рытием средств и аппарата физики,
грубо прикрашен­ную метафизику.
     Сколько бы ни считали мы шаги богини, сколько бы ни измеряли их частоту
и  среднюю их  протяженность, это не объяснит  нам секрета  ее стремительных
чар.  Мы  что-то  еще не видели, чтобы похвальная любознатель­ность, которая
вкладывает  себя в постижение  тайн му­зыки, свойственной "артикулированной"
речи,  принесла нам создания небывалой  и  капитальной значимости. А  ведь в
этом  все.  Единственным  залогом  подлинного зна­ния является  способность:
способность творить или спо­собность предвидеть. Все прочее -- Литература...
     Должен,  однако,  признать,  что изыскания эти, кото­рые представляются
мне  не слишком плодотворными, имеют  по  крайней мере  то  достоинство, что
преследуют    точность.   Побуждения,   за   ними   стоящие,    прекрасны...
Приблизительность  легко  удовлетворяет  нашу эпоху  --  всякий  раз,  когда
существо   дела  не   поставлено   на  кар­ту.  Следовательно,   эпоха  наша
обнаруживает больше точности и больше поверхностности, нежели любая дру­гая:
больше точности -- вопреки себе,  больше  поверхно­стности -- своим умением.
Случайное ценит она выше сущности. Людьми она тешится, человек ей в тягость,
и наипаче всего страшится она той благословенной  скуки, которая, во времена
более мирные и словно бы менее за­полненные, рождала нам  читателей истовых,
трудных и желанных. Кто -- и для кого -- станет взвешивать ныне ничтожнейшие
слова свои? И какой Расин стал бы взы­вать к своему непременному Буало, дабы
испросить со­гласия на замену,  в такой-то  строке, слова "горестный" словом
"злосчастный", -- каковое получено не было?
     Коль  скоро я взялся хоть как-то очистить  поэзию от всей  той прозы  и
духа  прозы,  которые  ее   тяготят  и  загромождают  познаньями,  абсолютно
бесполезными  для знания  и уразумения  ее  сущности, я вправе пронаблю­дать
эффект,  какой  эти  занятия  производят  во  множест­ве  современных  умов.
Очевидным становится, что при­вычка к предельной точности, уже достигнутой в
извест­ных областях  (и  усвоенной  большинством  ввиду  разно­образного  ее
использования в повседневной  жизни), стремится воздействовать на нас, делая
праздными,  и  того  пуще --  несносными, многие  традиционные  постро­ения,
многие концепции и теории,  которые бесспорно  способны еще захватывать нас,
более  или менее  воз­буждать  интеллект,  понудить  нас  написать,  и  даже
про­смотреть, не  одну превосходную книгу, но  для  кото­рых явно достаточно
было бы чуть большей присталь­ности либо нескольких парадоксальных вопросов,
чтобы все  эти отвлеченные миражи, произвольные системы и туманные горизонты
свелись на глазах у нас к про­стейшим возможностям слова. Отныне  все науки,
рас­полагающие  лишь  тем,  что  они  изрекают,  оказываются  "потенциально"
обесцененными за  счет  развития  тех наук,  коих  достижения  испытывают  и
применяют еже­мгновенно.
     Представим  же себе, какие  суждения могут родиться в уме, приученном к
известной  четкости,  когда  ему  предлагают  некие  "определения"  и  некие
"интерпрета­ции", притязающие  ввести его в понимание Литературы  и Поэзии в
частности.  Чего  могут  стоить  рассуждения  о "Классицизме", "Романтизме",
"Символизме" и  т. д.,  когда нет для нас более  непосильной  задачи, нежели
связать характерные свойства и  качества исполнения, со­ставившие ценность и
обеспечившие жизненность  дан­ного  произведения,  с так  называемыми общими
идеями и  "эстетическими" тенденциями, которые эти внушитель­ные  именования
призваны  обозначать.  Все  это  --  тер­мины  отвлеченные  и  условные;  по
условности   это  отнюдь  не   вполне  "удобные",  ибо  разногласия  авторов
от­носительно их смысла в  известной  мере  являются пра­вилом,  и  сами они
будто  созданы для того, чтобы раз­ногласия эти порождать и  давать  повод к
бесконечным расхождениям.
     Совершенно очевидно,  что  все  эти  классификации и легковесные оценки
никак не способствуют наслажде­нию читателя, умеющего  любить, равно как и у
худож­ника  не углубляют понимания средств,  выработанных мастерами:  они не
учат ни читать, ни писать. Больше того, они отвлекают и уводят  интеллект от
подлинных  проблем  искусства,  тогда  как  сотням  слепцов  они  позво­ляют
блистательно  рассуждать о цвете.  Сколько  никчем­ностей написано  было  по
милости термина "Гуманизм" и сколько вздора -- дабы уверить людей в том, что
Рус­со открыл "Природу"!.. В самом деле, будучи приняты  и усвоены публикой,
вкупе  с  тысячами  химер, бесплодно  ее  занимающих,  эти  призраки  мыслей
обретают  види­мость  бытия  и  дают  повод  и  материал  для  бесчислен­ных
комбинаций,  отмеченных своего  рода  школярской оригинальностью. С  великой
искусностью распознаем мы подобие Буало в Викторе Гюго, некоего романтика --
в Корнеле, некоего "психолога" или некоего реалиста-- в Расине... Все это не
истинно и не ложно -- да и не может быть ни ложным, ни истинным.
     Я  допускаю,  что к  литературе  вообще и к поэзии  в  частности  можно
оставаться вполне равнодушным. Красота -- дело сугубо  личное;  впечатление,
что в не­кий миг узнаешь  ее  и  проникаешься ею, наблюдается в нашей  жизни
сравнительно часто  -- так  же как  боль или  наслаждение, -- но еще  больше
зависит от воли случая.  Никогда нет уверенности в том, что такой-то предмет
восхитит нас;  ни в том, что, понравившись  (ли­бо не понравившись) нам один
раз,  он  понравится (или же не понравится) и  в другой. Эта  гадательность,
кото­рая  опрокидывает  любые  расчеты,  любые  усилия  и  ко­торая  создает
возможность  любых   отношений   произведе­ния  с  индивидом,  какой  угодно
враждебности и какого  угодно идолопоклонства, приводит судьбу написанного в
зависимость  от  капризов,  страстей и  метаморфоз всякой личности. Если  мы
действительно любим некое  стихотво­рение, любовь наша выражается в том, что
мы говорим о ней как о чувстве  личном, -- ежели только мы  о ней говорим. Я
знавал  людей, которые до  такой  степени  ревновали  то, чем  страстно  они
восхищались,  что  для них  нестерпимо  было,  чтобы кто-то  еще этой  вещью
ув­лекся  и даже просто  узнал  ее, ибо, разделенная,  лю­бовь  казалась  им
отравленной.  Они  предпочитали утаи­вать  свои  любимые  книги,  нежели  их
распространять, и обращались с ними (в ущерб широкой славе авторов и выгодам
их  культа),  как  мудрые мужья  Востока  -- со своими  женами,  которых они
окружают тайной.
     Если, однако, мы хотим  -- как того хочет обычай -- видеть в литературе
своего рода общественно полезный институт и связывать с репутацией народа --
каковая  является,  в  сущности,  государственным  достоянием,  --  названия
"шедевров", которым подобает  быть  вписан­ными  в  один  ряд с именами  его
побед;  если  орудия   ду­ховного   наслаждения  мы  превращаем  в  средства
воспи­тательные,  возлагая  на них важную  роль  в  формиро­вании и обучении
молодых  людей, -- надлежит  поду­мать  еще и о том,  чтобы не извратить тем
самым  под­линно своеобразного  смысла  искусства.  Извращение это состоит в
подмене  бесплодными  внешними   сведениями  и  шаблонными  характеристиками
исчерпывающей  досто­верности  наслаждения и  прямого  интереса,  вызванного
чьим-либо  творчеством;   в  том,  что  творчество  это  вы­нуждают  служить
лакмусовой  бумагой для педагогиче­ского  контроля,  материалом  для досужих
изысканий, поводом к абсурдным проблемам...
     Все эти усилия ведут  к  одному:  вопросы  реальные  подменяются  некой
иллюзией...
     Когда я вижу, во что превращают Поэзию,  что ищут  в ней и что находят,
как мыслится она в критике (и поч­ти всюду),  мой  ум, каковой почитает себя
(разумеется,  следуя   врожденной  природе  умов)  самым   трезвым  из  всех
возможных, изумляется "до крайних пределов".
     Он говорит себе: я  не вижу во всем этом ничего, что могло бы позволить
мне лучше прочесть это стихо­творение, лучше исполнить  его для собственного
удо­вольствия, -- либо представить отчетливей его структу­ру. Меня побуждают
к  совсем иному  и ничем не  гнуша­ются, дабы отвлечь меня от божественного.
Мне препод­носят какие-то даты и биографию, меня посвящают в чьи-то распри и
теории, о  которых я знать не хочу, ког­да дело  имею  с музыкой и тончайшим
искусством  голо­са,  несущего  в  себе  мысль...  Где  же  главное  в  этих
суж­дениях и  идеях?  Почему  забывают  о  том,  что сразу же раскрывается в
тексте,  о чувствах, им пробуждаемых, ра­ди которых он  и написан? Будет еще
время  порассуж­дать  о  жизни,  любви и взглядах  поэта,  о  его друзьях  и
недругах,  о  его  рождении  и  смерти,  когда  мы  достаточ­но  преуспеем в
поэтическом  осмыслении  его  создания,  -- когда,  иначе  говоря, мы станем
орудием писанной  вещи, так что наш голос, наш интеллект и  весь заряд нашей
чувствительности сочетаются, чтобы дать жизнь  и могу­щественное присутствие
творческому акту автора.
     Первый  же точный  вопрос вскрывает  поверхностность  и  бесплодие  тех
исследований и пособий,  которым я  только что изумлялся. Пока я внимаю этим
ученым   трудам,   в   коих   нет  недостатка  ни   в  "документах",  ни   в
обстоя­тельности,  я ловлю  себя  на  мысли,  что не  знаю даже,  что  такое
фраза... Я  не уверен,  что  именно разумею  я  под  стихом.  Я  прочел  или
вообразил  дюжину "определе­ний" ритма, из которых  ни  одного не приемлю...
Что говорю!.. Стоит мне  только задаться вопросом, что та­кое согласная, как
я  теряюсь в догадках; я хочу  про­светить  себя, и  я  встречаю  одни  лишь
подобия точного  знания, распыленного в массе противоречивых  взглядов. Если
же,  далее, я надумаю  осведомиться о тех прие­мах  или,  лучше сказать, тех
излишествах  речи,   какие  мы  объединяем  неясным  собирательным  термином
"фи­гура",   я  не  найду   ничего,  кроме  полузабытых  следов  чрезвычайно
несовершенного  анализа,  которому  под­вергли  древние  эти  "риторические"
феномены.  А  ведь эти фигуры,  столь пренебрегаемые  современной крити­кой,
играют   роль   капитальной   значимости  не  только  в   поэзии   явной   и
организованной, но и в той  постоянно действующей поэзии, какая  расшатывает
установивший­ся словарь, расширяет либо сужает значения слов, опе­рирует ими
путем аналогии и переноса, меняет ежемгно­венно достоинство этой монеты и --
на устах ли  толпы, для  внезапных ли нужд технического лексикона или же под
неверным  пером  писателя  --  вызывает  ту  трансфор­мацию  языка,  которая
нечувствительно преображает его до неузнаваемости. Никто,  по-видимому, даже
не   пытал­ся   продолжить  этот  анализ  2.  Никто  не   ищет  в
углуб­ленном  рассмотрении  всех   этих  замен,  этих  сжатых  по­мет,  этих
нарочитых обмолвок  и  этих  ухищрений,  по  сей  день  чрезвычайно  туманно
толкуемых  лингвистами, -- никто  не ищет  сокрытых  в  них закономерностей,
кото­рые не должны  чрезмерно отличаться  от тех, какие об­наруживает подчас
гений  геометрии  в  его  искусстве  соз­давать  себе  все  более  гибкие  и
изощренные  инструменты  мысли.  Поэт  бессознательно   движется   в   сфере
воз­можных связей и превращений,  где  он  подмечает, или  же получает, лишь
мгновенные  и  частные  эффекты,  не­обходимые  ему  в какой-то  момент  его
скрытого дейст­вования.
     Я не спорю, что подобные изыскания невероятно сложны и что  осознать их
полезность  способны   лишь  весьма  немногие;  готов  также  признать,  что
обстоятель­ный   разбор  "источников",   "влияний",  "психологии",  "среды",
поэтических "импульсов"  -- дело менее отвле­ченное,  более доступное, более
"человеческое"  и "жиз­ненное",  нежели  погруженность  в глубинные проблемы
речи и  ее  эффекты. Я  не отрицаю значения и  не  оспа­риваю  интереса  той
литературы,  которой  сама Литера­тура  служит  декорацией,  а  писатели  --
персонажами; не скрою, однако, что я не нашел в ней никакой суще­ственной  и
дельной помощи для  себя. Все это  хорошо для разговоров,  полемики, лекций,
статей,  трактатов  и  прочей  деятельности  чисто  внешнего  свойства,  чьи
тре­бования  весьма  отличны  от   тех,   которые  предъявля­ет  жесточайшее
столкновение воли и возможностей лич­ности. Поэзия рождается --  и открывает
себя -- в пол­нейшей отрешенности  и в  глубочайшем сосредоточении; ежели мы
подходим к ней  как к объекту  исследования, искать надобно здесь,  в  самом
человеке, и лишь край­не скупо -- в его окружении.
     Подумать только -- вновь шепчет мне  мой  дух про­стоты, -- что  эпоха,
которая на заводе  и  стройке, на  об­щественном поприще, в  лаборатории и в
конторах дово­дит  до пределов невообразимых разделение труда,  эко­номию  и
эффективность  работ,  чистоту  и  четкость  опе­раций,  --  что  эта  эпоха
отбрасывает  в  искусствах  пре­имущества накопленного  опыта и отказывается
полагаться на что-либо, кроме  импровизации,  озарения  свы­ше  и ставки  на
случай, наделяемых  массой хвалебных имен!..  Никогда в  прежние времена  не
обнаруживалось,  не  выказывалось,  не   утверждалось   и,  уж  конечно,  не
декларировалось   решительней   презрение   ко   всему,   что   обеспечивает
неповторимое совершенство творений и придает им, в связности  их  элементов,
цельность и пол­ноту формы, равно как  и прочие качества, каких не мо­жет им
сообщить  и  самая чудодейственная случайность.  Мы, однако,  живем минутой.
Слишком  много  перемен  и   всяческих  революций,  слишком  много   быстрых
пре­вращений восторженности в  брезгливость и предметов насмешки в  предметы
бесценные, слишком много  слиш­ком несходных  сокровищ,  предлагаемых разом,
приуча­ют нас довольствоваться ближайшими границами на­ших впечатлений. Да и
как в наши дни думать о дол­говечности, рассчитывать  на будущее, заботиться
о  пре­емстве?  Вполне  тщетным представляется нам стремле­ние противостоять
"времени" и донести до незнакомцев, которые жить будут  через две сотни лет,
некие образцы, способные волновать их. Нам кажется просто непости­жимым, что
о нас помнило столько великих людей и что потому-то, быть может, и стали они
великими.  Наконец, в любой вещи все  видится нам столь зыбким и эфемер­ным,
столь  неизбежно   случайным,  что  случайности   вос­приятия   и   наименее
устойчивого сознания стали у нас субстанцией множества произведений.
     Одним словом, поскольку  мысль  о потомстве раз­веяна как предрассудок,
забота о будущности отброше­на, а композиция,  скупость средств, изящество и
совер­шенство  сделались  неощутимы  для   публики  менее  вос­приимчивой  и
взыскательной, нежели  была  она в преж­ние времена,  -- весьма естественно,
что  искусство поэ­зии и  его  понимание (равно  как  и масса других  вещей)
пострадали от этого до полной тщетности любых расчетов и, того больше, любых
гаданий относительно даже ближайших его перспектив. Судьбы всякого искусства
зависят, с одной стороны, от судеб его материальных средств;  а с другой, --
от судеб людей, способных ув­лечься им, которые находят в нем удовлетворение
не­кой  реальной своей потребности. С глубочайшей древ­ности и доныне чтение
и письмо оставались единствен­ными способами сообщения, будучи единственными
фор­мами   передачи   и  сохранения   речевого  высказывания.  Нельзя  более
поручиться за их. будущность. Что же ка­сается  людей, уже теперь  видим мы,
как обрушивается на них  и как их  прельщает столько мгновенных соблаз­нов и
прямых возбудителей, которые с легкостью вызы­вают  у них острейшие ощущения
и  дают  им  почувство­вать  саму жизнь и живое присутствие естества, -- что
позволительно    усомниться,   найдут    ли   наши   внуки   хоть   какую-то
привлекательность в обветшалых  прелестях самых замечательных наших поэтов и
всякой поэзии вообще.
     Поставив  себе  целью  продемонстрировать,  насколько всеобщий подход к
Поэзии  свидетельствует  о  всеобщем  ее  непонимании,  показать ее  в  роли
печальной  жертвы  умов,  подчас  проницательнейших,  но  решительно  к  ней
бесчувственных, -- я должен пойти дальше и сделать ряд уточнений.
     Сперва процитирую великого Даламбера. "Таков, как мне кажется, -- пишет
он, -- суровый, но  справед­ливый закон, который  век наш диктует поэтам: он
боль­ше не ценит в поэзии ничего, чем не восхищался бы в прозе".
     Сентенция эта -- из числа тех, которые прямо про­тивоположны тому, что,
как  мы  думаем,  следует думать.  Стоило читателю 1760  года сформулировать
суждение  противное, дабы обнаружилось то, что  в  весьма недале­ком будущем
должно было  стать предметом поисков и восторгов. Я отнюдь не  хочу сказать,
что  Даламбер за­блуждался,  ни что заблуждался сам век его. Я  имею в виду,
что,  думая  говорить  о Поэзии, он  под термином этим разумел нечто  совсем
иное.
     Одному  богу  известно, сколько усилий  потратили поэты на опровержение
этой "теоремы Даламбера" с тех пор, как была она сформулирована!..
     Одни  из них, движимые инстинктом, уходили в сво­их созданиях как можно
дальше от  прозы. При  этом они счастливо  избавились  от  риторики, морали,
истории, философии и  всего прочего,  что утверждается в интел­лекте лишь за
счет многовидности слова.
     Другие, несколько более  взыскательные, совершенст­вуя и уточняя анализ
поэтического влечения  и наслаж­дения,  а также их  скрытых пружин, пытались
построить  такую поэзию, которую было бы невозможно свести к выражению некой
мысли  и,  следственно,  изложить,  не  разрушив  ее,  иными  словами.   Они
обнаружили,  что  пе­редача поэтического  состояния, которая  мобилизует все
наше  чувствующее  существо,  совершенно  отлична  от   передачи  идеи.  Они
убедились, что  буквальный смысл поэтического создания не заключает в себе и
не  реали­зует его конечной  цели, а  потому отнюдь не  является  непременно
единственным.
     Однако  вопреки  замечательным  поискам  и  сверше­ниям   утвердившаяся
привычка судить о  стихах приме­нительно к  прозе и ее назначению, оценивать
их,  так  сказать,  по  тому,  сколько  прозы  они  содержат;  нацио­нальный
характер,  все  более  прозаический начиная  с  XVI  столетия; поразительные
ошибки в  литературном  образовании; влияние театра  и поэзии  драматической
(что  значит  действия, каковое  есть  проза по  преимуще­ству) --  все  это
увековечивает  массу нелепиц  и навы­ков,  которые свидетельствуют  о  самом
грубом невеже­стве в отношении основных принципов поэзии.
     Не  составит  труда   набросать  список  "критериев"  ан­типоэтического
сознания. То был бы перечень подходов к стихотворению, способов его оценки и
разбора, кото­рые представляют собой действия прямо противополож­ные усилиям
поэта.  Перенесенные  в  школу,  где  они  слу­жат  правилом, эти бесплодные
варварские  приемы стре­мятся с  детства разрушить  чувство  поэзии  и  само
понятие наслаждения, которое это чувство способно до­ставлять.
     Разделять  в стихах  сущность и  форму,  тему и ее  рас­крытие, звук  и
смысл;  усматривать  в  ритмике,  метрике  и  просодии  нечто   такое,   что
естественно и свободно от­рывается от самого речевого высказывания, от самих
слов   и   синтаксиса,   --   все   это   свидетельства   непонима­ния   или
бесчувственности относительно  мира поэзии. Пересказывать  или же заставлять
пересказывать поэму прозой, превращать ее в материал обучения либо про­верки
знаний -- это не просто невинные ереси. Нужна настоящая извращенность, чтобы
ухитриться  столь  ис­каженно  толковать  принципы  искусства,  тогда   как,
на­против,  надлежало  бы  вводить  умы  в то самое  царство  слова, которое
является прямым  антиподом привычной системы обмена значимостей  на действия
либо  идеи.  Поэт  распоряжается  словами  совсем  иначе, нежели  то  делает
практическая потребность.  Слова у  него, разу­меется,  те  же самые,  но их
значимости совершенно иные. Оставаться вне  практики, не сообщать "о дож­де"
--  это-то  и  есть  назначение  поэта;  и  всякое  доказа­тельство,  всякое
подтверждена тому, что он не изъяс­няется прозой, идет е