Поль Валери.
        Об искусстве


---------------------------------------------------------------
     Издание подготовил В. М. КОЗОВОЙ
     Предисловие А. А. ВИШНЕВСКОГО
     Издательство "Искусство", М., 1976 г.
     OCR -- Alex Prodan, alexpro@enteh.com
---------------------------------------------------------------

        "СОДЕРЖАНИЕ"
     О ПОЛЕ ВАЛЕРИ. А. Вишневский
     "I"
     ВВЕДЕНИЕ В СИСТЕМУ ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ. Перевод В. Козового
     ПРИМЕЧАНИЯ. Перевод В. Козового
     ЗАМЕТКА И ОТСТУПЛЕНИЕ. Перевод С. Ромова
     ПРИМЕЧАНИЯ. Перевод В. Козового
     ВЕЧЕР С ГОСПОДИНОМ ТЭСТОМ. Перевод С. Ромова
     КРИЗИС ДУХА. Перевод А. Эфроса
     "ЭСТЕТИЧЕСКАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ". Перевод В. Козового
     ВСЕОБЩЕЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ ИСКУССТВА. Перевод В. Ко­зового
     ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ТВОРЧЕСТВО. Перевод В. Козового
     ИЗ "ТЕТРАДЕЙ". Перевод В. Козового
     СМЕСЬ. Перевод В. Козового
     "II"
     ЭВПАЛИНОС, ИЛИ АРХИТЕКТОР. Перевод В. Козового
     ДУША И ТАНЕЦ. Перевод В. Козового
     ПРОБЛЕМА МУЗЕЕВ. Перевод А. Эфроса
     ФРЕСКИ ПАОЛО ВЕРОНЕЗЕ. Перевод В. Козового
     ВОКРУГ КОРО. Перевод В. Козового
     ТРИУМФ МАНЕ. Перевод А. Эфроса
     БЕРТА МОРИЗО. Перевод В. Козового
     ДЕГА, ТАНЕЦ, РИСУНОК. Перевод В. Козового
     СЛОВО К ХУДОЖНИКАМ-ГРАВЕРАМ. Перевод В. Козового
     МОИ ТЕАТРЫ. Перевод В. Козового
     ВЗГЛЯД НА МОРЕ. Перевод В. Козового
     "III"
     ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ. Перевод В. Козового
     ПИСЬМО О МИФАХ. Перевод В. Козового
     ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К "ПОЗНАНИЮ БОГИНИ". Перевод В. Козового
     ЧИСТАЯ ПОЭЗИЯ. Перевод В. Козового
     ВОПРОСЫ ПОЭЗИИ. Перевод В. Козового
     ПОЭЗИЯ И АБСТРАКТНАЯ МЫСЛЬ. Перевод В. Козового
     ПОЛОЖЕНИЕ БОДЛЕРА. Перевод А. Эфроса
     ПИСЬМО О МАЛЛАРМЕ. Перевод А. Эфроса
     Я ГОВОРИЛ ПОРОЙ СТЕФАНУ МАЛЛАРМЕ... Перевод В. Козового
     ПРЕДИСЛОВИЕ К "ПЕРСИДСКИМ ПИСЬМАМ". Перевод В. Козового
     ИСКУШЕНИЕ (СВЯТОГО) ФЛОБЕРА. Перевод В. Козового
     КОММЕНТАРИИ. В. Козовой
     ПОЛЬ ВАЛЕРИ. (Хронологический очерк жизни и творчест­ва). В. Козовой
     БИБЛИОГРАФИЯ. Составил В. Козовой

        "О ПОЛЕ ВАЛЕРИ"

     Замедлил бледный луч заката
     В высоком, невзначай, окне...
     А. Блок

     Цикл стихотворений Поля Валери, созданный на рубеже 20-х  го­дов нашего
века, значил  в литературе  Франции больше, чем сотни  страниц его прозы  на
случай --  так  думали наши старшие  совре­менники накануне  второй  мировой
войны. Тогда  слава Валери-поэта была в зените.  Но прошли годы, Валери-поэт
давно  замолк, Валери-человек умер  на  следующий день после победы, и стало
очевидным, как высоко стоят в мнении читателей и критиков его произведения в
прозе -- эссе, диалоги, речи, статьи, комментарии -- свидетельства глубокого
проникновения писателя в духовные пери­петии своего  века, его сознательного
отпора помрачению искусства и мысли  XX столетия  на Западе.  На первый план
вышел Валери -- моралист, критик, мыслитель.
     Но  путь его переоценок и  сегодня не пройден до конца.  Теперь "тайну"
Валери  все усерднее ищут не  в  его  произведениях  в сти­хах и прозе, а  в
опубликованных  посмертно  и  пока  еще  не  пол­ностью  разгаданных  личных
"Тетрадях",  куда в течение всей своей жизни он заносил для самого себя, без
строгой  системы,   мысли,  наброски,   наблюдения,   выводы   критического,
аналитического, экс­периментального характера. В своих догадках и поисках, в
бесчис­ленных  записях,   образующих   фрагменты   любопытной  летописи  его
интеллектуальной  жизни, уже  объявленных  кое-кем  "главным про­изведением"
Валери, он  то  и  дело  совершал,  как отметили новей­шие  критики,  смелые
вторжения  (позднее  вошедшие в такую моду!)  в сферы математики  и  физики,
современной логики и знаковых систем, семантики и анализа структур и т. п.
     Мы  не станем решать здесь предвзятый или попросту праздный вопрос: кем
был,  в  сущности,  Валери --  лирическим  поэтом, тон­ким  эссеистом доброй
французской школы или не ведавшим того пророком некоторых  духовных неврозов
нашего великого века? Тем более что  предлагаемая  читателю книга идет своим
путем:  она  не  содержит ни  переводов  лирики Валери,  ни систематического
собрания  его  трактатов и статей, а строится по свободному плану антологии,
охватывающей опыты  и размышления  писателя об  ис­кусстве  и творчестве.  И
пусть этот  подлинный материал, становя­щийся  впервые  доступным на русском
языке, говорит сам за себя.
     Далекий от претензии  на  полноту  истины о  Валери, а  пуще от  всякой
модернизации, автор  этих строк хотел бы  следовать  по по­рядку за фактами.
Именно поэзия принесла Валери  литературную  известность, и в  ней  корень и
начало его личности и параболы его творчества.
     Поэзия других стран, других языков  --  трудный предмет  для описания и
разбора.  Он  тем более труден, когда речь идет о вре­мени коренных перемен,
целого стихийного переворота, каким было  начало  нынешнего  века  в судьбах
поэзии и каким оно отошло  в литературное прошлое. Когда сегодня обращаешься
к   Валери-поэ­ту,   испытываешь    ощущение   завершенного   этапа,   давно
переверну­той  страницы. Среди  гроз,  крушений и  конвульсий  междувоенного
двадцатилетия  на  Западе  эта  страница  хранила  отблески  более  ран­него
состояния  буржуазной культуры -- того этапа, когда, за поро­гом декаданса в
его  "мирной",  романтической  фазе, только начинали  вырисовываться контуры
надвигавшейся  вальпургиевой   ночи   модер­низма,  его  крайних,  судорожно
изменчивых форм.
     К  этому специфическому  моменту рубежа между поэзией сим­волизма конца
предыдущего  века   и  атакой  авангардизма  XX   сто­летия,  между  закатом
пресловутой "прекрасной эпохи" сытой бур­жуазной  Франции "fin de siиcle"  и
более  поздними стадиями  упадка  целиком  относится поэзия Валери.  Все его
стихотворе­ния,  опубликованные  к  началу  20-х  годов,  составили  томик в
ка­кую-нибудь сотню страниц.  На  этом,  собственно, поэтическое твор­чество
Валери прекратилось. Но во Франции и за ее рубежами оно заполнило своим эхом
все  годы  до начала  второго  мирового  конфликта.  Рильке,  увлекавшийся в
последний период своей жизни переводом стихов Валери на немецкий язык, писал
при посылке этих  переводов  своим  французским корреспондентам:  "Как могло
быть, что я не знал о нем  ничего столько лет...  Я  был один, я ожидал, все
мое творчество ожидало. Но  вот я прочел Валери, и я понял, что ожидание мое
окончилось... ".
     Но и французский литературный мир до этой  поры, по сущест­ву, не  знал
Валери.  Когда  были  созданы  и  изданы  его лучшие  сти­хотворения,  поэту
исполнилось   пятьдесят  лет.  Среди   избранных  завсегдатаев  литературных
салонов,  среди  писателей и  поэтов  -- друзей  и  просто  знакомых,  среди
издателей и  критиков модернист­ского и консервативного толка, в публикациях
для  немногих  и  в  солидных буржуазных журналах  поэтические  опыты Валери
вне­запно приобрели огромный престиж и признание.  Поразительное сочетание в
этих  лирических  композициях строгой традиционной формы с глубоко затаенным
смыслом,   мерцающим   сквозь   образно-языковую   ткань,   казалось   почти
сенсационным. Одного этого было  бы достаточно для объяснения  литературного
успеха убеленного сединами "дебютанта", и  не только в буржуазной Франции XX
ве­ка.  Но  чтобы понять по существу явление Валери-поэта, надо за­глянуть и
дальше, и глубже.
     Его путь  к известности  был невидим  со стороны, но это был  необычный
путь, не лишенный значительности.
     Уроженец  французского города Сэт на  побережье Лангедока,  по семейным
истокам,   полуитальянец   с   примесью  корсиканской  кро­ви,   выходец  из
чиновничьей  буржуазной среды,  Валери  на пороге  90-х  годов прошлого века
слушает  курс  юридических  наук  в  Мон­пелье.  Рано   погрузившись  в  мир
французского символизма, в его пряную тепличную атмосферу, он пробует силы в
поэзии, завязы­вает  дружеские отношения с молодыми столичными литераторами,
публикует  с  их  помощью  первые стихи.  В  двадцатитрехлетнем воз­расте он
переезжает в Париж,  где  сближается с  кругом  Малларме  и  самим "мэтром",
который, втайне священнодействуя  над своим последним  замыслом  "абсолютной
поэмы",  ведет уединенную  жизнь отставного преподавателя  лицея  и общается
только со своими "вер­ными". Увлечения,  связи, благосклонность  "мэтра"  --
все сулило молодому  Валери карьеру келейного  литератора,  служителя модной
"магии  слова", эпигона  эпигонов  символизма. Но  духовные кризисы  юности,
жестокие  сомнения  в  себе  самом  и  своих  пристрастиях,  взыскательность
интеллекта  и  вкуса, необычный  для среды и  воз­раста  диапазон умственных
интересов  сделали  свое.  Валери  не  стал литератором.  "Когда мне  минуло
двадцать лет, -- писал он впо­следствии, -- я как бы преобразился вследствие
душевных  и  умст­венных   терзаний...  Отчаянный  натиск   этой  внутренней
самозащиты  разрывал  мое  сознание,  противопоставляя  меня  самому себе  и
при­водя к самым суровым  суждениям обо всем, что  было до тех пор предметом
моего обожания, восхищения и страстного увлечения".
     Перелом  во  всем  его значении  раскрылся  не сразу.  Как раз  к этому
трудному, памятному  на  всю жизнь  моменту  личного разви­тия  --  середине
последнего  десятилетия   прошлого  века   --  относит­ся   трактат  Валери,
озаглавленный "Введение в систему Леонардо да Винчи". В этом сочинении  поры
страданий   молодости   --   страда­ний   не   сентиментального,   а  сугубо
интеллектуального  свойства  --  нашла  отражение  вся  мятущаяся  кризисная
проблематика, одоле­вавшая сознание двадцатипятилетнего писателя: диалектика
личного и сверхличного, эмоционального и рационального у  художника, по­иски
собственного  "я"  в  ослепительном  свете  небывалых,  дерзких  абстракций.
Блестящие   изыскания,   содержащие  квинтэссенцию   мно­гих  разновидностей
идеализма,  изложенные  в  изящной,  хотя  и  трудной, загадочно-затемненной
форме, сохранили притягательную силу прообраза  для литературы такого рода и
в  наши  дни, как  можно судить по  комментариям и принятым трактовкам этого
тру­да  Валери  на  Западе.  Спекулятивный  замысел молодого Валери  не  был
порожден  интересом к  теории  изобразительного искусства.  Его  трактат был
мировоззренческим  исповеданием  веры,  зеркалом погружения  автора в  сферу
математических,    логических,   естествен­нонаучных   штудий.   Невозмутимо
серьезный тон и  абстрактный язык этой умозрительной экзегезы были под стать
претензии  молодого  мыслителя   --  охватить  и  выразить  духовные  основы
творческого акта, законы и отношения искусства и познания.
     Тогда  же он  пишет  "Вечер с  господином  Тэстом"  --  парадок­сальный
портрет  воображаемого  персонажа,  некоего  "чудовища  интеллектуальности и
самосознания", замкнутого в собственном не­проницаемом мире, -- своеобразный
недосказанный  комментарий к  "болезни века",  исходу целого мира искусства,
будь то символизм в поэзии  или импрессионизм в живописи, содержащий немалую
до­лю  самоотрицания  и скрытой  иронии автора над собой,  своими маниями  и
кумирами,  быть  может даже  (по  догадкам  некоторых  критиков)  над такими
фигурами,  как  Малларме  или Дега. (Первое предположение Валери  решительно
отвергал. )
     Опубликованные в журналах  узких литературных котерий, эти произведения
в свое  время не  привлекли  к  себе внимания.  Однако  они,  как  оказалось
впоследствии,  знаменовали собой важный ду­ховный  этап -- прощание Валери с
литературными увлечениями и прегрешениями юности. За несколько лет до начала
нового века он надолго расстается с  писательством -- и с поэзией и с прозой
--  в   пользу  интеллектуальной  дисциплины  точных  и  естественных  наук.
Начинается период "молчания", период  непрекращающейся работы  саморазвития,
которая выливается  в  ежедневные записи в личных  тетрадях. "Я  работаю для
кого-то,  кто придет  потом",  -- заносит он в тетрадь уже  в 1898 году. Эта
огромная внутренняя  черновая  работа  --  необычная  замена  принятых  форм
литературной  актив­ности  --  не прекращалась всю  жизнь,  до самой  смерти
писателя. Она частично увидела свет только в недавнее время и еще ждет своих
исследователей.
     Между  тем для современников  литературное молчание Валери продолжалось
по меньшей мере два десятилетия. Все это время он поддерживает прежние связи
в литературных кругах, где ценят его ум и взыскательность, хотя, быть может,
и   побаиваются   интеллек­туального  превосходства,   смягчаемого,  правда,
обаянием  скром­ности  и  простоты  в  обращении  с  другими. К этим  связям
добав­ляются новые -- в  артистических кругах, среди живописцев  и зна­токов
искусства. Семья инженера и известного коллекционера Анри Руара, чьи сыновья
были близкими друзьями Валери, а дом -- одним из гнезд художественной  жизни
Парижа на пороге нового века, ввела  Валери в среду последних представителей
поколения  импрессионистов. Он  сам  прилежно рисовал  и гравировал. В  1900
го­ду,  женившись,  Валери  вошел в  семью  родных и  наследников из­вестной
художницы  Берты  Моризо,  принадлежавшей к  более  раннему кругу соратников
главы школы -- Эдуарда Мане. Он  встре­чался по-домашнему с Дега, знал лично
Ренуара  и других  мастеров тогдашней парижской  школы,  и живая память этих
встреч воскре­сает на многих страницах позднейшей прозы Валери.
     Свою  жизненную  проблему  Валери  решает по-своему:  он  посту­пает на
службу,  сначала  в  одну  из  канцелярий  военного  министер­ства,  затем в
информационное агентство  Гавас, где  двадцать  два  года  подряд  выполняет
обязанности   личного   помощника   одного   из   директоров-администраторов
агентства.  Эта  служба,  оставлявшая  много  времени  для  личных  занятий,
позволяла  ему  находиться  в  курсе мировых  событий, что  в  какой-то мере
удовлетворяло его склонностям моралиста-созерцателя.
     Надо  было  разразиться  исторической  буре  XX века  -- первой мировой
войне,  чтобы вывести  Валери  из  найденного  им искусст­венного  состояния
равновесия.  Оказавшись  в годы войны  где-то  в стороне от  драмы века,  не
призванный  по  возрасту  на  фронт,  Валери  неожиданно   для  самого  себя
углубляется в свои старые поэтические опыты  двадцатипятилетней  давности и,
более того, об­думывает новые.
     В  чем  состояла связь  между событиями века  и возвращением  Валери  к
поэзии? Ответ  на  этот вопрос не лежит на  поверхности, и  к нему стоит еще
вернуться. По настоянию друзей, которые дав­но убеждали его переиздать стихи
своей  юности, он  наконец за­нялся их  пересмотром,  но тем временем создал
новую поэму.
     Так  родилась  "Юная Парка" (1917) -- пятьсот с лишним алек­сандрийских
стихов, чудо классической просодии,  где музыкальные "модуляции" и наития на
грани сновидений  сплетаются  с  фанта­зиями  ума и  предания,  с  тревожным
диалогом разума  и чувствен­ности в  единую  ткань  некой  "интеллектуальной
поэзии".  "Пред­ставьте  себе,  --  объяснял  он   позднее,  --  что  кто-то
просыпается среди ночи и что вся жизнь пробуждается и говорит сама с собою и
о  себе...  ". Трудночитаемая  поэма, признавался  Валери;  но  "ее тем­нота
вывела меня на свет",  шутил он, имея в виду ее нежданный успех и тот ореол,
каким она окружила его имя в литературной среде послевоенных лет.
     Теперь Валери  на время  всерьез становится  поэтом.  Возвратив­шись на
какой-то момент к своим  символистским истокам, он  пере­издает в  несколько
обновленном виде два десятка из числа своих стихотворений  начала 90-х годов
("Альбом старых  стихов"). Тогда же,  в  течение  каких-нибудь  четырех  лет
(1918--  1921), создаются  и  сразу  публикуются  в  журналах  новые,  самые
значительные про­изведения  лирики  Валери, которые вскоре  образуют сборник
"Charmes" (1922). Это заглавие обычно  переводится "чары" или "заклятия"  --
по словарному значению французского слова; однако здесь оно выходит за рамки
такого смысла. В заглавии цикла пре­обладает этимологический оттенок: charme
от  латинского carmen, то есть песнь,  поэма,  стихи. Не случайно сборник  в
некоторых  при­жизненных изданиях назывался "Чары, или Поэмы" и был  снабжен
эпиграфом "deducere carmen" -- классическим  латинским  оборотом, означающим
"писать в стихах".
     Цикл,  объединенный  заглавием  "Charmes",  --  это  подлинный  кладезь
образности и музыки поэтического слова, классических мет­ров и ритмов строго
традиционного регулярного стиха. Он содержит оды, сонеты,  стансы, отрывки в
эпическом роде, заключенные в классическую оправу александрийского стиха или
какой-либо  пре­красной,  но забытой  одической  строфы из  арсенала  старых
фран­цузских  поэтов  XVI--  XVII веков. Драгоценные  продукты таинствен­ной
поэтической лаборатории, эти  произведения проникнуты  то  ли­рическими,  то
ораторскими  интонациями, поражают  необычными  сочетаниями  слова и смысла,
нередко далекими, как  бы отрешен­ными от предметов, к которым они, казалось
бы,  должны   отно­ситься.  Среди   поэтических  тем  или  "доминант"   этих
стихотворений  фигурируют  Заря,  Пальма, Платан,  Пчела,  Поэзия,  Нарцисс,
Пифия, Змея,  Колонны храма,  Спящая  женщина, Гранаты, Гребец и т.  д.,  --
здесь  упомянуты  лишь некоторые  мотивы и образы, вокруг  кото­рых строятся
двадцать  две пьесы  этого  цикла.  Сюда  относится  и  знаменитое  "Морское
кладбище" -- пример  высокой  одической поэ­зии природы  и мысли,  душевного
томления  и интеллектуального порыва,  прихотливого  сплава логики  и музыки
слова, представляю­щий собою вершину лирического творчества Валери.
     Конечно, художественный  язык  его  поэзии  несет  на  себе  отпе­чаток
времени,  кричащего разрыва  между формой и  предметом  искусства, но  в нем
сохраняются  возвышенность   и  красота   выраже­ния,   не  сводимые  ни   к
субъективному   произволу  эстетизма,   ни   к   общему   месту  поддельного
неоклассицизма,  имевшего широкое хож­дение в 20-е годы XX века. Валери-поэт
стоит одиноко среди своих современников на Западе по гуманистической окраске
художествен­ного содержания, по чистоте и  строгости прекрасной  поэтической
формы. Его сближали с Т. С. Элиотом.  Но между этими двумя поэтами пролегают
глубочайшие  языковые, идеальные и  формаль­ные  рубежи, которые  делают  их
сопоставление беспредметным.
     Двадцатый век создал в поэзии  "несообщающиеся провинции", ограниченные
невиданными  в  прошлом веке  национальными барьера­ми, и творчество Валери,
как, впрочем, и Элиота, не  относилось к  явлениям, помогавшим  национальной
поэзии  развиваться к  слиянию в  единую  мировую.  Наоборот, оно утверждало
непроницаемость  собственного  поэтического  мира. Немногочисленные переводы
стихо­творений  Валери на русский язык мало  говорят  о природе его поэ­зии.
Причину этого попять нетрудно.
     Русской поэзии, даже на ее  модернистском  этапе,  не было  свойственно
углубление  в  дебри  квазиклассического  сопряжения   звучаний  и  смыслов,
отличавшего опыты  Валери. Подобные край­ности  интеллектуализма  в  лирике,
сугубо французские по традиции  и методу, чужды духу нашего языка и эволюции
русской поэзии --  при всем том,  что  и  она в свое  время  пережила немало
удивитель­ных  превращений,  подчас болезненных,  на  недолгом  историческом
отрезке  жизни чуть ли  не одного  поколения  -- от Белого  и Хлеб­никова до
Цветаевой и Пастернака.
     Если  искать  в  русских  стихах  подобие  поэтического  строя  Ва­лери
(точнее, его цикла "Чар"), то следует, пожалуй, вспомнить одно стихотворение
О. Мандельштама, правда стоящее особняком в творчестве этого  поэта,  -- его
мажорную и призрачную "Гри­фельную оду" (1923):
     Звезда с звездой -- могучий стык,
     Кремнистый путь из старой песни,
     Кремня и воздуха язык,
     Кремень с водой, с подковой перстень...
     Ломаю ночь, горящи