блага  Бодлер дает мысли  По бес­конечную  широту. Он
протягивает ее будущему. Это -- протяженность, которая  видоизменяет поэта в
самом  себе, по великому стиху Малларме  ("И вот, таким в  себе,  его меняет
Вечность...  ")  8,  это  --  работа,  это  --  пе­реводы, это --
предисловия  Бодлера, которые раскрыва­ют  его и утверждают его место в тени
злосчастного По.
     Я  не  стану  разбирать  всего,  чем обязана литература  влиянию  этого
чудодейственного  изобретателя.  Будь  то  Жюль  Берн и  его  соревнователи,
Габорио  и подобные  ему, или,  в более высоких жанрах,  приходящие на мысль
произведения Вилье де Лиль-Адана, или творения  Дос­тоевского, легко видеть,
что   "Приключения   Гордона   Пима",    "Тайна   улицы   Морг",   "Лигейя",
"Сердце-разоблачитель"  дали  им   образцы,  многократно  воспро­изведенные,
глубоко изученные, никогда не превзойден­ные.
     Я лишь задал себе  вопрос:  чем обязана поэзия Бод­лера, и -- еще более
общо -- вся французская поэзия, открытию произведений Эдгара По?
     Кое-какие поэмы "Цветов зла"  заимствуют у  поэм  По их  чувство  и  их
существо.  В некоторых содержатся стихи, являющиеся воспроизведениями; но  я
пройду  мимо этих частных  заимствований,  значимость  которых, в  известной
мере, ограниченна.
     Я  отмечу лишь  существенное, заключающееся  в са­мой идее,  которую По
составил себе о поэзии. Его кон­цепция, изложенная  им  в различных статьях,
была глав­ным двигателем  изменения идей  и искусства  Бодлера.  Разработка,
которой подверг  эту теорию  композиции ум Бодлера,  уроки, которые он в ней
почерпнул,   развитие,   которое   она   получила   в  его  интеллектуальной
преемст­венности, --  и в  особенности ее великая  внутренняя  цен­ность  --
требуют, чтобы мы несколько остановились на этом.
     Я  не стану скрывать, что мысли По в  глубине своей связаны с некоторой
метафизикой,  которую  он  себе  создал.  Однако  метафизика,  хотя  она   и
направляет, охватывает, подсказывает  теории,  о  которых идет  речь, тем не
менее   не   пронизывает  их  насквозь.  Она  порождает  их,   объясняет  их
происхождение; но не она образует их состав.
     Идеи Эдгара По о поэзии выражены в нескольких эссе, из которых наиболее
важное (причем  он  менее всего  занят  техникой  английского  стиха)  носит
загла­вие: "Поэтический принцип" ("The poetic principle").
     Бодлер был  так глубоко захвачен  этой работой, она  оказывала  на него
такое могущественное воздействие, что он стал воспринимать ее существо  -- и
не только  су­щество, но и  самую форму  -- как собственное  свое дос­тояние
9.
     Человек  не  может не  присвоить  себе  то,  что  кажется ему  с  такой
точностью созданным  для  него и на  что, себе  вопреки, он  смотрит как  на
созданное им самим... Он  неудержимо  стремится овладеть  тем,  что пришлось
столь впору его личности; да и сам язык смешивает в  понятии "благо" то, что
заимствовано кем-нибудь и  вполне его удовлетворяет,  с тем,  что составляет
собст­венность этого кого-нибудь...
     И вот Бодлер,  вопреки  тому, что  был ослеплен и  за­хвачен  изучением
"Поэтического  принципа"  --  или  имен­но  потому,  что  был им ослеплен  и
захвачен,   --  не  по­местил   перевода   этого   эссе  среди   собственных
произве­дений  Эдгара По,  но ввел  наиболее интересную его часть, чуть-чуть
видоизменив ее и  переставив  фразы,  в предисловие, предпосланное им своему
переводу  "Не­обычайных историй".  Плагиат был  бы оспорим, ежели  бы  автор
вполне  очевидно   не  подтвердил  его  сам:  в   статье  о  Теофиле   Готье
(воспроизведенной в "Романтическом искусстве") он перепечатал  весь отрывок,
о  котором  идет речь, снабдив  его такими  вступительными строками, весь­ма
ясными  и   весьма  изумительными:  "Позволительно,  думается  мне,   иногда
процитировать   самого   себя,   дабы   избежать   парафразы.   Я   повторю,
следовательно... " Далее идет заимствованный отрывок.
     Что же думал Эдгар По о поэзии?
     Я  изложу  его  мысли  в  нескольких  словах.  Он  под­вергает  анализу
психологическую обусловленность сти­хотворения. В числе условий он ставит на
первое   место  те,   которые   определяются   протяженностью   поэтиче­ских
произведений. Он придает  рассмотрению их величи­ны  странную значимость. Он
исследует, с  другой  сторо­ны, самое существо этих  произведений. Он  легко
устанавливает  наличие   ряда  стихотворений,  занятых  высказываниями,  для
которых достаточным  проводником могла бы служить проза. История, наука, как
и  мо­раль,  мало  что  выигрывают   от  изложения  на  языке  души.  Поэзия
дидактическая, поэзия  историческая или этическая,  хоть  и прославленные  и
освященные   величай­шими   поэтами,   странным  образом   сочетают   данные
дис­курсивного  или  эмпирического   познания  с  проявлениями   сокровенной
сущности и с силами эмоций.
     По уразумел, что современная поэзия должна скла­дываться в соответствии
с направлением  эпохи, у кото­рой  на  глазах все  отчетливее  расслаиваются
способы  и  области  действования,  и  что  она  имеет право  притя­зать  на
выявление собственного  своего естества  и  на  изучение его, так сказать, в
чистом виде.
     Так,  анализом обусловленностей поэтической страсти,  определением, при
посредстве отсеивания, абсолютной поэзии По  указал путь, преподал доктрину,
очень  соб­лазнительную  и  очень  суровую,  в  которой  соединились   некая
математика и некая мистика...
     Ежели теперь мы взглянем на совокупность "Цветов зла" и дадим себе труд
сравнить этот сборник с  поэти­ческими  работами  того же  времени,  нас  не
удивит  при­мечательное соответствие творчества Бодлера наставле­ниям  По  и
тем самым  его разительное отличие от про­изведений романтических. В "Цветах
зла" нет ни исто­рических поэм, ни легенд; нет ничего,  что отдавало бы дань
повествовательности. В них не найдешь философ­ских тирад.  Нет в них места и
политике. Описания редки и всегда знаменательны. Но все в них -- прельщение,
му­зыка,  могущественная  и  отвлеченная  сущность...  Пыш­ность,  образ   и
сладострастие.
     Есть   в   лучших   стихах   Бодлера  сочетание  плоти  и  духа,  смесь
торжественности, страстности и горечи, веч­ности  и сокровенности, редчайшее
соединение   воли  с  гармонией,  так  же  резко  отличающие  их  от  стихов
романтических, как  и от стихов парнасских.  Парнас  был отнюдь не чрезмерно
нежен  к Бодлеру. Леконт де  Лиль ставил ему в упрек  бесплодие. Он забывал,
что истин­ная плодовитость поэта  заключается не  в числе его  сти­хов, но в
длительности их действия. Судить об этом можно лишь на протяжении эпох. Ныне
мы видим,  что  по  прошествии шестидесяти лет  отзвук единственного и очень
небольшого по  объему произведения  Бодлера  еще  наполняет  собой всю сферу
поэзии,  что  он  живет в  умах,  что им нельзя  пренебречь, что  его крепит
при­мечательный ряд произведений, которые им порождены, которые  являются не
столько  его подражаниями,  сколь­ко его следствиями, и что,  таким образом,
надлежало бы,  чтобы  подвести  итог,  присоединить  к  маленькому  сборнику
"Цветов  зла"  ряд  работ  первостепенного каче­ства  и  совокупность  самых
глубоких  и  самых  тонких опытов,  какие  когда-либо предпринимала  поэзия.
Влия­ние  "Античных  поэм" и  "Варварских  поэм"  10  было  менее
разносторонне и менее обширно.
     Надобно все  же признать,  что если  бы  это самое влияние  охватило  и
Бодлера,  оно воспрепятствовало  бы ему, может быть, написать  или сохранить
кое-какие   очень   неподтянутые  стихи,  встречающиеся  в   его   книге.  В
четырнадцати  стихах   сонета  "Сосредоточенность",  яв­ляющегося  одной  из
прелестнейших вещей сборника, удивительным будет мне всегда казаться наличие
пяти  или  шести  строк, отмеченных неоспоримой  слабостью.  Зато  первые  и
последние  стихи  этой  поэмы  наделены  такой магией,  что  середина лишена
возможности   про­явить   свою  нелепицу,   и  она  представляется   как  бы
от­сутствующей  и  несуществующей.  Надо  быть  очень  боль­шим  поэтом  для
подобного рода чудес.
     Только  что  упомянул я  о действии очарования, как уже произнес  слово
чудо; конечно, это -- обозначения, которыми пользоваться надлежит разборчиво
как по си­ле их смысла, так и по легкости их употребления; но их пришлось бы
заменить анализом такой длительности и, возможно,  такой спорности,  что мне
простится,  ежели я избавлю от него и того, кому пришлось бы его  де­лать, и
тех,  кому  пришлось  бы его слушать.  Я останусь  среди  неопределенностей,
ограничившись лишь намеком на то, чем мог бы он быть. Пришлось  бы показать,
что  язык содержит возбудительные средства, примешанные к его практическим и
непосредственно  значимым  свой­ствам. Обязанность,  труд,  назначение поэта
состоят  в том, чтобы  дать проявление  и  действие  этим  силам дви­жения и
очарования,   этим  возбудителям   аффективной  жизни   и   интеллектуальной
восприимчивости,  которые  смешаны в обиходной речи  со знаками и  способами
свя­зи обыденной и поверхностной жизни. Поэт,  таким обра­зом, обрекает себя
и расходует себя на то, чтобы вы­делить  и образовать речь в  речи; и усилия
его,  дли­тельные,  трудные,  взыскательные,  требующие   разносто­роннейших
качеств ума,  никогда не имеющие конца, как и никогда не достигающие точного
соответствия,  направ­лены на  то,  чтобы создать  язык  для существа  более
чистого,  более   могущественного   и   более   глубокого   мыс­лями,  более
напряженного  жизнью,  более  блистательно­го и более  находчивого  словами,
нежели  любая дейст­вительно существующая  личность.  Этот необычайный строй
речи  дает себя узнать и познать ритмом и гармо­ниями, которые его крепят  и
которые должны быть  так сокровенно --  и даже так  таинственно -- связаны с
его  происхождением,  что звук и  смысл уже не  могут быть  отделены друг от
друга и неразличимо взаимодействуют в памяти.
     Поэзия Бодлера обязана своей длительностью и  той властью,  которою она
еще пользуется,  полноте и особой четкости своего тембра. Этот  голос  порою
спускается до красноречия, как это бывало несколько  слишком час­то у поэтов
этой поры; но он хранит и развивает почти всегда мелодическую, восхитительно
чистую линию и со­вершенную звучность, отличающую его от любой прозы.
     Бодлер тем самым дал удачнейший отпор стремле­ниям к прозаизму, которые
отмечаются во  французской поэзии  с середины XVII века. Примечательно,  что
тот  самый человек, которому мы обязаны  этим возвратом нашей поэзии к своей
сущности, является в  то  же  время  одним из первых французских  писателей,
которые испытывали страстное влечение к музыке в собственном смысле слова. Я
упоминаю  об  этой  склонности,  проявив­шей  себя  в  знаменитых статьях  о
"Тангейзере"  и  "Лоэн­грине",  в  связи  с  позднейшим  влиянием  музыки на
лите­ратуру...  "То,  что  получило  наименование символизма, весьма  просто
сводится  к общему  для нескольких  групп  поэтов  стремлению заимствовать у
музыки свое дей­ствие... "
     Дабы  сделать  менее  неопределенной  и  менее  непол­ной  эту  попытку
объяснить  нынешнюю значимость  Бод­лера, я должен сейчас напомнить, чем был
он как кри­тик живописи. Он знал Делакруа и Мане. Он сделал попытку взвесить
достойные заслуги  Энгра, его сопер­ника,  так  же как  смог сравнить,  в их
несхожем "реа­лизме",  произведения  Курбе  и Мане.  Он выказал  к ве­ликому
Домье восхищение, которое  потомство разделяет.  Может быть, он  преувеличил
ценность  Константина  Гиса...   Но  в  совокупности  суждения  его,  всегда
обосно­ванные  и обставленные  тончайшими  и  прочнейшими  раз­мышлениями  о
живописи,  остаются  высшими  образцами  ужасающе легкого и,  следовательно,
ужасающе трудно­го жанра художественной критики.
     Однако величайшая слава Бодлера,  как  я уже дал понять в  начале этого
сообщения, состоит неоспоримо  в  том,  что он  дал  жизнь  нескольким очень
большим поэтам.  Ни Верлен,  ни Малларме, ни Рембо не были бы  тем, чем  они
были,  не  получи они  знакомства с  "Цветами зла" в решающем  возрасте.  Не
составило  бы труда показать в этом сборнике стихотворения, которых форма  и
вдохновение послужили  прообразами  некоторых  вещей  Верлена, Малларме  или
Рембо.  Но  это соответ­ствие  до  такой  степени очевидно,  а время  вашего
вни­мания  в  такой  мере  использовано,  что  я  не  стану  углуб­ляться  в
подробности.  Я  ограничусь указанием,  что  чувство  интимности  и  мощная,
волнующая  смесь  мистиче­ской взволнованности и чувственного  пыла, которые
получили    развитие    у   Верлена,   страсть    странствований,   движение
нетерпеливости, какое возбуждает вселенная, глубокое понимание ощущений и их
гармонических  от­звуков, делающие  таким энергичным  и  таким  действен­ным
короткое  и яростное творчество Рембо,  -- все это отчетливо  наличествует и
распознается в Бодлере.
     Что  же касается Стефана Малларме, чьи первые сти­хи могли бы смешаться
с самыми прекрасными и самы­ми насыщенными вещами "Цветов зла", он продвинул
далее,  в  их тончайших  следствиях, те формальные и тех­нические поиски,  к
которым анализы Эдгара По и опы­ты и комментарии Бодлера внушили ему страсть
и  обо­сновали уважение.  В то время  как  Верлен  и Рембо дали  продолжение
Бодлеру  в  плане  чувства и  ощущения,  Малларме продолжил  его  в  области
совершенства и поэ­тической чистоты.

        "ПИСЬМО О МАЛЛАРМЕ"
     Вы пожелали, чтобы этюду о Малларме, и притом столь истовому, глубокому
и любовному,  каким  вы его задумали и  благостно выполнили, -- было все  же
пред­послано  несколько  страниц, написанных  иной,  не  вашей  рукой, и  вы
просили меня набросать их.
     Но можно ли у порога такой книги оказать что-либо,  чего уже не было бы
в ней самой,  или чего я не высказал бы раньше, или чего  не говорили бы все
кру­гом?
     Можно ли сказать нечто, что и мне самому было  бы нетрудно выразить без
длиннот  и  дотошностей --  и  что не стало  бы для  публики отвлеченностью,
которую тяго­стно читать?
     Мне  довелось уже по разным случаям дать несколько воспоминаний о нашем
Малларме;   восстановить   кое-какие   его   замыслы;   отметить   мимоходом
изумительную стойкость отзвуков его речи  в мире мысли, несмотря на  то, что
столько лет протекло  после его смерти. Но я всегда удерживал себя, по  ряду
значительных соображе­ний, от написания работы, которая могла бы в должной и
абсолютной мере говорить  о  нем. Я слишком ясно чув­ствую, что был  бы не в
силах довести  это до  конца, не  говоря чрезмерно много о  самом  себе. Его
творче­ство, с первой же встречи, стало для  меня явлением чуда; и едва лишь
улавливал  я  его  мысль,  как она  становилась тайным объектом нескончаемых
вопросов. Он сыграл, сам того не  зная, столь  огромную  роль  во внутренней
моей  истории,  произвел  во  мне самым  на­личием  своим  такую  переоценку
ценностей,  подарил  меня,  в  силу  акта  своего бытия,  столькими  вещами,
ут­вердил меня в стольких вещах, более того, внутренне наложил во мне запрет
на столько вещей, -- что  я уже не умею отделить того, чем он был вообще, от
того, чем он был для меня 1.
     Нет слова,  которое повторялось бы  под пе