бя  на  поприще,  кото­рое  требует,  разумеется,  и  природных
талантов, но так­же ума, искусства и, следовательно, большого труда.
     Дон Жуан  не только  соблазнял, он  никогда  не  разочаровывал;  и (что
отнюдь  не  то же, что  соблазнять) он оставлял женщин безутешными.  В  этом
существо дела 11.
     Поэзия
     Я ищу слово (говорит поэт), которое:
     было бы женского рода,
     двусложным,
     содержало бы Р или F,
     кончалось немой,
     употреблялось в значении: "трещина", "разрыв";
     и не ученое, не редкое.
     Шесть условий -- по крайней мере.
     Сонет построен  на  одновременности. Четырнадцать одновременных  строк,
явственно  обозначенных в этом качестве сцеплением и неизменностью рифм: тип
и струк­тура неподвижного стихотворения 12.
     Преамбула
     Существование поэзии в  принципе спорно; и она мо­жет черпать в таковом
своем качестве  непосредственные мотивы  к  гордыне, ибо  не  значит ли  это
уподобиться самому Богу?  Можно быть  к  ней глухим, как  можно быть  к нему
слепым. Последствия незначительны (не­различимы).
     Все, что обязано только мне, для меня спорно.
     Произведения
     Форма -- это скелет произведения; но есть произве­дения, которые совсем
его лишены.
     Все произведения смертны,  но те из них, которые  имели скелет, живут в
этих  бренных останках гораздо дольше,  чем  те, которые состояли  только из
мягких частей.
     Произведения  больше  не  трогают, не возбуждают. --  Они  могут начать
вторую  жизнь,  когда  к  ним обраща­ются за советом; и третью, когда к  ним
обращаются за справкой.
     Сначала  -- радость. Затем  --  техническое  пособие.  И,  наконец,  --
документ.
     Живопись позволяет увидеть вещи  такими, какими были они однажды, когда
на них глядели с любовью.
     Искусство
     Прекрасное  требует, быть может, рабского подража­ния  тому, что есть в
вещах невыразимого.
     О Шутке
     Те, кто боится Шутки, не доверяют собственным си­лам. Это -- Геркулесы,
которые страшатся щекотки.
     Всякое   высказанное   слово   имеет   несколько    смыслов,   наиболее
примечательным  из которых  является, несом­ненно, сама  причина, побудившая
это слово произнести.
     Так: "quia nominor Leo" означает отнюдь не "ибо Лев мое имя", -- но: "Я
-- грамматический пример" 13...
     Сказать: "Вечное безмолвие... " 14 и т. д. -- значит со всей
ясностью  сформулировать:  "Я хочу ужаснуть  вас своей  глубиной и ошеломить
своим стилем".
     Музыка
     Музыка  показывает,  что,  обрушиваясь  на  одно  конк­ретное  чувство,
возбуждая    ощущения   одного   типа,   кото­рый    не    является   сугубо
пространственным,  -- возбуж­дая их в определенном порядке,  меня заставляют
про­изводить  движения, разлагать пространство  на три  и че­тыре измерения;
множат  во мне  некие  умозрительные  ощущения  равновесий  и  их  смещений;
непосредственно вводят  в  тайны непрерывности, крайних  и  средних величин,
эмоций, самого вещества, --  внутреннего  беспоряд­ка, глубинной  химической
случайности.
     Меня  заставляют   танцевать,  задыхаться;  меня  за­ставляют  плакать,
раздумывать;  заставляют   погружать­ся  в   сон;  заставляют   властвовать,
повиноваться;  пол­ниться  светом  и  тьмой;  натягиваться  тонкой  нитью  и
сводиться к безмолвию.
     Все  это как бы со мной происходит; и я не знаю,  субъект я или объект,
танцую  или наблюдаю за танцем,  владею  всем  этим или оно  мной владеет. Я
одновре­менно  на  самом гребне  волны и где-то  под  нею,  откуда видима ее
высота.
     В такой именно неопределенности заложен секрет этой магии. Следственно,
в моих действиях  и пережи­ваниях  есть  некая разложимая  часть.  Музыка  и
произ­водит этот  анализ. Есть во мне, благодаря ей,  некто действующий либо
претерпевающий  --  и  некто  бездей­ствующий. Сюда относятся  прежде  всего
различные функции времени.
     Она может служить образцом внешнего управления.
     Короткое замыкание.
     Она главным образом играет  тем,  что, по внутрен­ним моим законам,  не
может быть во мне объектом игры.
     И я  вижу,  благодаря ей,  что самое глубокое  -- то,  что себя таковым
полагает, -- самое  волнующее,  самое  страшное -- само сущее... управляемо.
Между  сущим, как оно есть, и сущим, чье назначение -- быть  не тем, что оно
есть, пребывает посредник *.

     * Между Бытием и Знанием действует могущественная и бес­плодная Музыка.


     Этот посредник -- орудие музыки 15.
     Благодаря музыке мы испытываем  и  развиваем эф­фекты, и мы понуждаемся
находить им причины..
     Но в этой подвижной сфере каждый эффект имеет множество причин.  Отсюда
--  неопределимость музыки. Вообще, когда мы воображаем какое-то  внутреннее
дей­ствие,  эффекты  нашего  воображения  остаются  невыяв­ленными.   Образы
явственны, эмоции  не  столь отчетли­вы, действия едва  обозначены.  Если  я
воображаю  себя  танцующим, моей весьма  отчетливой, зримой идее тан­цующего
человека  сопутствует  схема едва ощутимых движений. Если я  воображаю  себя
наносящим   удар,   ру­ка  моя  едва   пробуждается;   прочие   части   тела
бездей­ствуют.
     Музыка же, напротив, ярчайше  описывает во  мне действование и страсть,
-- тогда как образ она остав­ляет туманным.
     Иллюзия есть возбуждение.
     То, что мы  реально мыслим, когда говорим, что душа  бессмертна, всегда
можно выразить в менее претен­циозных формулировках.
     С этой  точки зрения всякую метафизику такого рода  можно рассматривать
как  неточность,  бессилие   языка,   стремление   придать   мысли   даровую
значительность,  --  одним  словом,  извлечь  из  высказывания,  которое  мы
сформулировали,  больше,  чем  мы  в  него  вкладывали  и  ему  отдали,  его
формулируя.
     Идеи  возбудительны  не  сами  по  себе;  возбуждает  в них то, что  не
мыслится, -- то, что рождается, но не родилось. Нужны, следовательно, слова,
которые исчер­пать  невозможно,  --  которые  никакой тождественный образ не
уничтожит: "слова-музыка".
     Музыка  стала,  благодаря  Рихарду  Вагнеру,  орудием   метафизического
наслаждения,  бунтарской,  миражной стихией, мощным  средством,  позволяющим
вызывать  фальшивые  бури  и  разверзать  мнимые бездны.  Мир,  подменяемый,
замещенный,   множимый,   убыстряемый,   про­низанный,  озаренный   системой
щекочущих раздражений нервной  системы, --  подобно тому  как  электрический
заряд рождает во рту некий привкус, обманчивую теп­лоту и т. д.
     Не такова ли и сама "действительность"? 16
     К вопросу о слезливости
     Лишь тот, кто плачет сам, исторгнуть может слезы 17.
     Это скорее глупо, чем ложно.
     Понять не могу, зачем нужно плакать.
     Разве что ради самого наслаждения, которое прино­сят слезы.
     Это наслаждение состоит в том, чтобы искусственно активировать такие-то
железы и порождать все те про­извольные и сопутствующие движения, которые их
сжи­мают и которые оправдывают, подытоживают их деятель­ность.
     Древняя "чистая красота" считала делом чести избе­гать путей, ведущих к
железам.  Удовольствие  изощрять их  она оставляла  свиньям.  Вызывать такие
эмоции, ко­торым  нет  соответствия ни  в  верхних, ни в  нижних железах, --
эмоции сухие, без выделений, -- в этом была ее цель.
     Если она исторгала слезы, то лишь с помощью  соб­ственных  средств,  --
средств, которых  не существует в принудительном  опыте жизни, которые жизнь
не  пре­дусмотрела  для отдельных органов. Никто  в  принципе не  вынуждался
плакать. Там, где все должны были пла­кать, она устранялась.  Она хватала за
душу лишь не­многих. И все прочие должны были изумляться, не в силах понять,
почему эти немногие плачут. В этом, од­нако, суть человеческого Единства.
     Иметь  механизмы  радости,  грусти,  органы неспособ­ности  выдерживать
мысль -- подумать толькоКомпенсирующие устройства, выводные протоки энергии,
кото­рая  сама   по  себе   соответствует   непосильным   --   невы­носимым,
неисчерпаемым -- образам.
     И эффект,  меняющийся в  зависимости от людей:  есть  среди них  весьма
неподатливые...
     "Я" избегает всего уже созданного.
     Оно  пятится  --  от  одного  отрицания к  другому. Мы могли бы назвать
"Мирозданием" все то, в чем "Я" от­казывается себя признать.
     За  всякое  подлинное  открытие его автор  расплачи­вается  уменьшением
значимости своего "Я".
     Всякий человек меньше самого прекрасного своего создания.
     Тот, кто создает  прекрасное  произведение,  замеча­ет  -- сквозь  щели
собственного существа -- произведе­ние необычайно прекрасное.
     Ощущение Красоты  --  предмет столь безумных  по­исков  и столь тщетных
определений -- есть,  быть может, сознание невозможности что-либо привнести,
изменить; это  -- настолько предельное состояние, что всякая при­внесенность
делает  его слишком чувственным, с одной  стороны,  слишком отвлеченным -- с
другой *.

     * Равновесие в Прекрасном.


     И эта общая граница есть центр равновесия 18.
     Человек есть  не  что  иное,  как  наблюдательный  пост,  затерянный  в
просторах необъяснимого.
     Внезапно   он   обнаруживает,   что   погружен  в  бессмыс­ленность,  в
неизмеримое,  непроницаемое;  и  все  сущее кажется  ему  бесконечно чуждым,
случайным, неулови­мым. Собственная рука представляется ему неким чудовищем.
-- Следовало бы  включить термин "Необъясни­мость" в круг таких понятий, как
"Пространство", "Вре­мя" и т. д.
     Ибо в этом состоянии, близком к оцепенению, я вижу своего рода исходную
точку зрения. В ней -- нулевой уровень Узнавания.
     Патология разума  и  патология  нервной  системы  изо­билуют  примерами
искажений  этого  узнавания,  которое  различные  органические  расстройства
способны подчас раздроблять, изолируя его элементы.
     Философия и  искусства,  -- скажем даже,  мысль в  целом,  --  питаются
движениями, которые связуют зна­ние с узнаванием.
     Мистика есть... музыка этой сферы.
     Реальное может выражаться только в абсурде 19.
     Не заключил ли я в этих словах всю мистику и пол­метафизики?
     В  сущности,  если  кто-то,  желая   постичь  пусть  даже  ничтожнейшее
химическое или физическое явление,  пы­тается обойтись без точных конкретных
операций, по­зволяющих  отделить  массу,  отграничить объем  от  струк­туры,
структуру -- от веса и  т. д.; рассматривать время независимо  от изменений,
скорость --  от ускорения, те­ло -- от его позиции, силы -- от стихии, среды
и т. д.; и если при этом он еще может  нечто понять, -- значит, он наблюдает
и исследует сон.
     И,  напротив,  если подобное  разграничение слишком  тонко,  а внимание
слишком  напряжено,  вещи  утрачивают  свой  смысл.   Мы  переступили  некий
"оптимум"   понима­ния  или   возможных   связей  между  человеком   и   его
спо­собностями; человек -- такой, каким мы его в себе чув­ствуем и знаем, --
не  мог  бы  существовать в  этой стран­ной  крохотной  сфере, куда, однако,
проникает его  взгляд.  Мы  действительно  видим,  но  за неким  порогом  мы
лишились всех  наших понятий. То,  что мы видим,  бес­спорно  и непостижимо.
Связь между частью и целым исчезла.
     Так происходит везде:  в логике,  под  микроскопом, во сне, в  глубокой
задумчивости, в ужасающе пристальных состояниях боли, тоски.
     Оптимум не знает этой "гиперболизации" длительно­сти и углов зрения *.

     * Оптимум знания не связан с реальностью простым отношением.


     Звуки и запахи
     Ассоциации.  Мы  не можем  и, следовательно,  не  уме­ем  ассоциировать
запахи. Если бы мы это могли и уме­ли -- какая была бы музыка!
     Слух  восприимчив  к превращениям  -- и  потому  воз­никают ассоциации,
возможность развития, музыка.
     Как это происходит?
     Последовательный ряд запахов вызывает  всего лишь последовательный  ряд
мыслей (в лучшем случае). Но последовательный ряд звуков способен обозначить
некое новое  существо,  ибо  он  может  соответствовать  какому-то  сложному
действию.
     Обособленный  звук  более нейтрален  (как  правило),  чем  обособленный
запах.
     Горький смех
     Элемент "радости", присутствующий в смехе, в горь­ком смехе приобретает
степень условную.
     Это -- усложнение смеха. Связь противоречивых тер­минов. Они  изменяют,
перетолковывают  друг друга. Так, мы говорим:  норд-вест. Точность  выражена
двумя неточ­ностями, которые ее описывают и взаимно друг друга исключают.
     Всякий энтузиаст содержит в себе энтузиаста мнимо­го; всякий влюбленный
содержит влюбленного ложного; всякий гений содержит гения  мнимого; и вообще
всякое  отклонение  содержит   свою  имитацию,  ибо   необходимо  обеспечить
непрерывность роли не только по отношению к третьим лицам, но и по отношению
к самому себе.
     Форма консервирующая
     Человеческий   прогресс   властно   потребовал   изобрете­ния   методов
консервации. Хлеб,  сыры, соленое  мясо, копчености, рассолы -- в таком виде
мы сумели обеспе­чить резервы, что значит  свободное время. В форме капитала
и   обмена  это   время   еще   приумножилось,  и  воз­можность  консервации
распространилась и упрочилась. Этот досуг породил науки и искусства.
     Наконец, сами эти навыки, эти  способы  консервации удачных мгновений и
различных методов возросли  за  счет  новой  роли сознательной  консервации.
Чтобы сохра­нять эти  специфические  богатства  и  множить  их  посред­ством
обмена, была найдена форма (в отвлеченном смысле слова).
     Обмен порождает форму.
     При таком допущении мы приходим к выводу, что форма должна представлять
собой некую силу, которая согласовывает идею или воспоминание с речью и речь
с нашей памятью.
     Надлежит выяснять,  что мешает сохранности такой-то идеи  или такого-то
знания.
     Непрерывное посягательство мысли, оспаривание, пе­редача из уст в уста,
фонетическая  деформация,  невоз­можность  контроля  и  проч.  суть  причины
разрушения,  порчи  этих  запасов  мысли.  Перечню  этих  опасностей  должна
отвечать совокупность возможных противоядий от них: ритм, рифмы, строгость и
взыскательность сло­воупотребления, поиск кратчайшей формулировки и т. д.
     ... Все эти вспомогательные средства памяти, гаранты точ­ности обмена и
возврата мысли к исконным ориенти­рам появляются одно за другим.
     Литература
     Сухой стиль преодолевает время подобно нетленной мумии, тогда как стили
иные, расплывшиеся от  жира,  соблазненные пышной  образностью, гниют  средь
своих  сокровищ. Потом  мы  извлекаем  из  их  гробниц оставши­еся  диадемы,
перстни...
     Наслаждения абстрактные и конкретные
     Абстрактное  наслаждение -- наслаждение  собствен­ника:  мысль, которая
находит радость в себе самой.
     Конкретное  наслаждение --  наслаждение обладате­ля: его действие и его
ощущение, которые приносят ра­дость ему.
     Эта вещь -- моя. Я могу ею пользоваться и злоупо­треблять.
     Эта вещь -- для меня. Я ощущаю, пользуюсь, зло­употребляю.
     Первые  наслаждаются  возможностью;  последние  --   действием.  Первые
кажутся последним скопидомами, по­следние кажутся первым транжирами.
     Скупец ближе к поэту, чем расточитель.
     Нужно каким-то образом почитать, ценить предста­ющие трудности.
     Всякая трудность есть свет. Трудность непреодоли­мая -- солнце.
     Так называемые упадочные литературы -- это лите­ратуры систематические.
Они обязаны  людям  более  знающим,  более  искусным  и  подчас  даже  более
глубо­ким, нежели писатели-предшественники, все эффекты которых, поддающиеся
исчислению, они выявили, отобрав, упорядочив,  сконцентрировав самое ценное,
-- на­сколько возможно его распознать и обособить.
     Тогда,  в  течение довольно короткого  периода,  можно  наблюдать,  как
одновременно  рождаются  и  притом  мир­но сосуществуют  произведения  самой
разношерстной на­ружности,  которые должны казаться,  в  силу своих внеш­них
признаков,  принадлежащими к совершенно различ­ным эпохам. Одно построено из
неподражаемых, всегда  безупречных  наивностей, более  детских, нежели любой
вообразимый ребенок. Другое есть плод дикаря либо загадочного  инопланетного
существа,  какого-то  чувства лишенного или, напротив,  наделенного чувством
доба­вочным.
     Иной автор настолько  метафоричен, что  смысл,  вкладываемый  им в свою
речь, неотделим от его  выра­жения. Его мысль -- образ, и он подгоняет к ней
образ этого образа  с  такой точностью,  что  симметрия абсолют­на, значение
неотличимо от знака. Невозможно понять, с какой стороны значение, с какой --
знак... 20.
     Это развитие средств частично обязано приобретен­ному опыту; кроме того
--   притуплению   восприятия  в   литературе;  огромному  многообразию  уже
накопленных  книг;  наконец,  последствиям  этой  множественности,  ко­торые
побуждают  слишком переоценивать  качество  но­визны и  всячески изощряться,
чтобы заставить себя ус­лышать.
     Общее впечатление -- впечатление какофонии и сум­бура, который, кажется
нам,  предвещает  близящийся конец всякой литературы,  страшный  суд  всякой
ритори­ки  21.  Хронология,   историзм  сбиты  с  толку.  Методы,
став­шие сознательными и сведенные к простым операциям,  позволяют мгновенно
и в каком угодно порядке вына­шивать семя, лист и цветок.
     -- Эти чрезвычайно  различные  авторы бесконечно друг другу родственны.
Они читали одни и те же книги, одни и те же газеты, учились в одних и тех же
школах, жили, как правило, с одними и теми же женщинами...
     Во Франции поэтов никогда не принимали  всерьез. Поэтому во Франции нет
национального поэта. Вольтер едва им не стал.
     Но поэт -- самое уязвимое создание на свете. В са­мом деле, он ходит на
руках.
     Невозможно  мыслить  -- всерьез -- с  помощью тер­минов:  "классицизм",
"романтизм", "гуманизм", "реа­лизм... " 22.
     Бутылочными этикетками нельзя ни опьяняться, ни утолять жажду.
     Литература,  систему  которой мы  угадываем,  обрече­на. Мы  увлекаемся
системой, и произведение низводит­ся на уровень грамматического примера. Оно
лишь по­могает уяснить систему.
     Чтение историй  и романов  позволяет убивать  вре­мя  -- второсортное и
третьесортное.
     Первосортное  время  не нуждается в  том, чтобы его  убивали. Оно  само
убивает книги. Но некоторым из них оно дает жизнь.
     Натурализм не есть  четкая доктрина,  и он приобре­тает смысл при одном
условии: если  личность автора обязываются  свести  к  нулю.  Ничего,  кроме
пользы, я в этом не нахожу,  ибо не понимаю, какое отношение к искусству, --
иначе  говоря,  к моему наслаждению  и  переживанию -- может  иметь то,  что
вызывает у меня мысль о конкретном человеке. Его долг -- то есть его ремесло
-- повелевает ему исчезнуть;  должны  исчез­нуть его  лицо, его страсти, его
заботы. Мы ничего не знаем  об авторах величайших творений. Шекспир ни­когда
не существовал, и я сожалею, что его пьесы по­мечены именем. "Книга Иова" не
принадлежит никому.  Самые полезные и самые глубокие понятия, какие мы можем
составить о  человеческом  творчестве,  в  высшей  степени искажаются, когда
факты биографии,  сентимен­тальные легенды  и тому  подобное примешиваются к
внутренней оценке произведения. То, что  составляет про­изведение,  не  есть
тот, кто ставит на нем  свое имя. То, что  составляет произведение, не имеет
имени 23.
     Мы говорим теперь: Наполеон и Стендаль.
     Кто сказал бы Наполеону, что мы будем говорить: Наполеон и Стендаль?
     Кто  сказал бы  Золя,  Доде, что  этот  столь непримет­ный, чрезвычайно
любезный,  изысканно  выражающийся человек  --  Стефан  Малларме  --  своими
немногочис­ленными короткими стихотворениями, причудливыми и темными, окажет
более глубокое и более прочное  влия­ние, нежели их книги, их наблюдения над
жизнью,  "правда"  и  "подлинность"  их романов?  Алмаз  живет  дольше,  чем
огромный город, чем цивилизация. Воля к совершенству стремится противостоять
воздействию вре­мени... и т. д.
     Противоречивая обусловленность ситуации худож­ника.
     Он должен наблюдать, как если бы все  ему было не­ведомо,