му только на пользу.
Рифмы, ин­версии,  развернутые фигуры,  параллели и  образы все они, будь то
находки  или условности,  служат  сред­ствами  противодействия  прозаической
предрасположен­ности  читателя  (подобно  тому как  общеизвестные  "за­коны"
поэтического  искусства  постоянно напоминают  поэту о  сложности мира этого
искусства).  Невозмож­ность  свести  его  творение  к  прозе,  невозможность
изло­жить или постигнуть его в качестве прозы -- таковы непреложные  условия
его бытия, вне которых творение это поэтически лишено смысла.
     После  всех этих  негативных  суждений  я должен был бы теперь заняться
положительной стороной вопроса; но, думается мне, было бы не слишком уместно
предварять сборник  стихов,  в  котором  представлены  самые  разно­образные
тенденции и творческие манеры,  изложением сугубо  личных  идей,  как бы  ни
старался  я приводить и  развивать лишь такие соображения и доводы,  какие в
свой черед  мог  бы повторить  каждый.  Нет ничего труд­нее, нежели не  быть
собой или же не быть собой лишь в меру желаемого.

        "ПОЭЗИЯ И АБСТРАКТНАЯ МЫСЛЬ"
     Идею  Поэзии довольно часто противопоставляют по­нятию Мысли,  особенно
"Мысли  Абстрактной". Мы го­ворим:  "Поэзия  и  Абстрактная Мысль",  --  как
говорим: Добро и Зло, Порок и Добродетель, Горячее и Холод­ное.  Большинство
людей верит, не  размышляя, что ана­лизы и работа интеллекта, точные волевые
усилия, к  которым он побуждает сознание,  плохо  вяжутся с той естественной
свежестью, с  той выразительной  преизбы­точностью, с той фантазией и с  тем
изяществом,  какие  отличают  поэзию и делают ее явной  с первых же ее слов.
Если  мы обнаруживаем у  поэта известную глуби­ну,  нам кажется, что глубина
эта совсем  иной природы,  нежели глубина  философа  или ученого.  Некоторые
пола­гают даже, что само размышление о своем искусстве, строгость выкладок у
того, чье  дело -- выхаживать розы, способно  лишь погубить поэта, поскольку
выс­шей,  самой  заманчивой  его  целью  должна  быть переда­ча рождающегося
(причем  счастливо рождающегося) состояния творческой  эмоции, которое силой
внезапно­сти  и  восторга  смогло  бы  навсегда  оградить  поэму  от  любого
последующего критического суждения.
     Может  быть,  в  этом взгляде и содержится  крупица  истины,  но  в его
простоватости мне видятся  явные при­знаки школярского происхождения. Похоже
на то, что мы заучили и приняли эту антитезу, не успев еще вду­маться, и что
мы находим ее в себе укоренившейся в  форме лексического контраста, как если
бы  она выража­ла  точное  и действительное  отношение двух  вполне  чет­ких
понятий. Надобно признать,  что  лицо, которое  веч­но  спешит  с  ответом и
которое мы  именуем  своим умом,  питает  слабость  к  подобным  упрощениям,
позволяющим ему строить бесчисленные комбинации и суждения, де­монстрировать
свою  логику,  проявлять  свои  риториче­ские  таланты,  --  одним   словом,
исполнять свое умное назначение со всем блеском, на какой он способен.
     Однако этот классический контраст, как будто бы выкристаллизовавшийся в
языке, всегда представлялся мне слишком грубым и к тому  же слишком удобным,
чтобы  избавить  меня  от  стремления более пристально  рассмотреть сами эти
предметы.
     Поэзия  --  Абстрактная Мысль.  Говорится легко...  и  мы  с  легкостью
уверяем  себя,   что  сказали   нечто   доста­точно  внятное   и  достаточно
определенное, чтобы дви­гаться дальше, не нуждаясь в оглядке на личный опыт;
чтобы  строить теорию или завязывать спор, в которых эта  противоположность,
столь заманчивая  в  своей про­стоте,  будет  служить  посылкой,  доводом  и
содержанием.  Можно даже воздвигнуть на этом фундаменте целую метафизику или
по меньшей мере "психологию" и выра­ботать для себя некую систему умственной
жизни  --  познания, воображения, интеллектуального  творчества,  -- которая
должна  будет  с  неизбежностью   привести  к   тому  же  терминологическому
диссонансу, из какого возникла сама...
     Мне, однако, свойственна странная  и опасная мания всякий вопрос решать
начиная с начала (что значит со своего личностного начала) -- иными словами,
вновь проторять, проделывать заново весь путь до конца, как если бы до  меня
его не прокладывали и не проходили сонмы других...
     Путь,  о котором  я говорю, есть  путь, указанный или же диктуемый  нам
языком.
     Во  всяком вопросе,  прежде его  рассмотрения по  существу, я начинаю с
языка; я  привык  действовать по примеру  хирургов, которые, протерев сперва
руки,  гото­вят  затем  операционные  средства.  Я  называю  это  очи­щением
словесной ситуации. Прошу простить мне это  выражение, уподобляющее  слова и
формы речи рукам и инструментам врача-хирурга.
     Я  утверждаю,  что, сталкиваясь с  какой-либо пробле­мой,  мы не должны
доверять  ее первым соприкоснове­ниям  с нашим  сознанием.  Нельзя  доверять
самым пер­вым  словам,  которые  оглашают вопрос в  нашем созна­нии.  Всякий
новый вопрос сперва  пребывает в нас в младенческом состоянии; он лепечет --
он  находит  лишь  чужие  речения,  отягченные  случайными  значимостями   и
ассоциациями;  он   вынужден  их   заимствовать.  Тем  са­мым,   однако,  он
нечувствительно   преображает   нашу    действительную    потребность.    Мы
бессознательно отво­рачиваемся  от нашей исходной  проблемы,  и  мы убеждаем
себя, что остановились на  собственном, чисто лич­ном мнении, забывая о том,
что  нам предлагалось на выбор множество мнений, которые представляют  собой
более  или менее стихийные порождения прочих  людей и  случая. То  же  самое
происходит с программами поли­тических партий, среди которых нет (и не может
быть)  ни  одной,  в точности отвечающей нашему  чувству и на­шим интересам.
Стоит  нам выбрать одну  из них, как мало-помалу  мы приспособляемся  к тому
типу личности, какого требуют эта программа и эта партия.
     Философские  и   эстетические  вопросы  до  такой   степе­ни  затемнены
изобильностью,  разнообразием,  древно­стью изысканий,  споров,  решений, не
выходивших из ра­мок весьма ограниченного словаря, чьи термины каж­дый автор
использует сообразно  своим  наклонностям, что все эти исследования в  своей
совокупности  пред­ставляются  мне  неким  заповедным  пределом  в  античном
царстве теней, доступным лишь для мудрейших.  Здесь есть свои  Данаиды, свои
Иксионы, свои Сизифы,  кото­рые вечно усердствуют, наполняя бездонные бочки,
вка­тывая на гору непокорные глыбы, -- иначе говоря, без  конца переосмысляя
неизменную дюжину слов, чьи ком­бинации составляют сокровищницу Отвлеченного
Зна­ния.
     Позвольте дополнить эти предварительные замечания еще одним наблюдением
и  еще  одним  образом.  Наблю­дение  следующее.  Вы,  несомненно,  обращали
внимание  на удивительный факт, когда то же  самое слово,  кото­рое  кажется
абсолютно  ясным, если  мы  слышим или употребляем его в  обиходной  речи, и
которое  не вызы­вает  никаких трудностей,  если  мгновенно уносится  хо­дом
обыденной  фразы, становится  сказочно  головолом­ным, приобретает  странную
неподатливость, обеспложи­вает любое  определительное усилие, как только  мы
изы­маем  его из  обращения, дабы  рассмотреть его само по себе,  и пытаемся
обнаружить в нем смысл  в отрыве от его насущной значимости 1. Не
курьезно  ли  вопрошать  себя  о  действительном  значении термина,  которым
поль­зуешься ежемгновенно с полной уверенностью? Так, на­пример: я схватываю
на лету слово "Время". Это слово было абсолютно прозрачным, точным, верным и
надеж­ным в  употреблении, пока находилось  в высказывании на своем месте  и
звучало в устах человека, который хотел  нечто сказать. Но вот  оно вырвано,
схвачено за крылья. И оно мстит. Оно внушает нам, что его смысл обширнее его
функций.   Оно  было  лишь  средством,   а  те­перь  стало  целью,  объектом
чудовищного  философского  домогательства.  И  оно  обращается  в  тайну,  в
бездон­ность, в терзание мысли...
     То же самое происходит со словом "Жизнь" и со всеми прочими.
     Это  легко  доступное  наблюдение  стало   для  меня  фак­том  огромной
критической  значимости. К  тому  же  я  вы­нес  из него образ,  в котором с
достаточной ясностью выразил  для себя это  странное  свойство наших речевых
средств.
     Каждое  слово, любое из  слов,  позволяющих  нам мгновенно преодолевать
пространство  мысли  и  следо­вать  ходу  идеи,  которая  сама  строит  свою
формулиров­ку,   видится  мне  в  образе  легкой  доски  из  тех,  какие  мы
перебрасываем через  ров или горную  трещину  -- так, чтобы  они выдерживали
переход быстро  движуще­гося человека. Лишь бы только он шел  легко, лишь бы
не  медлил --  и,  главное,  лишь  бы  не вздумал  скакать по  тонкой доске,
испытывая ее крепость!.. Хрупкий мо­стик тотчас опрокинется либо сломается и
все  рухнет  в бездну. Обратитесь к своему  опыту, и вы удостовери­тесь, что
пониманием других, как и пониманием самих себя, мы обязаны одному: быстроте,
с  какой мы  пробе­гаем  слова.  Нельзя подолгу задерживаться  на них, иначе
откроется, что и  яснейшая  речь  сложена из  невнятиц, из более  или  менее
непроницаемых миражей.
     Но как можем мы мыслить -- я хочу сказать: ос­мысливать, углублять  то,
что, на  наш взгляд, углубить надлежало бы, -- если  язык представляется нам
сред­ством по  самой  сути своей промежуточным,  подобно банкноте либо чеку,
чья ценность или  же  то,  что  мы  "ценностью" именуем, требует забвения их
действитель­ной сущности, которая сводится к обычно грязному клочку  бумаги?
2 Этот клочок прошел через столько  рук...  А  слова  столько раз
переходили  из  уст  в  уста,  из  одной  фразы  в  другую,  прошли  столько
употреблений   и    злоупотреблений,   что    только    система    тончайших
пре­досторожностей способна противостоять слишком боль­шому смешению в нашем
сознании  того,  что мы мыс­лим  либо мыслить пытаемся, с тем, что  словарь,
раз­личные авторы, как, впрочем, и весь род людской, навя­зывают нашей мысли
с эпохи возникновения языка...
     Итак,  я не стану  доверяться тому, что два этих тер­мина --  Поэзия  и
Абстрактная Мысль  --  внушают мне, едва  прозвучат. Лучше  уж  обратиться к
себе.  В  себе  самом  я  найду свои  реальные  трудности и  действитель­ные
констатации  реальных  своих   состояний;  в  себе  от­делю  я  понятное  от
непостижимого;  и я смогу  убедить­ся, подлинно  ли существует вышеназванная
противо­положность и как существует она  в  живом  виде. Дол­жен признаться,
что интеллектуальные проблемы я при­вык делить на две категории: те, какие я
сам мог бы выявить и в каких выражаются  истинные потребности  моей мысли, и
все  прочие,  являющиеся  чужими пробле­мами. Эти  последние  в значительной
своей части (про­центов,  скажем, на  сорок)  мне кажутся  несуществую­щими,
всего  только мнимыми: я их не чувствую.  Что  же  касается остальных, среди
них, на мой взгляд, столь же много  плохо сформулированных... Я не настаиваю
на  своей  правоте.  Я  хочу  лишь  отметить,  что,  углубляясь  в  себя,  я
прослеживаю результаты,  когда словесные формулы пытаюсь заменить ценностями
и  значениями, словам не доступными и не зависящими от общеприня­того языка.
Я  открываю  в  себе  стихийные  влечения  и  образы,  сырые  продукты  моих
потребностей и моего личного опыта. Само мое естество изумляется, а оно-то и
призвано, когда сумеет,  приносить  мне ответы, ибо только в реакциях нашего
естества может заключаться вся сила и словно бы обязательность нашей истины.
Мысль, исходящая от этого естества, никогда не исполь­зует для своих нужд ни
тех   слов,   которые  представляют­ся   ей  пригодными  лишь  для  внешнего
употребления, ни тех, глубины  которых она не различает и которые могут лишь
обмануть ее в отношении их действительной силы и значимости.
     Я наблюдал  в себе, таким образом,  состояния, кото­рые  вправе назвать
поэтическими,  поскольку  кое-какие  из  них разрешались  в  конечном  итоге
созданиями поэ­зии. Они возникали  без видимой причины, в силу той  или иной
случайности; они развивались по  законам  сво­ей природы, нарушая тем самым,
на какое-то время, наиболее постоянный  режим моих  умственных отправле­ний.
Потом, когда  этот цикл  во мне себя исчерпывал,  я возвращался к привычному
режиму  обмена,  связую­щего  мое естество  с  моими  мыслями.  Оказывалось,
од­нако, что уже по  завершении поэмы цикл в своем  ис­черпании оставлял еще
нечто после  себя.  Этот замкну­тый цикл есть цикл  усилия,  которое  как бы
аккумули­ровало и восстанавливало вовне поэтический заряд...
     В  других  случаях  я  мог  наблюдать,  как  обстоятель­ство  столь  же
незначительное вызывало,  -- так мне по крайней мере казалось, -- отклонение
совсем  иного  ро­да,  сдвиг  противоположный  по  характеру  и  результату.
Например,  внезапная  ассоциация идей или какая-нибудь  аналогия приковывали
мое внимание,  подобно тому как  клич рога  в  лесной глуши  заставляет  нас
насторажи­вать  слух  и  незримо  приковывает  все  наши   мускулы,  которые
чувствуют свою слитность, к некой  точке про­странства в гуще листвы. На сей
раз, однако, меня  вела не  поэма,  но анализ  этого  внезапного умственного
ощу­щения.  Вместо  стихотворных  строк,  которые прежде,  в  этой  же фазе,
откладывались, с  большей или меньшей легкостью, моим внутренним временем, я
сталкивался с неким принципом,  который готов был включиться  в  число  моих
умственных навыков,  с  некой формулой,  ко­торой надлежало  отныне  служить
инструментом после­дующих исследований...
     Прошу прощения, что так много говорю о себе; но я полагаю, что полезнее
рассказать об испытанном лич­но, нежели приписывать себе знание, ни от какой
лич­ности не зависящее,  и  наблюдение, свободное  от наблю­дателя.  В самом
деле, не существует теории, которая не являлась бы тщательно препарированным
эпизодом некой автобиографии.
     Я отнюдь не собираюсь открывать вам  какие-то но­вые истины. Я не скажу
вам ничего такого, чего бы вы уже не знали; возможно только,  я скажу вам об
этом  по-иному. Вы знаете  и без  меня, что поэт не  обязатель­но неспособен
исследовать тройное правило, как равно и логик не обязательно  должен видеть
в словах одни лишь понятия, категории и простейшие посылки к сил­логизмам.
     Больше того, я решусь  высказать  следующий  пара­докс.  Если бы  логик
всегда должен был оставаться ло­гически мыслящей личностью, он бы  не стал и
не  мог бы стать логиком;  и если  поэт  всегда  будет  только  поэтом,  без
малейшей склонности абстрагировать и рас­суждать, никакого следа в поэзии он
не оставит. Я иск­ренне полагаю,  что  человек, лишенный возможности прожить
множество жизней помимо своей, не мог бы прожить и собственной.
     Таким  образом,  я  убедился  на  опыте, что одно и  то  же "Я"  строит
чрезвычайно   различные   фигуры,  что  оно  становится  абстрагирующим  или
поэтическим  в  зави­симости от  своих  сменяющихся  ориентации,  каждая  из
которых представляет  собой  отклонение  от  того  чисто  пассивного и  лишь
наружно  связанного с внешней сре­дой  состояния, какое  является  срединным
состоянием нашего существа, состоянием безразличия к обменным контактам.
     Посмотрим  сначала,  в чем  состоит  первый, всегда  случайный  толчок,
который должен построить в нас по­этический  механизм, и  прежде всего --  в
чем  заклю­чаются его эффекты. Проблему  можно представить так: поэзия  есть
искусство речи;  определенные комбинации слов способны вызывать переживание,
которого другие  комбинации не  вызывают  и которое мы назовем поэти­ческим.
Что же это за переживание?
     Я узнаю его  в  себе  по  тому  признаку,  что  все воз­можные  объекты
привычного  мира, внутреннего и внеш­него, --  различные  существа, события,
эмоции,  дейст­вия,   --   наружно  не  изменяясь,   вдруг   оказываются   в
не­постижимой,  но изумительно точной связи с закономер­ностями  нашей общей
чувствительности. Иными слова­ми, эти знакомые  предметы и сущности  -- или,
лучше сказать, образы, их представляющие, -- каким-то обра­зом изменяются  в
своей  значимости.  Их отзвучности,  их ассоциации в корне  отличны от  тех,
какие  должны воз­никать  в  обычных  условиях;  они стали,  если  можно так
выразиться,  омузыкаленными,  вступив в  отношения  обо­юдного  резонанса  и
некоего  гармонического  соответст­вия. Поэтический  мир, увиденный под этим
углом, об­наруживает  немало  общего с  нашими предположениями  относительно
мира сна.
     Поскольку мы  заговорили  о  "сне", я мимоходом от­мечу, что  начиная с
романтизма,  по  причинам  вполне  объяснимым,  в  новое  время  происходило
смешение  по­нятий сна  и поэзии.  Ни сон, ни греза  не являются не­пременно
поэтическими;  они могут быть таковыми;  но образы, создаваемые в расчете на
случай, лишь волею случая становятся образами гармоническими.
     Как бы то ни было, вспоминая о сновидениях, мы убеждаемся, на основании
общего  и  постоянного  опыта,  что  наше  сознание  может  быть  захвачено,
наводнено, до пределов насыщено  порождениями некоего бытия, чьи предметы  и
сущности  кажутся,  правда,  теми  же,  что и  при  бодрствовании,  хотя  их
значимости,  их  отношения,  формы их  превращений  и  перестановок в  корне
меня­ются и с несомненностью демонстрируют нам, как сво­его рода символы или
аллегории,   мгновенные   колеба­ния   нашей   общей   чувствительности,  не
контролируемой чувствительностью специальных органов чувств. Так же примерно
складывается,  развивается  и,  наконец,  рас­сеивается  в нас  и  состояние
поэтическое.
     Отсюда  явствует, что поэтическое состояние есть  со­стояние  абсолютно
непредсказуемое, неустойчивое, сти­хийное,  эфемерное, что мы утрачиваем его
-- как и его обретаем -- чисто случайно. Этого  состояния еще недо­статочно,
чтобы  сделать  кого-то  поэтом,  так  же  как не­достаточно  увидеть во сне
драгоценность, чтобы найти ее по пробуждении сверкающей на полу.
     Назначение поэта, -- пусть слова  мои  вас не сму­щают,  -- отнюдь не в
том, чтобы испытывать  поэтиче­ское  состояние: это -- его частное дело. Его
назначение -- вызывать то же самое состояние у других. Поэт узнает­ся  -- во
всяком  случае, свой узнает своего -- по тому очевидному факту, что читатель
им   "вдохновляется".  Вдохновение   есть,  строго   говоря,  некая  даровая
преро­гатива,  которою читатель  наделяет своего поэта: читатель приписывает
нам сверхъестественные заслуги тех сил  и тех чаровании, которые  себя в нем
выказывают. Он ищет и в нас находит сказочную причину  своих во­сторгов.  Но
поэтический  эффект  и искусственный  синтез  этого  состояния  в каком-либо
произведении  --  отнюдь  не одно  и то же; это  вещи  столь  же  различные,
на­сколько  различны  чувство  и  действование.  Последова­тельное  действие
гораздо сложней любых порождений минуты, особенно если должно осуществляться
в такой условной сфере,  как  сфера речи. Вы заметили, вероятно,  что в моих
рассуждениях   забрезжила  здесь  та   самая  абстрактная   мысль,   которую
обыкновение противопо­ставляет  поэзии.  Мы сейчас к ней вернемся. А  пока я
хочу   рассказать   вам  одну   действительную  историю,  что­бы  дать   вам
почувствовать,  --  как  почувствовал  сам, удивительнейше отчетливо, -- всю
несопоставимость  по­этического состояния  (или эмоции),  даже творческого и
самобытного,   с   созданием   произведения.  Я  поделюсь   с  вами   весьма
замечательным наблюдением, которое проделал над собой около года назад.
     Я вышел  прогуляться,  чтобы в  пестроте  уличных  впечатлений  немного
рассеяться после утомительной ра­боты. Я шел по своей улице,  когда внезапно
меня  за­хватил  некий ритм,  который  не давал мне  покоя  и вско­ре вызвал
ощущение  какого-то  чужеродного автоматиз­ма. Точно кто-то воспользовался в
своих целях моей жизненной машиной. Затем к этому ритму подключился второй и
с  ним сочетался;  и  два эти порядка  связались какою-то  поперечной связью
(другого слова я подыскать не