й мел,
     Для твердой записи мгновенной.
     Меняю шум на пенье стрел,
     Меняю строй на стрепет гневный...
     Здесь не прямое соответствие и тем более не влияние,  а имен­но подобие
-- совпадение исторической фазы, созвучие своенравной разрушительной  работы
слова,  идущей сходными  путями на двух  разных меридианах. В обоих случаях,
однако, эта роковая отрица­тельная работа включала в себя моменты сохранения
традицион­ных  форм, что сообщало  ее  плодам  особенный  вкус  и  характер,
решительно отличный от наваждений сюрреалистского толка, рас­пространявшихся
тогда  на  Западе.  "Литература интересует  меня глубоко, --  объяснял  свою
поэтическую позицию Валери,  --  только в той мере, в какой она упражняет ум
определенными трансформа­циями  -- теми,  в которых главная роль принадлежит
особенностям языка...  Способность  подчинять  обычные слова  непредвиденным
целям,  не  ломая  освященных  традициями  форм,  схватывание   и  пе­редача
трудновыразимых  вещей и в особенности одновременное  проведение синтаксиса,
гармонического звучания и мысли (в чем и состоит чистейшая задача поэзии) --
все это образует, на мой взгляд, высший предмет нашего искусства".
     Мы уже видели, что лирика Валери начала  20-х годов с ее строгой формой
и мудреным, отвлеченным смыслом сразу покори­ла искушенных современников. Не
заставило себя ждать и призна­ние более широкой читающей публики.  И  все же
поражает  быст­рота, с  какой  воспользовалась новорожденной  славой  Валери
официальная Франция Третьей республики. Уже в 1925 году он был избран членом
Французской  Академии и в 1927 году  занял там освободившееся кресло Анатоля
Франса.  Поэзия  Валери  при­обрела  отпечаток  общепризнанной,  была  сразу
приобщена  к нацио­нальному  художественному достоянию. А сам Валери наконец
стал тем, кем  он не  был и  не хотел  быть  до тех пор, --  литератором  по
профессии.
     На  это  у  него  было  свое  объяснение,  не  лишенное  тона  изящ­ной
мистификации,  в  котором он  любил  обращаться  к  читателям.  В 1922 году,
утверждал он, за смертью своего патрона он потерял работу в агентстве Гавас,
ему нечем стало жить и пришлось писать, писать, не давая себе отдыха, хотя и
поневоле.
     Верить ли этим словам  поэта? Существенным в его превраще­ниях было то,
что среди книг,  созданных Валери  за последнюю  четверть века его жизни, не
было  больше  ни  одного  сборника сти­хотворений. После  начала  20-х годов
Валери уже не вернулся к поэзии.
     Как бы  очнувшись в XX веке от  символистского полусна,  поэ­зия Валери
приобрела в грозовые годы новой эпохи необщую худо­жественную физиономию и с
нею  некий  отпечаток  равновесия,  воз­никшего  в  какой-то миг  на  крутой
траектории нисхождения модер­нистского искусства. Продлиться такое мгновение
не могло. Вале­ри  -- чуткий рецептор  общественных и духовных перемен -- не
искал   возвращения  счастливого  момента  относительной  гармонии  и  меры,
отметивших его кратковременный поэтический взлет.
     К "поэтическому периоду"  хронологически  относятся два его  знаменитых
диалога  в "сократическом" роде  -- "Эвпалинос,  или  Архитектор" и "Душа  и
танец"  (1921).  Эти  любопытные  размыш­ления об  искусстве,  артистические
"pastiches"   (подражания)   в   из­любленном  французском  роде,   овеянные
поэтической атмосферой античных  образцов,  стоят  как  бы  на  грани  между
поэзией и музы­кальной философской  прозой. Но  собственно поэтические опыты
Ва­лери остались позади.
     Теперь Поль Валери  --  знаменитый  писатель, "бессмертный",  президент
французского   Пен-клуба,   председатель   и  оратор  многих   комитетов   и
конференций, позднее профессор Коллеж де Франс, где специально для него была
учреждена  кафедра  "поэтики".  Автор  "Юной  Парки"  и  "Чар"  стал  модной
литературной фигурой;  его  имя украшает  литературные  собрания,  салоны  и
обложки  дорогих изданий  для  знатоков; он  совершает поездки по  Европе  в
качестве   "посла   французской   культуры".   Из-под   его   пера   выходят
много­численные  эссе  об искусстве, о собственном поэтическом творчестве, о
природе поэзии, очерки и лекции о поэтах и художниках недав­него прошлого --
Бодлере,  Верлене,   Э.  По,  Малларме,  Коро,  Мане,   Дега,   введения   к
произведениям Декарта,  Расина,  Лафонтена, Стен­даля  и  других  классиков,
академические юбилейные речи, журналь­ные статьи публицистического характера
на актуальные  темы сов­ременности,  -- труды,  которых литературные сферы и
издатели напе­ребой добивались от нового кумира.
     Большинство его произведений  (вместе  с трактатом о Леонардо  и "Г-ном
Тэстом",  воскрешенными  им  самим  из  забвения  и снаб­женными  авторскими
комментариями) много раз переиздавалось  при жизни писателя, отдельно  или в
составе сборников  эссе  и  ста­тей  на темы  искусства  и  на  злободневные
политические темы. В 30-х годах вышел в свет том его публицистики "Взгляд на
сов­ременный мир";  эссе,  статьи  и очерки  были  собраны  в книгах "Разные
статьи" (пять томов) и "Статьи об искусстве".  Позд­нее Валери  создал книги
особого  жанра  --  сборники фрагментов, афоризмов, парадоксов, размышлений,
частью почерпнутых  из уже упомянутых личных тетрадей,  частью возникших как
заготовки  к новым, незавершенным замыслам. К такому роду книг конца 30-х --
начала  40-х годов относятся "Смесь", "Так, как  есть" (два тома), "Скверные
мысли и прочее" -- все они содержат наброски и фраг­менты, возникшие раньше,
в 30-х и даже 20-х годах.
     По свидетельству Валери, все,  что  им написано  в прозе, на­писано  на
случай и по заказу, под давлением неумолимых обстоя­тельств и требований его
литературной  карьеры. Можно ли верить без оговорок и  этим его объяснениям?
Как  бы  ни   обстояло  дело   в   его   собственном   представлении,  труды
Валери-литератора утвер­дили значение его критической и  эстетической мысли,
раскрыли  глубину  и проницательность его  позиций, только на  первый взгляд
казавшихся  отвлеченными от  дел  и  страстей  мира сего. В  сущ­ности,  вся
эссеистика Валери, изящная и глубокомысленная, может быть понята в целом как
система  отталкивания  от  современного  искусства  буржуазного  упадка, его
произвола  и  мистификации, от его суррогатов новизны и погони  за все более
шокирующими  внеш­ними формами,  от методов психологической  атаки  на вкусы
пуб­лики и подмены сознательного содержания культом самовыражения.
     Все же литературная деятельность Валери и на  склоне его жизни  была не
менее противоречива, чем  перипетии его творчества в  молодые и зрелые годы.
Писатель большого таланта,  силы ума,  высокой эстетической  и  гуманитарной
культуры, он  посвятил многие годы трудам,  которые при всем  их  значении в
духовной летописи века следовали за капризами внешнего случая, не подчиняясь
какой-либо  определенной,   вперед   задуманной  писателем   программе.  При
внутренней  связности  и постоянном  возвращении определенных  мо­тивов  они
производили  впечатление  не  единства  и  цельности,  а  раз­нообразия.  Их
богатство представало в рассеянном  виде, оно могло  показаться легковесным.
"Литература, в которой видна система, -- это пропащая литература", -- считал
Валери.
     Мы будем оставаться  в  недоумении перед  феноменом Валери до  тех пор,
пока  не  придем  к  пониманию  того,  что  этот "случай­ный"  характер  его
творчества не был делом случая. Им  управляла  определенная  логика, которая
одна  способна  была  примирить  стро­гие   требования  интеллекта  и  остро
самокритический  склад  ума  с  долгим  добровольным  служением  в  качестве
официальной фигуры своего времени, некоего "Боссюэ  Третьей республики" (как
шутил сам Валери), старательно исполнявшего в литературе и жизни ри­туальные
обязанности "бессмертного".
     "Проблема" Валери состоит, между прочим, в  том,  чтобы по­нять с более
высокой  точки  зрения, как  общественный факт, логику этого его  жизненного
служения.   "Искус"   многолетнего   "молчания",   отказа  от   писательской
деятельности, затем внезапный, но мимолет­ный  "поэтический период" означали
в  конечном  счете  неприятие в  широком  смысле условий творчества в эпоху,
которая именовалась  "прекрасной" на  языке благополучного буржуа, но вскоре
обер­нулась  ужасами   мировой  войны.  Литературная  активность  Валери  на
последующем этапе  не  означала примирения  с этими  условиями  в меняющемся
мире. Намеренно  "случайный", "светский", "не  обя­зательный" характер прозы
Валери  его   последней   "мягкой"   манеры,   такой   привлекательной   для
интеллигентного читателя, был чем-то большим, чем просто отголоском завидной
свободы  "дилетантства",  которую  всегда  высоко  ценил  писатель. Вольный,
ненарочитый  ха­рактер его творчества содержал в себе глубокий  смысл. В нем
был заложен  солидный  потенциал полемики  против литературы модер­низма, ее
позы и ходячих мифологических схем.
     Первым среди ее  обязательных  мифов был  миф  о  страдальце-новаторе в
терновом  венце, непонятом гении,  гонимом тупой  и враждебной  средой.  Эта
ситуация  уходила корнями в  "героическую"  эпоху "проклятых"  художников --
Бодлера, Верлена, Рембо, Ван Гога.  Но  она подверглась  девальвации  уже  в
начале нового века, на переломе от  декадентства к авангардизму. Современник
этих  событий,  Валери  был  свидетелем превращения трагической  ситуации  в
условную формулу, в  разменную монету успеха с отчеканенным па ней софизмом:
"Все,  что отвергнуто, достойно  восхищения".  Эта  принудительная  обратная
логика, возведенная в эстетический прин­цип, послужила для оправдания многих
разломов и сдвигов в  ли­тературе и искусстве  Запада в течение всей  первой
половины XX века.
     Валери   отказывался   подчиняться   этой   автоматической   символи­ке
модернизма, сулившей спасение и славу ценою  тотального раз­рыва с прошлым и
жестокого конфликта  с  нормальными, очело­веченными формами художественного
сознания.  Ради спасения в себе художника он уже  в юности предпочел надолго
отказаться   от   литературы   как   профессии.   Рано  наступивший   кризис
самоот­рицания не заставил его превратить личную горечь разочарования и свою
внутреннюю  коллизию в витрину чудес на  потребу публике зевак и пресыщенных
снобов.
     Поза  непонятого  гения  претила  ему;  он  не мог не видеть,  что  как
профессия  такая поза смешна. Он не из самодовольства скорбел о неустройстве
среди культуры, о потрясениях современной циви­лизации. Раззолоченный мундир
академика он избрал не из  сле­пого  тщеславия, а с открытыми глазами, желая
отгородиться не от тревог современности, а от  враждебной и неприемлемой для
его  сознания  стихии  произвола  и  культурного  одичания,  неотделимой  от
деградации искусства его времени.  Непонимание этого  поворота мыс­ли Валери
было подчас  источником  предвзятых  обвинений, вроде тех, -- в "капитальной
заурядности мыслей"  и "непроницаемости к новизне идей", -- какими критик А.
Эфрос в 30-е годы награждал нашего писателя за его академические лавры.
     Между тем ничто не было, по существу, более чуждо его натуре, чем жажда
почестей  и  знаков  внимания,  которыми  он  щед­ро  был  награжден.  Среди
французских  литераторов, согретых  офи­циальной славой,  едва ли можно было
найти в то  время человека  более  скромного,  бескорыстного,  сдержанного и
требовательного    к   самому   себе,   более   чуждавшегося    даже    тени
самоудовлетворен­ности, апломба  и писательского высокомерия. Ни духовно, пи
ма­териально  Валери  не  принадлежал к  уже  мощной  в его  время  фа­ланге
артистической богемы.
     Конечно,  в  позиции Валери была  очевидная односторонность,  ее нельзя
назвать  сильной,  по  было  бы  неверным  вообще  отрицать  за  ней  всякое
преимущество.  Пример  высокой  честности  и  личного  достоинства,  он  мог
обманываться  в  эстетических  и  философских позициях,  мог  поддаваться  в
железный   век   иллюзиям   либерализма,   но   не   мог   изменить   своему
гуманистическому призванию, своему гражданскому бескорыстию.
     Тяжелыми  были  его  последние  годы  в  период  нацистской  окку­пации
Франции, все фазы которой он по воле  обстоятельств пере­жил на родине. Хотя
и  сравнительно  далекий  от активного движе­ния  Сопротивления,  он  пронес
незапятнанными через  испытания  тех лет свою  репутацию писателя и  совесть
антифашиста. Не забыты и  прямые акты  гражданского мужества Валери. В  1940
году  в оккупированном Париже  на  заседании Французской Академии  он первым
предложил отклонить  похвальную резолюцию Петэну. Пол­года спустя, также  на
заседании Академии, он публично произнес слово памяти философа Анри Бергсона
-- жертвы позорных наци­стских гонений.
     С начала  1942 года Валери входил  в  Национальный комитет писателей --
один из центров антифашистского сопротивления фран­цузской интеллигенции.
     Любопытное обстоятельство:  Валери и на  этот  раз верен  себе.  В годы
разгрома и национального  унижения, как некогда в годы первой мировой войны,
он находит давно  нехоженые пути, обра­щается к новому поэтическому замыслу.
В   моменты  уединения  и   одиночества   старый  писатель  набрасывает  род
драматических  диа­логов или поэтической драмы в прозе  на  тему о Фаусте  и
Мефи­стофеле. Но творческие силы иссякли. Часть фрагментов к "Моему  Фаусту"
появилась в печати, но само это произведение, обещавшее стать "сардоническим
завещанием" поэта, так никогда и не было закончено.
     Накануне  смерти,  которая  настигла  его  в  памятные  для Европы  дни
послевоенного  воодушевления  лета  1945 года,  Валери  смог при­ветствовать
освобождение  Франции  и  победу  над германским  фа­шизмом.  Жестокий  опыт
военных лет оставил глубокий след, при­нес с собою новые прозрения,  осветил
новым  светом  для самого  Валери его место в  бушевавшей  тогда борьбе умов
вокруг идеи "завербованности" художника.
     Вскоре  после  освобождения Парижа Валери  был официальным  оратором  в
Сорбонне  на  академическом  акте  в  честь  250-летия  рож­дения  Вольтера.
Решающий для бессмертия  Вольтера факт его  жиз­ни  -- это его превращение в
"друга и  защитника рода человече­ского",  с восхищением говорил  Валери.  С
этого момента  "все про­исходило так, как если бы он был  руководим и движим
только одной заботой -- заботой об общественном благе". На чьей же стороне в
историческом  споре  современности  оказался  в  конце концов  Поль  Валери?
Драматический  контекст  этой речи  содержит некоторые элементы ответа.  Они
слышатся и в заявлениях о геро­ике Сопротивления,  и в инвективах  по адресу
злодеяний  нацизма.  "Где тот  Вольтер,  который  бросит  обвинение  в  лицо
современному миру?.. Какой гигантский Вольтер, под стать нашему миру в огне,
должен   сыскаться   сегодня,  чтобы  осудить,  проклясть,   заклеймить  это
чудовищное  преступление  планетарного  масштаба,  совершенное  под   знаком
кровавой уголовщины!"
     В  гневных  акцентах  предсмертного  слова  о  Вольтере  трудно  узнать
присущий прозе Валери  музыкальный  строй,  ее  прежний  тон  уравновешенной
сдержанности. За  этой  переменой  скрывался,  быть может,  целый  водоворот
жизненных итогов и выводов из опыта долгого пути...
     20 июля 1945 года Валери не стало. По настоянию  генерала де Голля  ему
были  устроены  в  Париже  торжественные  националь­ные  похороны  с  ночной
церемонией  прощания и  траурным  шестви­ем, в  котором  участвовали  тысячи
французов. Его  прах покоится  на "морском кладбище" его родного города Сэт,
па  самом  берегу Средиземного моря. В  памяти людей он остался  как высокий
ха­рактер,  взыскательный  талант, поэт  и писатель проницательной  мысли  и
несравненного вкуса.
     Доброй славе Валери может повредить только  одно -- ложь преувеличения,
попытка поставить  его  в  ряд  героических  фигур художественной  жизни  XX
столетия, неосторожно  причислить к  поборникам всего передового и доброго в
революционную эпоху.  Такой фигурой Валери не был. Мы уже  отмечали слабости
его позиции.  Огромная часть  современного ему  мира -- идеи  и  реаль­ность
социализма --  вообще осталась для него закрытой книгой. Но то, что было ему
дано, он совершил с  большим  человеческим достоинством.  Главные принципы и
ценности,  которые  он  отстаивал  с  примерной последовательностью,  высоко
поднимали его позицию над уровнем ходячих воззрений эпохи.
     Он был непреклонно  тверд, когда  речь  шла  об  искусстве. Искусство и
творчество  для  Валери немыслимы вне сферы сознания, вне работы интеллекта.
Духовное  в глазах  Валери  -- это прежде всего  интеллектуальное. Поэзия --
дитя  разума в  не меньшей  мере, чем дитя  языка, предания,  воплощенного в
слове.  Слепые стихии экстаза  и вдохновения -- часто лишь ложные оправдания
пробелов  сознания.  Подлинный  поэт  --  не  медиум,  которому не  положено
понимать  смысл своих  действий;  он  по  необходимости  критик, в том числе
собственного произвола. "Что имеет цену только для одного  меня, то не имеет
никакой цены -- таков железный закон литературы", -- говорил Валери.
     Его привязанность к сознательному, рациональному началу, к "правилам" в
поэзии родственна идеалу французской классики.
     Самосознание  писателя,  всегда  подвластное  строгому самоконтролю, не
оборачивается   у   Валери  самодовлеющей  рефлексией.  Его  сме­шат  усилия
критиков, усматривающих в его прозе "метафизические борения", а в  поэзии --
"метафизический лиризм"  и "мистику не­бытия". Мнимые проблемы метафизики не
занимают Валери  хотя  бы  потому,  что "их постановка -- результат простого
словесного произвола, а их решения могут быть  какими угодно". Свой  скепсис
Валери  распространяет  и  на  новейшие  теории  бессознательного  и  методы
психоанализа. "Я -- наименее фрейдистский из людей", -- замечает он как-то в
одном письме. Отчуждение  и отчаяние -- два стоглавых чудовища модернизма --
бессильны  перед  трезвым, аналитическим  умом  Валери,  его  рационализмом,
который  иногда  напрасно  принимают  за  сухую  рассудочность.  За  вычетом
лириче­ской  поэзии литература  существует  для него, как писателя, только в
обнаженной    идеологической    форме.   Он   признается,   что   не   любит
повествовательной  психологической  прозы,  не  хочет "делать  книги  ни  из
собственной жизни, как она есть, ни из жизни других людей".
     В этом круге идей Валери -- чистый "классик", приверженец хладнокровия,
сдержанности и метода в духе любимого им  XVII ве­ка. Поэтика принципиальной
"новизны" лишена для него  всякой привлекательности.  Новое ради  нового как
эстетическая позиция  недостойна  художника.  По  парадоксальному  замечанию
Валери, "новое  по  самому своему  определению  --  это  преходящая  сторона
вещей... Самое лучшее в новом то,  что  отвечает старому  желанию". В другом
месте (в одном из писем) та  же мысль высказана иначе:  "... по  самой своей
природе я не терплю никакого продвижения впе­ред (в чем бы то ни было), если
оно  не  содержит  в  себе  и не  раз­вивает  уже  приобретенные  качества и
возможности. Новое в чи­стом виде, новое только потому, что оно ново, ничего
для меня не значит".
     Правда,  этот  "классик"  вышел  из школы Малларме  и  сам стал автором
необычных поэтических творений, которые, с  их грузом фантазии,  традиции  и
учености, стоят на грани гениальных  лабо­раторных опытов. Но его никогда не
прельщала роль  законода­теля новой поэтической секты. В творчестве  и жизни
он  решительно  шел "вопреки  главному  течению  века", по выражению  одного
фран­цузского критика.
     Отсюда,   конечно,   не   следует,   что   многими   сторонами   своего
мировоззрения,  своих вкусов,  иллюзий  и  эстетических позиций  Ва­лери  не
принадлежал  вполне своему веку. Его  идейные  заблужде­ния  и  противоречия
могли  бы дать  пищу  для поучительного ана­лиза. Его  поэзия, отвлеченная и
зашифрованная,  неотделима от  модернис