гору  -- возноситься и  статую  --
выситься. Головокружительность ассоциаций, логика непрерывно­сти доводят эти
явления до  пределов  направленности,  До  невозможности  остановиться.  Все
движется в  вооб­ражении ступень за  ступенью.  И поскольку я даю этой мысли
длиться  без  помех,  в моей комнате предметы дей­ствуют,  как пламя  лампы:
кресло  расточает  себя на  мес­те,  стол  очерчивает себя так  быстро,  что
остается  не­подвижным, гардины плывут бесконечно  и безостано­вочно. Такова
беспредельная усложненность; и, чтобы вернуться к себе  от этой  подвижности
тел,  от кругово­рота контуров  и  спутанности  узлов,  от этих  траекторий,
спадов, вихрей, смешавшихся скоростей, надобно при­бегнуть  к  нашей великой
способности  методического  забвения, -- и тогда, не разрушая  приобретенной
идеи, мы вводим понятие отвлеченное: понятие порядка ве­личин.



     21*


     Так в разрастании "данного"  проходит опьянение единичными  сущностями,
"науки" которых  не сущест­вует. Ежели долго их  созерцать, сознавая, что их
созер­цаешь, они  изменяются;  если  же этого сознания нет, мы оказываемся в
оцепенении, которое держится, не рассеи­ваясь, подобно тихому забытью, когда
мы устремляем  невидящий взгляд  на  угол стола  или  тень на бумаге,  чтобы
очнуться, как только  мы их различим 7.  Некото­рые люди особенно
чувствительны к наслаждению,  за­ложенному в  индивидуальности  предметов. С
радостью избирают они в той или иной вещи качество неповто­римости, присущее
и всем прочим. Пристрастие это, ко­торое предельное свое выражение находит в
литератур­ной фантазии и театральных искусствах, на этом выс­шем уровне было
названо   способностью   идентифика­ции   *.  Нет  ничего  более  неописуемо
абсурдного,  нежели  это  безрассудство  личности,   утверждающей,  что  она
сливается с  определенным объектом  и что она  воспринимает его ощущения  --
даже если это объект матери­альный **. Нет в  жизни воображения ничего столь
мо­гущественного. Избранный  предмет становится как  бы  центром этой жизни,
центром   все  более  многочислен­ных  ассоциаций,  обусловленных   степенью
сложности этого предмета. Способность эта не может быть, в сущ­ности,  ничем
иным, как  средством, призванным  наращи­вать силу воображения и преображать
потенциальную энергию в энергию действительную -- до того момента, когда она
становится   патологическим   признаком   и   чудо­вищно   господствует  над
возрастающим слабоумием утрачиваемого рассудка.

     * Эдгар По "О Шекспире" (маргиналии).
     **  Если  мы  выясним,  почему  идентификация  с  материальным объектом
представляется  более  нелепой, нежели отождествление  с объектом  живым, мы
приблизимся к разгадке проблемы.





     22*


     Начиная с простейшего взгляда на вещи и кончая этими состояниями, разум
был  занят одним:  он непре­рывно  расширял свои функции  и творил сущности,
со­образуясь с задачами, которые ставит  ему всякое ощу­щение  и которые  он
решает с большей или меньшей легкостью, в зависимости от того, сколько таких
сущ­ностей  он  призван  создать. Мы  подошли  здесь,  как ви­дим,  к  самой
практике  мышления.  Мыслить  значит  --  почти  всегда,  когда мы  отдаемся
процессу  мышления, -- блуждать в  кругу возбудителей, о коих  нам  известно
главным   образом  то,  что  мы  знаем  их  более  или  менее.   Вещи  можно
классифицировать  в  соответствии с боль­шей или  меньшей трудностью их  для
понимания,  в  соот­ветствии  со  степенью  нашего  знакомства  с ними  и  в
за­висимости от различного противодействия, которое  ока­зывают их состояния
или же элементы, если мы хотим представить их в единстве. Остается домыслить
историю этого градуирования сложности.



     24*





     23*


     Мир беспорядочно усеян упорядоченными формами.  Таковы кристаллы, цветы
и  листья,  разнообразные узо­ры из полос и пятен на мехах, крыльях и  чешуе
живот­ных, следы ветра на песке и воде и т. д. Порою эти эф­фекты зависят от
характера перспективы, от неустойчи­вости сочетаний. Удаленность  создает их
или их искажа­ет.  Время их обнаруживает  или  скрадывает. Так,  коли­чество
смертей,  рождений,  преступлений,  несчастных случаев  в своей изменчивости
выказывает   определенную   последовательность,   которая   выявляется   тем
отчетли­вей,  чем больше лет мы охватываем  в  ее поисках.  События наиболее
удивительные и наиболее асимметрич­ные  по отношению к ходу  ближайших минут
обретают некую закономерность в перспективе более обширных периодов.  К этим
примерам  можно  добавить  инстинкты,  привычки,  обычаи  и  даже  видимость
периодичности, по­родившую столько историко-философских систем 8.



     25*


     Знание правильных комбинаций  принадлежит раз­личным наукам  или теории
вероятности -- там, где эти  последние не могли на нее  опереться. Для нашей
цели вполне  достаточно замечания,  которое сделано было вначале: правильные
комбинации, как временные, так и пространственные, беспорядочно разбросаны в
поле  нашего наблюдения. В сфере мыслимого они представ­ляются антагонистами
множества бесформенных вещей. Мне думается, они  могли бы считаться "первыми
проводниками  человеческого разума", когда бы сужде­ние это не опровергалось
тотчас  обратным. Как бы то ни было, они представляют собой непрерывность *.
Мысль вносит  некий сдвиг или  некое  смещение  (ска­жем, внимания) в  среду
элементов, которые считаются неподвижными и которые она находит в памяти или
в наличном восприятии. Если  элементы  эти совершенно одинаковы или различие
их сводится  к  простой дистан­ции, к элементарному факту  их  раздельности,
предстоящая работа ограничивается  этим  чисто различительным понятием. Так,
прямая линия наиболее  доступна вооб­ражению:  нет для мысли более  простого
усилия, неже­ли переход от одной ее точки к другой, поскольку каж­дая из них
занимает идентичную позицию  по отношению  к прочим. Иными словами,  все  ее
части столь однород­ны, какими бы малыми мы их ни мыслили, что все они могут
быть сведены  к одной неизменной;  вот почему  измерения  фигуры  мы  всегда
сводим  к прямым  отрез­кам. На  более высоком уровне  сложности мы пытаемся
выразить непрерывность свойств величинами периодич­ности, ибо эта последняя,
будь она  пространственной или  временной, есть  не  что  иное, как  деление
объекта мысли на элементы, которые при определенных услови­ях могут заменять
друг друга, -- либо умножение этого объекта при тех же условиях.

     *  Это  олово выступает  здесь не  в  том значении, какое  при­дают ему
математики.  Не  о том  идет  речь,  чтобы  заключить  в интервал исчислимую
бесконечную величину и неисчислимую беско­нечность величин; речь идет лишь о
непосредственной интуиции, о предметах,  которые обращают мысль к законам, о
законах,  кото­рые   открываются  взгляду.  Существование   или  возможность
подоб­ных  вещей есть первый и  отнюдь  не наименее удивительный  факт этого
порядка.





     26*


     Почему  же лишь  часть  существующего  может  быть  представлена  таким
образом?  Бывает  минута,  когда фи­гура  становится  столь  сложной,  когда
событие кажется столь небывалым,  что  надобно  отказаться  от целостного их
охвата и от попыток выразить их в непрерывных зна­чимостях. У какого предела
останавливались   Евклиды   в  своем  постижении  форм?   На   каком  уровне
наталки­вались они на перерыв мыслимой постепенности? В этой конечной  точке
исследования нельзя избежать искуше­ния  эволюционных теорий.  Мы  не  хотим
признаться, что грань эта может быть окончательной.



     27*


     Бесспорно то, что основанием и целью всех умствен­ных спекуляций служит
расширительное толкование  не­прерывности посредством метафор,  абстракций и
язы­ков.  Искусства  находят  им  применение,  о  котором  мы  будем  вскоре
говорить.
     Нам удается  представить мир как  нечто такое, что в том или ином месте
дает разложить себя на умопо­стигаемые элементы. Порою для  этого достаточно
наших чувств; порою же, несмотря на использование са­мых изощренных методов,
остаются  пробелы.  Все  попыт­ки  оказываются  ограниченными.   Здесь-то  и
находится царство нашего героя. Ему присуще исключительное чувство аналогии,
в  которой  он  видит  средоточие  всех  проблем. В  каждую  щель  понимания
проникает  энергия  его  разума.  Удобство,  которое  может  он представить,
очевидно. Он подобен физической гипотезе. Его  надле­жало бы выдумать, но он
существует;  можно  вообра­зить теперь  универсальную  личность. Леонардо да
Вин­чи может существовать в наших умах  как понятие, не слишком их ослепляя:
размышление  о  его  могуществе  не  должно  будет  заблудиться  мгновенно в
туманностях пышных  слов и эпитетов, скрывающих  бессодержатель­ность мысли.
Да и как поверить, что сам он довольст­вовался бы такими призрачностями?



     28*





     29*


     Он,  этот  символический ум,  хранит обширнейшее  собрание форм, всегда
прозрачный клад обличий при­роды, всегда готовую силу, возрастающую вместе с
рас­ширением своей сферы.  Он  состоит  из бездны существ,  бездны возможных
воспоминаний,  из способности раз­личать  в протяженности  мира  невероятное
множество  отдельных  вещей  и  тысячами  способов  их  упорядочи­вать.  Ему
покоряются лица, конструкции тела, машины. Он знает, что образует улыбку; он
может  расположить  ее на стене дома, в  глубинах  сада;  он  распутывает  и
свивает  струи  воды,  языки  пламени.   Когда  рука  его  да­ет   выражение
воображаемым атакам,  изумительными снопами ложатся  траектории бесчисленных
ядер,  обру­шивающихся  на  равелины  тех городов  и крепостей,  ко­торые он
только что  построил  во всех их деталях  и  ко­торые  укрепил.  Как если бы
трансформации  вещей, пре­бывающих в покое, казались ему слишком медленными,
он  обожает  битвы,  бури,  наводнения.  Он  достиг  це­лостного  охвата  их
механики, способности восприни­мать их в кажущейся независимости  и жизни их
част­ностей  -- в безумно  несущейся  горсти песка,  в  смешав­шихся  мыслях
каждого  из сражающихся, где  сплетают­ся страсть  и глубочайшая боль *.  Он
входит  в детское тельце, "робкое и быстрое", ему ведомы грани стари­ковских
и  женских   ухваток,  простота   трупа.  Он   владеет   секретом   создания
фантастических существ, коих ре­альность становится возможной, ежели  мысль,
согла­сующая  их  части,  настолько  точна,  что   придает  целому  жизнь  и
естественность. Он  рисует  Христа,  ангела,  чу­довище,  перенося  то,  что
известно,  то,  что  существует  повсюду,  в  новую  систему,  --  пользуясь
иллюзионизмом  и  отвлеченностью  живописи,  каковая  отражает  лишь   од­но
свойство вещей и дает представление обо всех. От ус­коренных или замедленных
движений, наблюдаемых в оползнях и каменных лавинах, от массивных складок он
идет  к  усложняющимся  драпировкам,  от  дымков  над  крышами  -- к далеким
сплетениям ветвей, к букам, та­ющим на горизонте,  от  рыб --  к  птицам, от
солнечных бликов  на морской  глади -- к  тысячам хрупких зеркал на  листьях
березы,  от чешуи  -- к искрам, движущимся  в  бухтах, от ушей и прядей -- к
застывшим водоворотам  раковин.  От  раковины  он  переходит  к  свертыванию
волнового бугра, от тинистого  покрова мелких прудов -- к прожилкам, которые
должны его прогревать, к элемен­тарным ползучим движениям, к скользким ужам.
Он все  оживляет.  Воду  вокруг пловца ** он  наслаивает  лентами, пеленами,
очерчивающими усилия мускулов. Воздух он запечатлевает струящимся в хвосте у
ласточек --  волок­нами теней, вереницами пенистых  пузырьков,  которые  эти
воздушные  потоки  и  нежное   дыхание  должны  разрывать,  оставляя  их  на
голубоватых листах простран­ ства, в его смутной хрустальной плотности.




     30*


     * См. описания  битвы,  наводнения и т. д. в "Трактате о живо­писи" и в
рукописях  Института (Ed. Ravaisson -- Mollien). В винд­зорских рукописях мы
находим зарисовки бурь, обстрелов и проч.
     ** Наброски в рукописях Института.


     Он перестраивает все здания;  самые различные ма­териалы соблазняют его
всеми способами своего приме­нения. Он использует все, что разбросано в трех
измере­ниях   пространства:  тугие  своды,  конструкции,  купола,  вытянутые
галереи  и  лоджии,  массы, поддерживаемые  в  арках  собственной  тяжестью,
рикошеты  и мосты, по­таенные глубины  в  зелени  деревьев, погружающейся  в
атмосферу, из которой она  пьет,  и строение перелетных стай, в чьих  острых
углах, вытянутых к югу, вырази­лась рациональная организация живых существ.
     Он играет, он набирается  смелости, он  ясно переда­ет все свои чувства
средствами этого универсального  языка. Такую возможность дарует ему избыток
метафо­рических способностей. Его склонность растрачивать се­бя на то, в чем
есть хоть малейшая частица, хотя бы легчайший отблеск мироздания, крепит его
силы и  цель­ность  его существа.  Радость  его завершается в декора­циях  к
празднествам, в восхитительных выдумках, и когда он будет мечтать о создании
летающего челове­ка, он увидит его  уносящимся ввысь, дабы набрать сне­га на
горных   вершинах  и,  вернувшись,  разбрасывать  его  на  каменные  стогны,
дымящиеся  от летней жары.  Его волнение укрывается в очаровании нежных лиц,
ко­торые  кривит  тень усмешки, в жесте безмолвствующего божества. Ненависти
его ведомы  все орудия,  все улов­ки инженера, все  ухищрения  стратега.  Он
устанавлива­ет великолепные  военные  машины  и укрывает их  за бас­тионами,
капонирами,  выступами, рвами,  которые в свой черед  снабжены шлюзами, дабы
изменять  внезап­но ход  осады;  и  я вспоминаю также, вкушая  при этом  всю
прелесть итальянской  подозрительности  XVI века, что  он  построил башни, в
которых четыре лестничных пролета, не связанных  между собой и расположенных
вокруг  общей оси,  отделяли  наемников  от их командиров  и  отряды наемных
солдат -- друг от друга.
     Он  боготворит  тело  мужчины  и  женщины, служащее  мерой  сущего.  Он
прекрасно чувствует его длину: то, что роза может подняться к  губам,  и то,
что большой  платан во много  раз превосходит его в росте, тогда как  листва
низвергается  к  прядям  волос;  и  то,  что  своей лу­чезарной  формой  оно
заполняет мыслимый  зал, и вы­гнутый свод, из  нее выводимый, и естественную
поверх­ность, числящую  его шаги 9. Он различает легкое  па­дение
ступающей ноги, скелет,  немотствующий под пло­тью,  соразмерности  ходьбы и
беглую игру теплоты и све­жести, овевающих  наготу, с ее туманной белизной и
бронзой,  которые  сливаются  в некий  механизм.  И  лицо,  этот  светящий и
светящийся предмет, самый изумитель­ный  и самый магнетический из всего, что
мы  видим, ко­торый невозможно созерцать, ничего на нем не читая, держит его
в своей власти.  В памяти каждого остаются  неявственно  несколько сотен лиц
вместе с  их превра­щеньями.  В  его  памяти  они симметрично выстраивались,
следуя от одного  выражения к другому, от одной иро­нии к другой, от большей
мудрости  к меньшей, от  бла­гостного к божественному  10. Вокруг
глаз,  этих застыв­ших  точек с изменчивым  блеском, он  заставляет играть и
натягиваться,  до  полного  саморазоблачения,  маску,  в  которой  сливаются
сложная архитектура и пружины, различимые под гладкой кожей.
     Ум этот выделяется среди множества  прочих как од­на из тех  правильных
комбинаций, о которых мы гово­рили:  чтобы  его понять, его, по-видимому, не
надо свя­зывать, как  большинство остальных, с какой-то нацией, с традицией,
с кругом людей, занимающихся тем же искусством. Количество и согласованность
его операций делают  из  него  некий симметрический предмет, некую  систему,
законченную в себе или непрерывно таковой становящуюся.



     32*


     Он словно  создан для того, чтобы  отчаивать совре­менного  человека, с
юных лет обращающегося к  специ­ализации, в которой, как полагают, он должен
преус­петь  потому  лишь,  что  в ней  замыкается;  указывают  при  этом  на
разнообразие  методов, на  изобилие  тонко­стей,  на  постоянное  накопление
фактов и  теорий  -- и  все это  лишь  для того,  чтобы  прийти  к  смешению
тер­пеливого наблюдателя, усердного исчислителя сущего, человека, который не
без пользы  --  если  слово  это  умест­но!  --  ограничивает  себя  точными
реакциями механиз­ма,  с  тем, для кого эта  работа предназначена,  с поэтом
гипотезы, с конструктором аналитических материалов 11.  Первый --
это  само  терпение,   постоянство   направлен­ности,  это  специальность  и
неограниченное  время.  От­сутствие  мысли -- его  достоинство.  Зато второй
должен  двигаться в  кругу  разделений и  перегородок.  Его  зада­ча  --  их
обходить.  Я  хотел  бы  провести  здесь  аналогию  между  специализацией  и
упомянутыми выше  состояния­ми  оцепенелости,  которые  обязаны  длительному
ощу­щению.  Однако лучшим аргументом является  то,  что в девяти  случаях из
десяти всякое значительное открытие вызывается вторжением средств и понятий,
в  данной области непредвиденных; и  поскольку  мы  приписали этот  прогресс
построению образов,  а затем -- языков, неизбежен вывод, что количество этих
языков, коими не- кто владеет,  в огромной мере определяет возможность того,
что он  обнаружит  новые. Нетрудно показать, что все те умы, которые служили
материалом для целых поколений исследователей и полемистов и которых де­тища
столетиями питали человеческое



     31*


     мнение   и   чело­веческую   манию  вторить,  были   более   или  менее
унинереальными. Достаточно имен Аристотеля, Декарта, Лейбница, Канта, Дидро,
чтобы мысль эту обосновать.  Мы  подошли  здесь к радостям  конструирования.
Рядом примеров мы попытаемся подкрепить предшест­вующие суждения и показать,
в  самом ее действии, воз­можность и  даже необходимость  всесторонней  игры
ума. Я хочу, чтобы читатель увидел, сколь тягостным оказа­лось бы достижение
тех конкретных результатов, кото­рых я коснусь,  если  бы понятия, на первый
взгляд чу­жеродные, не использовались при этом широчайшим об­разом.



     33*


     Тот,  кого, хотя  бы  во  сне, никогда не захватывала идея предприятия,
которое  он властен  оставить,  ни участь  законченной  конструкции, которую
другие видят  рождающейся;  кто не  знал  восторга, сжигающего некий миг его
естества, и отравы прозрений, и колебаний, и холода внутренних споров, и той
борьбы сменяющихся  мыслей,  где наиболее сильная и наиболее всеобщая должна
восторжествовать над  самою привычкой и  даже над новизной; тот, кто никогда
не созерцал на  чистой  странице  образа, проступающего сквозь  дымку  своей
возможности, сквозь сожаление о всех тех  знаках, ка­кие  будут  отвергнуты;
кто не видел  в прозрачном воз­духе здания,  которого там  нет;  тот, кто не
терзался   головокружительностью   расстояния   до  цели,  беспокойст­вом  о
средствах,  предчувствием длиннот и безнадежно­стей, расчетом поступательных
стадий и продумывани­ем,  обращенным к  будущему,  где  оно  фиксирует  даже
излишнее в данный момент, -- тому  столь же  неведо­мы --  каковы бы ни были
его  познания --  богатство,  энергия  и  мысленная  протяженность,  которые
озаряет  сознательный  акт  конструирования.   Потому-то  и  наде­лил  богов
человеческий  разум творческой  властью,  что  разум этот,  периодический  и
отвлеченный, способен увеличивать воображаемый объект до таких размеров, что
не может уже вообразить его.
     Конструирование  располагается  между  замыслом  или  четким образом  и
отобранными  материалами.  Один, исходный,  порядок  мы замещаем другим, вне
зависимо­сти от характера предметов, приводимых в систему. Будь то камни или
цвета, слова, понятия или люди, их особая  природа не изменяет общих условий
этой  свое­образной  музыки;  продолжая  метафору, скажем,  что покамест  им
отведена  в ней роль тембра. Изумительно  то, что ощущаешь порою  точность и
основательность в тех человеческих  конструкциях, которые предста