уждает  нас соглашаться, а  не  подчиняться,  и  полагает  свое
основ­ное чудо лишь в том, что разоблачает себя,  а свою глубину -- только в
хорошо выведенной перспективе. И есть ли лучший признак подлинной и законной
вла­сти,  чем пользование ею без всяких  покровов? --  Ни­когда у Диониса не
было  врага более  решительного,  ни более  чистого,  ни  более вооруженного
знаниями, неже­ли  этот герой, который был занят не столько подчине­нием или
уничтожением чудищ,  сколько изучением дви­жущих сил, и  который пренебрегал
пронзать их стрела­ми, ибо пронзал их вопросами; он был скорее их вер­ховным
вождем, чем победителем,  а это значит,  что  для него не  было более полной
победы, нежели возможность  их понять, -- почти до возможности воспроизвести
и  по­вторить их;  и едва  только  он улавливал  регулирующий их закон,  как
отбрасывал  их,  смехотворно  низводя  к  убогому  состоянию вполне  частных
явлений и объясни­мых парадоксов.
     Как  ни  поверхностно  изучил  я  его  рисунки  и  рукопи­си,  они меня
ослепили.  Эти  тысячи  заметок  и  зарисовок  отложили  во мне  потрясающее
впечатление некой кош­марной совокупности искр, вызванных разнообразней­шими
ударами  какого-то фантастического производства.  Изречения, рецепты, советы
самому себе, опыты раз­мышлений, вновь возобновляющихся; иногда закончен­ное
описание, иногда разговор с самим собой, обраще­ние к себе на "ты"...
     Но  у меня не было  никакого  желания  повторять, что  он был  тем-то и
тем-то:  и  художником,  и  математиком,  и... Словом,  --  художником самой
вселенной 2. Всякому ведомо это.



     3*


     Я не считал себя достаточно ученым, чтобы пытать- ея  развернуть детали
его  изысканий, попробовать, на­пример,  определить точный смысл  его Impeto
3,  которым  он  так  широко  пользуется  в  своей  динамике; или
пус­титься в рассуждения по поводу его Sfumato 4, которое он ввел
в свою  живопись; не был я и достаточно эруди­том (и  того меньше -- склонен
быть  им),  дабы  помыш­лять способствовать, хотя  бы в  самой  малой  дозе,
уве­личению уже  давно известных фактов.  Я  не чувствовал к  эрудиции  того
ревностного усердия,  которое  ей подо­бает. Изумительный дар  собеседования
Марселя  Шво­ба 5 больше  влек меня к личной  его  обаятельности,
не­жели к его научным источникам. Я упивался беседой, пока она продолжалась.
Я получал  удовольствие, не за­трачивая  труда. Но  в итоге я спохватывался;
моя лень восставала против идеи безнадежных чтений, бесконеч­ных



     4*


     проверок, дотошных  методов,  предохраняющих от уверенности. Я  говорил
своему другу, что ученые люди рискуют много больше других, ибо они заключают
па­ри, а мы остаемся вне игры, причем у них  есть две возможности ошибаться:
наша,  которая  чрезвычайно  лег­ка,  и  их  собственная,  требующая больших
усилий. Ес­ли  на их  долю и выпадает счастье раскрыть некоторые  факты,  то
самое количество восстановленных  матери­альных истин  подвергает  опасности
подлинную реаль­ность,  искомую ими. Истина, в  ее грубом состоянии,  бо­лее
поддельна,   чем  сама  подделка.  Документы   с  одина­ковой   случайностью
информируют нас  и об  общих за­конах  и  об  их исключениях. Сами летописцы
предпочи­тают сохранять для нас странности своей  эпохи. Но то,  что верно в
отношении эпохи или личности, не всегда позволяет лучше познать их. Никто не
тождествен совокупности своих внешних признаков; кто из нас  не го­ворил или
не  сделал  того,  что   ему  несвойственно!  Под­ражание   или  ляпсус,  --
случайность или  возрастающая  усталость оставаться  тем,  каков ты  есть на
самом  деле,  тебя  самого  подчас  искажают;  нас  зарисовывают  во  вре­мя
какого-нибудь обеда; этот листок переходит в  по­томство, богатое эрудитами,
и вот  мы закреплены во всей  красе на всю литературную вечность. Фотография
лица,  в  ту  минуту  искаженного гримасой,  -- неопровер­жимый документ. Но
покажите этот документ кому-ни­будь из друзей модели -- и они его не узнают.
     У меня было достаточно других софизмов для оправ­дания своих антипатий,
-- так изобретательно отвраще­ние к длительному труду. Все же, быть может, я
не  по­боялся бы  встречи с этими  неприятностями, если бы  ду­мал, что  они
приведут меня к желанной цели. Влек же меня, в моих тайниках, интимный закон
этого великого Леонардо. Мне не нужно было ни его истории,  ни  даже  плодов
его мыслей...  От этого  чела, украшенного  венка­ми, я мечтал  обрести лишь
одну миндалину.
     Что же делать среди стольких отречений, когда у те­бя пет ничего, кроме
желаний, и вместе с тем ты опья­нен интеллектуальной жаждой и гордостью?
     Обольщать себя надеждами? Привить себе некото­рую литературную горячку?
Лелеять ее исступление?
     Я страстно искал красивой темы. Но как этого мало перед бумагой!
     Великая  жажда,  конечно, чревата сама по себе свер­кающими  видениями;
она воздействует на  какие-то  скрытые  субстанции,  как  невидимый  свет на
богемское  стекло, богатое окисью  урана; она  освещает все, чего ка­сается,
она  заставляет бриллиантами светиться кувши­ны, она  придает опаловый блеск
графинам... Но те на­питки, которые она рождает, обладают только видимо­стью
правдоподобия. Я же считал всегда, и считаю по­сейчас, недостойным писать из
энтузиазма. Энтузиазм -- не есть душевное состояние писателя 6.
     Как  бы  ни было  велико могущество  огня, оно ста­новится  полезным  и
движущим  только благодаря  ма­шине, в  которую его вводит искусство; нужно,
чтобы хорошо размещенные преграды  затрудняли  его полное рассеяние и  чтобы
задержка, удачно противопоставлен­ная неумолимому восстановлению равновесия,
дала воз­можность кое-что спасти от бесполезного охлаждения жара.
     Когда  дело идет о речи, автор,  обдумывающий ее, на­чинает чувствовать
себя одновременно  и  источником,  и  инженером, и  регулятором: одно  в нем
является   возбу­дителем,   другое   предусматривает,   сочетает,   умеряет,
от­кидывает;  третье -- логика  и память  --  устанавливает факты,  охраняет
связи, обеспечивает известную длитель­ность искомого, желаемую совокупность.
     Писать -- это значит настолько крепко и настолько  точно, насколько это
в  наших  силах, создавать такой механизм  языка, при помощи которого разряд
возбужденной  мысли  в состоянии одолевать  реальные сопротив­ления,  а  это
требует от писателя, чтобы он раздвоился  наперекор себе. И  именно  в  этом
исключительном смыс­ле человек в целом становится автором. Все остальное  не
от него, а от какой-то его части, от  него оторвавшей­ся. Его дело состоит в
том, чтобы  между  эмоцией, или первоначальным намерением, и теми  конечными
завер­шениями, какими  являются забвение, смутность  -- фа­тальные следствия
мысли,  -- ввести созданные им про­тиворечия, дабы в качестве посредствующих
звеньев они извлекали из чисто преходящей природы внутренних явлений немного
обновляющейся активности и незави­симого существования...



     5*


     Возможно,  что в те времена я  преувеличивал  явные  недостатки  всякой
литературы, никогда  не дающей  удовлетворения  всем  запросам духа.  Мне не
нравилось, что одни функции  оставались праздными, а другими пользовались. Я
могу также  сказать (это  значит -- ска­зать то же самое), что выше всего  я
ставил   сознатель­ность;  я   отдал  бы  много  шедевров,  казавшихся   мне
не­произвольными, за одну страницу явственно целеустрем­ленную.
     Эти  ошибки, которые  было бы  легко защитить  и  ко­торые  я далеко не
считаю  настолько неплодотворными,  чтобы подчас к ним  не  возвращаться, --
отравляли  мои  попытки. Все  мои предписания, слишком настойчивые и слишком
точные, были вместе с  тем слишком общими, чтобы суметь помочь мне при каких
бы  то ни было об­стоятельствах. Нужны долгие годы, дабы истины, кото­рые мы
создаем себе, стали в нас плотью.
     Таким  образом, вместо  того  чтобы найти  в себе  эти  условия  и  эти
преграды, подобные высшим силам, ко­торые позволяют нам  продвигаться вперед
вопреки пер­воначальному нашему намерению, -- я натыкался на не­взыскательно
расставленное  крючкотворство; и я умышленно представлял себе  вещи сложнее,
чем они должны были казаться  глазам столь молодого человека, каким я был. А
с  другой стороны, я  видел  повсюду одни  лишь  потуги, приспособленчество,
отвратительную  легкость:  все это случайное богатство, пустое, как  роскошь
снов, где смешивается и переплетается бесконечность изно­шенных вещей.
     Ежели я отдавал себя  игре случайностей на бумаге, мне на  ум приходили
лишь слова, свидетельствовавшие о немощи мысли: гений,  тайна, глубина... --
определе­ния, пригодные для пустоты,  говорящие меньше о пред­мете, нежели о
лице, пользующемся им. Как ни  старал­ся я  себя  обмануть,  эта  умственная
политика оказалась куцей: беспощадностью суждений я так стремительно отвечал
предложениям, зарождающимся во  мне, что ито­гом обмена каждую данную минуту
был нуль 7.
     В довершение несчастия я обожал,  смущенно,  но страстно,  точность:  я
смутно притязал управлять свои­ми мыслями.



     7*





     6*


     Я чувствовал, конечно, что по необходимости -- и иначе не может быть --
наш  разум   должен  считаться  со  своими   случайностями;  созданный   для
неожиданно­сти, он ее дает и ее получает:  его намеренные ожида­ния остаются
без непосредственных результатов, а его волеустремления или  точные действия
оказываются по­лезными лишь после совершившегося, -- как в  некой вто­ричной
жизни, рождающейся в какой-то высший миг его просветления. Но  я не  верил в
особое  могущество  безу­мия,  в   необходимость  невежества,   в  проблески
бессмыс­лия, в творческий сумбур. У того, что нам дарит слу­чай, всегда есть
несколько капель отцовской крови.  На­ши откровения, думал  я, лишь  явления
определенного порядка, и нужно еще суметь объяснить эти постижи­мые явления.
Это нужно  всегда. Даже удачнейшие из наших интуиции  оказываются в какой-то
степени  итогами,  неточными  от  избытка,  в  сравнении  с  нашей  обыч­ной
ясностью, и неточными от недостачи, в сравнении с бесконечной сложностью тех
даже  незначительных ве­щей  и реальных случаев,  которые интуиция притязает
подчинить нам. Наша личная заслуга,  по  которой  мы томимся, заключается не
столько в том, чтоб вынести их, сколько в том, чтоб их уловить, и не столько
в том,  чтоб их  уловить, сколько  в том, чтоб  в них  разобрать­ся. И  наша
отповедь своему "гению" подчас значитель­но ценнее, нежели его атака.
     Впрочем, мы прекрасно понимаем,  что вероятность  неблагосклонна  этому
соблазну:  разум  бесстыдно  на­шептывает  нам  миллион  глупостей  за  одну
красивую  идею,  которую нам оставляет; но и  сама эта удача  при­обретает в
итоге некоторое значение лишь соответствен­но  тому, что принесет  она нашей
цели.  Так,  руда,  лишен­ная  ценности  в пластах  и  залежах,  приобретает
значи­мость на солнце благодаря обработке на поверхности.
     Таким  образом, отнюдь не интуитивные элементы придают произведениям их
ценность: отнимите самые произведения, и ваши  просветления станут не больше
как умственными случайностями в статистике местной жизни мозга. Их подлинная
ценность не обусловлена ни мраком их зарождения, ни предполагаемой глубиной,
откуда мы наивно любим выводить их, ни драгоценным изумлением, которое они в
нас самих вызывают, но все­го лишь совпадением  с нашими потребностями и тем
обдуманным  применением, которое мы сумеем  для них найти, --  иначе говоря,
полнотой сотрудничества всего человека.



     8*


     Но если ясно,  что наши самые большие прозрения интимно переплетаются с
самыми большими вероятно­стями ошибок  и что равнодействующая наших мыслей в
известном смысле лишена  значимости, то  мы должны  приучить к  безустанному
труду  ту  часть   нашего  "Я",  которая  производит  отбор  и  созидательно
действует.  Об  остальном,  ни  от  кого  не  зависящем,  говорить  так   же
бесполезно, как о прошлогоднем снеге. Ему дают име­на, его обожествляют, его
терзают, но всуе:  это может привести лишь к увеличению притворства и обмана
и так естественно связано с честолюбием,  что не знаешь, является  ли фальшь
ее  основой   или  производным.  Дур­ная  привычка  принимать  метонимию  за
открытие, мета­фору за доказательство, словоизвержение за поток капи­тальных
знаний, а себя самого за пророка, -- это зло рождается вместе с нами.
     У Леонардо да Винчи нет ничего общего с этим сум­буром. Среди множества
идолов,   из  числа  которых   мы  должны  выбирать,   поскольку  необходимо
поклоняться хотя бы одному  из них, он остановил свой  взгляд на той Упорной
Строгости,  которая  сама  себя почитает наибо­лее требовательным  божеством
(но,  видимо,  наименее  грубым  из  всех,  поскольку  все  остальные сообща
нена­видят ее).
     Только при такой Строгости возможна положитель­ная  свобода, тогда  как
внешняя свобода есть только подчинение всякому велению случая; чем больше мы
ею пользуемся, тем сильнее мы остаемся привязанными к одной  и той же точке,
подобно пробке  на море, кото­рую никто не держит, которую все притягивает и
в ко­торой взаимно сталкиваются и взаимно уничтожаются все силы вселенной.
     Совокупность деятельности этого великого Леонардо  единственно вытекает
из его великой цели, словно бы не отдельная личность  была связана с ней, --
его  мысль  кажется  более  универсальной, более  последовательной  и  более
изолированной,  чем   могла  бы  быть  любая  ин­дивидуальная  мысль.  Очень
возвышенный человек ни­когда не бывает оригинален 8. Его личность
в  меру   зна­чительна.   Мало  несоответствий,   никаких   интеллектуальных
предрассудков.  Нет пустых страхов. Он не боится анализов, -- он их доводит,
или  они  его  доводят,  до  от­даленных  последствий;  он   возвращается  к
реальности без всяких усилий. Он  подражает; он  открывает; он  не отвергает
старого из-за  того, что оно старо,  и не отвер­гает нового из-за  того, что
оно ново; но он извлекает из него нечто извечно актуальное.



     9*


     Ему  предельно   чужда   та  сильная  и  малопонятная  вражда,  которую
полтораста лет  спустя  провозгласил между духом тонкости и  духом геометрии
человек  9,  со­вершенно не воспринимавший искусства, который  не
мог  представить себе  это  деликатное,  но  вполне естествен­ное соединение
различных наклонностей; который ду­мал, что живопись -- суета; что подлинное
красноречие смеется над красноречием; который вовлекает нас  в па­ри, где он
теряет всю  тонкость и всю геометрию, --  и ко­торый, обменяв новую лампу на
старую, стал занимать­ся подшиванием  бумаг  из своих  карманов в то  время,
когда наступил час дать Франции славу исчисления бес­конечности...
     Для  Леонардо  не  существовало  откровений.  Не  было и  пропастей  по
сторонам.  Пропасть  заставила  бы  его  лишь  подумать  о  мосте.  Пропасть
послужила  бы  лишь  толчком  для  опытов  над  некой  большой  механической
птицей...
     И сам он должен был рассматривать себя как обра­зец красивого мыслящего
животного,  предельно  гибко­го и свободного,  наделенного  различного  рода
движе­ниями, умеющего,  по  малейшему желанию всадника,  без сопротивления и
без промедления переходить от од­ного  аллюра к  другому.  Чутье  тонкости и
чувство гео­метрии, -- их используешь и их оставляешь  наподобие  образцовой
лошади,     меняющей    последовательность    рит­ма...    В    совершенстве
координированному существу  до­статочно  предписать себе некоторые перемены,
скрытые и весьма простые в волевом отношении, чтобы он мог тотчас же перейти
из области чисто формальных превра­щений  и символических действий в область
несовершен­ных знаний и непосредственной  реальности. Обладать этой свободой
глубоких перемен, вводить в действие  та­кой регистр приспособлений, --  это
значит лишь пользо­ваться полнотой  человеческих возможностей, той, ка-  кою
наше воображение наделяет людей античности.



     10*


     Высшее   изящество   нас   смущает.   Это    отсутствие   смя­тенности,
пророчествования и  патетизма;  эта  четкость  целей;  это  примирение между
вниманием к частности и мощью мысли, вечно достигаемое  мастером равновесия;
это  презрение   к  иллюзионизму  и  к  искусственности;  это  пренебрежение
театральностью  у  самого изобретатель­ного  из  людей -- представляется нам
скандалом.  Есть ли что-либо более трудное для нас, бедных, которые соз­дают
себе из "чувствительности"  некую профессию, пре­тендуют на то, что обладают
всем, при помощи несколь­ких примитивных эффектов контраста и отклика, и что
понимают все, создавая себе иллюзию самоотождествле­ния с зыбкой и подвижной
сущностью нашего времени?
     Но Леонардо, от искания к исканию, с  чрезвычайной простотой становится
все более  замечательным наездни­ком собственной своей натуры; он бесконечно
подымает  свои  мысли,  совершенствует   взгляды,  развивает  дейст­вия;  он
приучает и ту и другую руку к  точнейшему ри­сунку; он распускает и собирает
все  вновь, он устанав­ливает соответствие  своих  желаний с  возможностями,
продвигает исследующую мысль в искусство и сохраня­ет свое изящество...
     Такой свободный ум  доходит в своем движении до неожиданных положений и
поражает  нас  наподобие танцовщицы, которая принимает и сохраняет некоторое
время положение  полнейшей неустойчивости. Его неза­висимость шокирует  наши
инстинкты  и  издевается  над  нашими  желаниями.  Трудно  себе  представить
что-либо более свободное,  то  есть менее человеческое,  чем  его суждения о
любви и смерти. Он позволяет нам догады­ваться о них по отдельным отрывкам в
его тетрадях.



     11*


     "Любовь  в  своем исступлении (так приблизительно говорит он) настолько
безобразна, что человеческая  pa­ са погибла бы  -- la natura si perderebbe,
-- если бы те, которые занимаются ею,  могли узреть себя". Это пре­зрение он
подтверждает  многими рисунками,  ибо  пол­нота презрения к  известным вещам
наступает тогда,  ког­да можно  длительно  глядеть на них. И вот  он рисует,
здесь  и  там, эти анатомические сочетания, ужасающие разрезы полового акта.
Эротическая  машина  его  инте­ресует, ибо  животная  механика  является его
излюблен­ной областью; но борющиеся до пота и задыхания op­ranti *, чудовища
противоположных мускулатур, прев­ращение  в животных, -- это  вызывает в нем
словно бы только отвращение и презрение.

     * Действующие, работающие, творящие (староитал. ).


     Его  суждение  о смерти  можно  извлечь  из  весьма не­большого отрывка
античной полноты  и простоты, кото­рый,  вероятно,  должен  был стать частью
вступления к трактату, так и оставшемуся неоконченным, о Человече­ском Теле.
     Этот  человек,  который  вскрыл  десять  трупов,  чтобы  проследить  за
прохождением каких-то вен, думает: строение нашего  тела представляет  собой
такое  чудо,  что душа, несмотря на  свою божественность,  расстается лишь с
большими муками с этим телом, в  котором она жила; и мне кажется, -- говорит
Леонардо, -- что ее сле­зы, и скорбь не лишены основания... 10.
     Не будем углублять природу того сомнения, полного определенного смысла,
которое  заключается в этих  сло­вах.  Достаточно  видеть эту огромную тень,
которую бросает сюда некая зарождающаяся мысль: смерть, рас­сматриваемая как
бедствие для души,  смерть  тела --  как уничтожение этой божественной вещи!
Смерть, по­ражающая душу до слез, в самом дорогом для него де­ле, вследствие
разрушения той архитектуры, которую она себе создала для жилья!
     Я не хочу из этих звучных слов вывести некую лео­нардовскую метафизику;
но я готов идти  на довольно легкое сопоставление, поскольку оно  само собой
зарож­дается  в  наших  мыслях.  Для  такого  любителя  организ­мов тело  не
является  презренной  ветошью;  в  этом  теле  слишком  много  свойств,  оно
разрешает слишком  много проблем,  оно  обладает  слишком многими функциями,
чтобы  не соответствовать  каким-то тр