ии. Я
болезненно чувствую,  что это время украдено  у какого-то прямого  поиска. В
этих сожалениях таится иллюзия.
     Своего рода иллюзией  является вера в то, что реальное и по­ложительное
служат предметом распри между одним и дру­гим "Я" перед внешним "Не-Я".
     1917 Сразу по  выходе  "Юная Парка"  пользуется  большим  успе­хом. "Ее
темнота, -- писал Валери, -- вывела  меня на  свет: ни того, ни другого я не
добивался".
     С этого  времени он  становится настоящей "приманкой"  в  са­лонах, где
блеск и острота его беседы неизменно чаруют  при­сутствующих. Его наблюдения
над  современностью  в  известной  мере  питаются  постоянными  встречами  с
общественными и по­литическими деятелями, писателями, учеными,  художниками.
В  их  числе -- Пиранделло и  Тагор, Конрад и Уэллс, Метер­линк и Унгаретти,
Равель и Дариус Мило, Мари Кюри и Жо­лио-Кюри, Барту и Эррио, Жоффр и Фош...
Эти  разносторон­ние связи вполне отвечают необычайной широте его интересов.
Как признавался А.  Жид,  у него  сложилось убеждение, что  Валери мог бы  с
равным успехом проявить себя почти  в лю­бой области  знания  и человеческой
деятельности.  Начало  общественной  жизни  и  успеха  совпадает  у  него  с
ра­стущим вниманием к роли человеческих условностей. Он счи­тает, что всякий
порядок, будь то  в  области социальной,  в  искусстве  или в  сфере  языка,
зиждется на  определенных фик­циях, на  общем "отношении к тому,  чего нет":
"Общество  живет  иллюзиями. Всякое общество есть своего  рода  коллективная
греза.
     Иллюзии  эти  делаются   опасными  иллюзиями,   когда   они  пере­стают
производить иллюзию.
     Пробуждение от этого рода грезы становится кошмаром... " Соответственно
меняется его отношение к славе. Он  прини­мает ее  с немалой дозой иронии, а
порой и раздражения,  но безотказно  выполняет все  ее требования. Он  готов
писать  десятки предисловий к  книгам самой различной тематики, вы­ступать с
речами,  в  том  числе  официальными и  полуофициаль­ными, перед философами,
врачами, политиками, учеными; он объедет как представитель "интеллектуальной
Франции" всю Европу. Но  это не  значит,  что он  отказывается  от идей г-на
Тэста.  Они лишь претерпевают известную  трансформацию. Идеи Валери сближали
иногда с учением буддизма (концеп­ция "чистого Я" и "реальности", внимание к
"неизреченному", "невыразимому"), над чем  он откровенно посмеивался. Меж­ду
тем "в буддистских эзотерических учениях, приобщение  к которым предполагает
обязательное изменение  адептом  своего  "Я", предписывается принятие  любой
"маски",   которая   навя­зывается  данным   коллективом.   Это   знаменует,
несомненно, отказ от "маски" по существу, неприятие ее в самом высшем смысле
слова.  Именно произвольная  "маска", а не отсутствие  "маски" является  для
буддиста  истинным от нее отказом" (Б. А. Успенский и др., Персонологическая
классифика­ция как семиотическая проблема. -- "Труды по знаковым сис­темам",
III, Тарту, 1967, стр. 20).
     Таким  образом,  в  жизни  Валери  совершался  тот  самый  пе­реход  от
"произвольного" к "необходимому" который он испо­ведовал в искусстве.
     1918  Уже в  истекшем  году были  написаны два стихотворения,  ко­торые
войдут в сборник "Чары".  Теперь  появляются "Гребец". "К платану", "Пифия".
На   смену  музыкальной  стихии  "Юной  Парки"  приходит  "новая  риторика",
чувственно-образный ин­теллектуализм.
     Валери  перечитывает  "Капитал"  К.  Маркса  и находит  в  нем  "весьма
замечательные вещи".
     Запись  в тетради: "Высший" человек  не тот, кто наделен не­ким даром и
кто выносит это богатство вовне, но тот, кто организовал себя во всем объеме
своего существа".
     1919 Он переводит с английского статью об Эйнштейне. Эйнштейн восхищает
его  как  великий  художник  в  поисках  "архитектур­ных  точек   зрения"  и
"формальной симметрии"  мира;  новейшая  физика  расширяет  до бесконечности
сферу возможностей разу­ма, так что  наш мир оказывается "одним из  миров  в
ряду миров возможных".
     Английский журнал "Атенеум", а затем "Нувель  ревю Фран­сез"  публикуют
статью Валери  "Кризис духа". Тревожась за судьбы Европы и прозревая "агонию
европейской  души",  Ва­лери выступает в своем конкретном анализе  и опенках
как один из проницательных критиков позднебуржуазной культу­ры. В частности,
он безжалостно выявляет  "модернистский дух" этой культуры и  ее  искусства,
которые  ассоциируются в его представлении  с хаосом и наглядно рисуются как
пре­дельно  энтропические  состояния.  Валери  с  его культом  твор­ческого,
системного, универсального разума, с его возрастаю­щим в  эти годы  чувством
ответственности за судьбы  челове­ческой  культуры  остается решительно чужд
"органическому"  критерию,  фатализму   Шпенглера  и   множащимся   течениям
нео­романтического иррационализма. Запись в  тетради:  "Максимум сознания --
конец света".
     1920 Он пишет  "Морское кладбище", которое быстро  становится  объектом
бесчисленных толкований. Этот  поэтический диалог между  бытием и  сознанием
окончательно упрочивает призна­ние Валери.
     Еще  недавно  он  восхищался  "холодным  анализом"  Леонардо  "механики
любви". Теперь он записывает: "Счастье... И не будет больше для вас ни дней,
ни ночей, ни рассеяний, ни за­нятий, ни фактов, ни теорий, но только Рядом и
Далеко,  Встреча  и  Разлука,  Согласие  и  Разлад".  По аналогии  со  своей
дефиницией "эстетической бесконечности" он назовет любовь "тотальным  поющим
состоянием". Но это состояние,  связывая его с "положением живого существа",
с  энергией  "внешнего  источника",  противоборствует  в  нем  аналитической
"способно­сти отрицания":  "... в этом секрет двух-трех  моих  катастроф". В
предисловии к  поэтическому сборнику Люсьена Фабра "По­знание богини" Валери
выдвигает идею "чистой поэзии". В декабре выходит "Альбом старых стихов".
     1921  Статья "Вокруг  Верлена" (впоследствии -- "Прохождение Вер­лена")
появляется  в журнале  "Голуа".  "Поэзия,  --  пишет в ней Валери,  --  есть
притязание на речь, более отягощенную значи­тельностью  и  более  насыщенную
музыкой, нежели то бывает и может быть в обыденном языке".
     В марте, отвечая на  анкету журнала "Коннэсанс", большинст­во читателей
называют самым выдающимся поэтом современ­ной Франции Поля Валери.
     Из тетради: "Они избрали меня 3145 голосами величайшим по­этом. <...
> Но я не великий и не  поэт, точно так же как их  не три тысячи, а всего
лишь четверо в каком-нибудь кафе... "  В  предисловии к  "Эврике"  Эдгара По
Валери останавливается,  в  частности,  на  понятии  вселенной  как  Единого
Целого: "Что же касается ее происхождения, -- вначале была сказка. В ней она
и пребудет вечно".
     Журнал   "Архитектура"   в   своем   специальном   издании   публи­кует
сократический  диалог  "Эвпалинос,  или  Архитектор";   в  декабре  в  "Ревю
мюзикаль" появляется "Душа  и  Танец".  Рильке  знакомится с  произведениями
Валери: его восторг без­граничен. Он напишет: "Я был одинок, я ждал, все мое
твор­чество ожидало. Однажды я прочел Валери, и я  понял, что моему ожиданию
пришел  конец". Рильке переводил поэзию  и прозу  Валери  (в  том  числе оба
диалога).
     Эссе  "Об  "Адонисе"  вскрывает  изощренность  поэтического  ис­кусства
"простодушного"   Лафонтена.   Своим  прославлением   формальной   строгости
классического    стиха,    его    "условного    порядка"    Валери   открыто
противопоставляет себя иррацио­нальным течениям в  поэзии.  (Такой эскапизм,
однако,  приво­дит  его  к слепоте в отношении многих  самых  знаменательных
явлений современного искусства. )
     1922  В феврале умирает Эдуард  Лебе. Валери решает не  искать  работу,
надеясь прожить  литературным трудом.  Материаль­ные  заботы  побуждают  его
много и  часто  писать "на  заказ". Он к  тому же  считает, что поставленные
извне  условия  и  трудности, которые  требуют  "взыскательного  и  волевого
уси­лия", "не всегда лишены подлинной пользы  для автора". Они позволяют ему
узнать и выявить свои возможности.
     Летом выходит  сборник  "Чары".  С его появлением Валери  считает  свой
поэтический путь законченным. Он  жалуется Жиду: "Хотят, чтобы я представлял
француз­скую  поэзию.  Во мне видят  поэта!  Но мне  плевать на поэзию. Лишь
поневоле  я ею  интересуюсь. Только благодаря случай­ности писал я  стихи. Я
был  бы  в  точности  тем же,  если  бы их  не писал.  То есть обладал бы  в
собственных  глазах   тою   же   значимостью.   Это  для   меня   совершенно
несущественно. Что  для меня существенное -- я хотел бы это сказать. Я верю,
что смогу, что смог бы еще это сказать, будь  у меня досуг и по­кой...  но я
не принадлежу себе больше. Жизнь, которую я ве­ду, меня убивает".
     К  своему  общественному  положению  он  втайне  относится  с  иронией,
доходящей порой до  сарказма.  Даже  в  старости,  даже  будучи  академиком,
почтеннейшей   фигурой,   осыпанный   наградами,    принимаемый    королями,
правителями, окружен­ный и прославляемый цветом интеллектуальной  Европы, он
"терпеть  не  может  серьезных  людей",  не  принимает всерьез  "Человека  с
положением",  "Господина". Человек поразитель­ной скромности, чуждый  всякой
рисовки, он любит издевать­ся  над своим двойником -- "клоуном,  зубоскалом,
который исполняет  свой трюк  как умеет" (J. В  а  11 а г d, Celui  que j'ai
connu. -- Сб. "Paul Valйry vivant", p. 245).
     1923  В Париже, Брюсселе, Лондоне он  выступает с докладами  о  "чистой
поэзии", о Гюго, Бодлере, Верлене, Рембо, о влиянии, которое оказали на него
По,  Вагнер, Малларме.  "Душа  и Танец"  появляется  вместе с  "Эвпалиносом"
отдель­ным изданием.
     В "Вариации на  тему  одной мысли" он  вскрывает рассчитанное искусство
Паскаля как  художника. К этому, в сущности, сводится здесь критика "Мыслей"
Паскаля,  которая  многими была  понята в более  широком смысле. Это  эссе и
особенно   его  издание   1930   года,   снабженное   пояснениями,   вызвали
ожив­леннейшую полемику и  резкую  критику автора.  Известный  философ Этьен
Жильсон обратился с "Открытым письмом г-ну Тэсту в защиту Блеза Паскаля".
     Пристрастные упреки Валери в адрес Паскаля за его "отступ­ничество"  от
науки и другие предполагаемые грехи звучат тем острее, что он представляется
ему  "фигурой  первой  вели­чины",  человеком,  который  призван  был  стать
"апостолом лю­дей науки и мысли".
     Статья "Стефан Малларме" появляется в октябре в журнале "Голуа". За ней
последует целый ряд эссе, которые Валери посвятит своему учителю в поэзии.
     Валери  записывает: "Я  ценю  человека,  если он обнаружил  за­кон  или
метод. Прочее не имеет значения". В другой тетради: "Литература -- искусство
языка.  Лучшим является тот, кто лучше всего владеет  своим языком Но языком
можно владеть  двояко:  как  атлет -- своими  мус­кулами или как  анатом  --
чужими. Два рода знания. Нужно сочетать анатома с атлетом".
     1924 Валери выступает с докладами в Италии и Испании, где встречается с
Габриэлем   д'Аннунцио   (между   ними   завязывается   теплая   дружба),  с
Ортегой-и-Гассетом.
     В апреле  -- встреча с Рильке в Мюзо; хозяин посадит здесь иву в память
об этом "одиночестве вдвоем". Летом в беседе с Бергсоном  он говорит о своих
исканиях  на­чиная  с  1892  года:   "Что   касается   метода,  я  полагался
исклю­чительно  на  собственную  манеру  видеть... ".  Сентябрь:  "Положение
Бодлера" -- в журнале "Ревю де Франс".
     Он готовит первый номер журнала "Коммерс", который редак­тирует  вместе
с  друзьями  -- Валери Ларбо и Леоном-Полем Фаргом. В этом журнале, одном из
лучших в 20-- 30-е годы, будут, в частности, впервые во Франции опубликованы
пере­воды из Б.  Пастернака и О. Мандельштама. Осенью публикуется "Тетрадь В
1910" -- первый из серии сбор­ников, в которых  Валери обнародует  фрагменты
своих "тет­радных" записей. Он  продолжает  этот  свой "центральный" труд до
конца жизни. Его избирают председателем Пен-клуба.
     1925  Аббат  Бремон выступает  во  Французской  Академии  с докладом  о
"чистой  поэзии", ссылаясь  при этом на Валери.  В связи с этим завязывается
многолетняя   дискуссия  поэтов,  крити­ков,  эстетиков.  19  ноября  Валери
избирается во Французскую Академию.
     1926  Он  выступает  в  Вене  и  Праге.   В  Берлине,  где  он  делится
литературными воспоминаниями, в числе слушателей -- Эйн­штейн.
     Июнь:   предисловие  к  каталогу  выставки  Берты   Моризо.   Сентябрь:
предисловие  к "Персидским письмам" Монтескье. В  "Возвращении из Голландии"
Валери говорит о Декарте, которому посвятит еще несколько эссе. Декартовский
метод -- один из главных образцов для  Валери, с которым мысль его постоянно
соотносится. Но, пишет он, "порой я мыслю, по­рой -- существую".
     13 сентября 1926 г., за три с половиной месяца до своей сме­рти, Рильке
проводит  целый день в  гостях у Валери на бе­регу Женевского озера.  Валери
будет вспоминать:  "Какие  ми­нуты свободы,  отзвучных  даров --  эти минуты
последнего сен­тября его жизни!.. "
     Запись  в  тетради:  "Трудно  проникнуть  в  мир  атомов,  но  мы   уже
погрузились  в  него; наиболее трудное,  однако, снова из него выбраться, то
есть  воссоздать  и  вернуть,  исходя  из  самих  элементов,  явления нашего
уровня".
     1927 Смерть матери, с которой Валери был особенно близок.  Он говорил с
ней  по-итальянски и  признавался,  что  благодаря ей ощущал дух  и характер
Венеции XVIII  века. В письме священнику  Жийе,  выпустившему  работу  "Поль
Ва­лери и  метафизика", он отрицает  влияние на  него  Бергсона и  связывает
философию с проблемами языка.  "Что касается ве­ры  --  как сказать? Я ее не
ищу  и  не избегаю. Я стремлюсь выработать о  ней  четкое понятие". Вопрос о
существовании  бога является,  по  мнению Валери, чисто  словесным вопросом,
порождаемым фикциями  языка. Почти  повторяя древнего  ере­тика Маркиона, он
напишет:  "Мой бог обладал бы  величием души, позволяющим ценить  тех, кто в
него  не  верит". В его "Зарисовке змеи"  провозглашается, "что вселенная --
изъян в чистоте  небытия". "Чистая" потенция  и  "нечистота" бытия,  которая
исключает бога, антагонистичны и несоединимы в по­нимании Валери.
     В статье о Стендале, к  личности и  творчеству которого  Вале­ри всегда
был неравнодушен, он  рассматривает проблему ис­кренности  в литературе.  За
мнимой   непосредственностью   писателя   всегда  стоит  некое  "искусство",
рассчитанный эффект. "Правдивость немыслима в литературе".
     23  июня   он   выступает  с   благодарственной   речью   в   Академии.
Присутствующие  озадачены: своего предшественника Анатоля Франса он  именует
"мой  будущий  предшественник", ни  разу не называя  его по имени. Валери не
может простить ему вра­ждебного  по отношению  к Малларме поступка,  который
все­ми давно забыт.
     В октябре --  выступления в Англии: Лондон, Оксфорд, Кемб­ридж. Ноябрь:
речь на открытии памятника Эмилю Верхарну.
     1928 В "Заметках о  величии и упадке Европы" Валери  осуждает  политику
раздоров, уводящую  европейскую  цивилизацию от ее великого  предназначения.
"Единственные  договоры,  с  кото­рыми  стали  бы  считаться,  это  те,  кои
скреплялись  бы  задни­ми  мыслями".  Поэтому  войну  он считает  не  только
преступ­ным актом, но и  решением сугубо иллюзорным. Эта иллюзор­ность ведет
в конечном счете к войне тотальной. В статье  "Об  истории"  Валери называет
историческую  науку "самым опасным  продуктом  из  всех, какие  вырабатывает
хи­мия интеллекта". Свои взгляды на историю как таковую и ис­торию как науку
он  разовьет  в целом ряде  статей и выступ­лений,  в том числе  в  "Речи об
истории" (1932), которая вы­зовет бурные отклики.
     Он  утверждает, что история -- это  Муза и в качестве тако­вой только и
"надлежит   ее   уважать".   Анализируя   понятия   "движения   истории"   и
"исторического  факта",  он подвергает  критике  прежде всего позитивистскую
историческую  науку, как она  сложилась к  концу XIX  века. Впоследствии ряд
пе­редовых историков XX века  (М. Блок  и другие) использовал его  анализы и
критику    арсенала    исторической    науки,   однако    разработка   новых
научно-исторических методов осталась ему практически неизвестной.
     Валери  сознавал, что  коренной  сдвиг в развитии человеческой культуры
требует радикального обновления  всей исторической  практики.  Первым  таким
требованием был, по его убежде­нию, отказ от оглядки на прошлое. Прошлое, по
убеждению Валери,  есть лишь часть  настоящего и рассматриваться  дол­жно  в
перспективе  конкретных возможностей  будущего. В  своем анализе  Валери, по
существу, переносит в  область ис­тории принцип относительности  времени: не
время "вмещает"  историю,  но  актуально-сущее,  "живая"  история  формирует
время.  Этот принцип, связанный  с  отказом  от  ретроспекции,  способствует
особой меткости и остроте его конкретных оце­нок и прогнозов.
     Август:  эссе  "Леонардо и философы"  появляется в  журнале  "Коммерс";
Валери,     в     частности,      подвергает     критике     метафи­зическую
отвлеченно-нормативную эстетику.
     1929 Валери постоянно встречается в это время с учеными: часто посещает
лабораторию  Перрена, видится с  Луи  де  Бройлем,  Ланжевеном,  беседует  с
Эйнштейном,  о котором  записывает  после  одного  из  его  выступлений: "Он
единственный худож­
ник среди всех этих  ученых". При встрече с ним 9  ноября он его спрашивает,
какова вероятность существования единства в природе. Эйнштейн отвечает: "Это
-- акт веры".
     Он приветствует Джойса на завтраке в его честь; журнал "Коммерс" еще  в
первом своем номере опубликовал в пере­воде фрагменты из "Улисса".
     Запись в тетради: "Знание  превратилось теперь  из цели  в средство  --
тогда как философом прежде был тот, для кого оно являлось целью".
     И  другая:  "Машина  делает лишь  первые  шаги.  Однажды,  быть  может,
электрофонический калейдоскоп будет составлять музыкальные фигуры сотнями --
изобретет  серийные   ритмы,  мелодии.   У   человека  появятся  машины  для
безошибочных  рассуждений. -- Ему  останется лишь выбирать.  Комбинацион­ные
фабрики".
     1930 Визит к Бергсону. "Беседуем об эволюции, -- записывает Ва­лери. --
Я говорю  ему,  что  в  конце концов  мы  научимся  рассматривать  будущее в
качестве причины прошлого... ".
     Май: "Взгляд на море" -- в "Нувель ревю Франсез". Валери встречается  и
беседует с Тейяром де Шарденом.
     1931 В марте выходит сборник "Статьи об искусстве".
     В Копенгагене он беседует с  Нильсом Бором, с работами ко­торого хорошо
знаком.
     23 июня  -- премьера  мелодрамы "Амфион", написанной им в содружестве с
Онеггером  и  при  содействии  Иды  Рубинштейн: Валери возвращается в  ней к
орфической теме. Он в это вре­мя находится в Оксфорде на церемонии по случаю
присуж­дения  ему титула  доктора honoris  causa.  Июль:  выход первого тома
Собрания  сочинений. В  предисловии к сборнику "Взгляд  на  современный мир"
Ва­лери   рассматривает  вопрос,  который  затронул  уже   три  года  назад:
"Начинается  эпоха конечного мира". В  истории, писал он,  наступает момент,
когда "уже  нельзя  будет  ни предвидеть,  ни локализовать  почти мгновенные
последствия  того, что  предпринято".  Он  снова  выявляет  катастрофические
последст­вия "малоевропейства" и колониальных распрей. "Не было ничего более
глупого в истории,  чем  европейское  соперниче­ство  в области  политики  и
экономики, когда его  сравниваешь,  сопоставляешь и  сочетаешь с европейским
единством и сою­зом в области науки". В результате  безрассудной  политики и
войны "искусственное неравенство сил, на  котором  зижди­лось  последние три
века  господство  Европы,  быстро сходит на  нет. Вновь  начинает  возникать
неравенство,  основанное на валовых данных статистики. Азия приблизительно в
четы­ре  раза  больше  Европы. Поверхность Американского  матери­ка  немного
меньше  поверхности Азии.  Однако  население Китая  по  меньш