"эстетической
бесконечности" --  восходят к общему принципу  замкнутой цикличности. Однако
применительно к явлениям жизни  он предпочитает  употреблять термин  "вечное
повторение",   подразумевающий  принцип  более  статичный,  однолинейный   и
восхо­дящий к ранней  "бессловесной" архаике.  Он  считает,  что  назначение
разума  -- преодолевать эту однообразную цикличность или повторя­емость (см.
комментарий к "Введению в систему Леонардо да Вин­чи"). Валери, в  сущности,
доводит до предела  гегелевскую антино­мию  "всегда неповторимой"  истории и
"вечно повторяющейся" при­роды. Но в  истории, ничем более не освящаемой, он
отвергает как необратимую каузальность (см.  "Письмо о мифах"), так и всякий
метаисторический финализм.  В  человеке  же  он  стремится выявить  как  раз
системно-архетипическое,   чья   "естественная"   основа   сталкива­ется   с
динамикой, с уникальностью исторического времени и дея­тельного  интеллекта.
Даже органическая  смерть есть,  по  его убежде­нию, лишь  "чистое событие":
"Смерть прерывает цикл,  но не уничто­жает его, ибо она признак жизни, -- да
ведь это буддизм!" В  итоге  же  высшей целью становится,  по мысли  Валери,
абсолютное разви­тие личности  и смерть не как  "эмпирический факт", но  как
"зре­лость, в которой все  существо исчерпывается  и поглощается" (Ca­hiers,
t. XXIII, p. 74). Мысль,  абсолютно  чуждая буддизму и род­ственная, скорее,
идеалам Возрождения.

     Любитель поэзии
     Это  стихотворение  в прозе,  написанное  в  90-х гг.,  опубликовано  в
сборнике "Альбом старых стихов" (1920).

     Письмо о мифах
     Впервые  опубликовано  в  1928  г.  в  качестве  предисловия  к   книге
французского поэта-романтика М. де Герена "Стихотворения в прозе".
     1  Неприятие Валери психоанализа обусловлено  его концепцией
природы и  функций языка. Так, он сомневается в "значимости  описания снов",
поскольку "переход к артикулированной речи неизбеж­но вводит элементы совсем
иного  порядка, нежели мгновенные  эле­менты внутреннего, исходного,  сырого
восприятия" (Cahiers,  t. XIX,  p.  81).  Он уточняет эту позицию: "... Речь
всегда извращает  то,  что  должно  выражать  состояния,  которые,  как  это
подразумевается,  словесному выражению  недоступны. Мы рассказываем то,  что
испы­тали  прежде,  нежели обрели дар  речи. Но  рассказ вынужден сле­довать
организации, выработанной данной речью, -- а продукт  расска­за есть продукт
такого-то, оцениваемый в речи другого!.. " (Cahiers, t. XXV, p. 5).
     Однако  в  анализе  сознания,  в  концепции "чистого Я",  в  раз­личных
антиперсоналистских   построениях   Валери   можно  заметить  немало   точек
соприкосновения с положениями 3. Фрейда об Ego как функции -- поле действия,
сфере приложения враждующих сил.
     2 Современная семантика пытается разрешить проблему, которую
ставит  здесь  Валери,  в  различении   денотата  (предмета  или   ситуации,
обозначаемых знаком) и  концепта (суммы смысловых призна­ков, соотносимых со
знаком).  При  наличии концепта  у слова  может  отсутствовать денотат  -- и
наоборот   (см.,  например:  Л.   О.  Резни­ков,  Гносеологические   вопросы
семиотики, Л.,  1964; сб. "Логиче­ская структура научного знания", М., 1965;
A. J. Greimas, Sйman­tique structurale, Paris, 1966). Валери, однако, ставит
вопрос в об­щефилософском, скорее, онтологическом плане, при котором под­ход
логико-семантический оказывается недостаточным.
     3 Этот текст обнаруживает двоякое понимание мифа.
     Одно  связано  с  узкорационалистической  просветительской  тра­дицией,
которая возродилась в новейшее время как законная ре­акция на иррациональные
лозунги и  доктрины, преследующие  чисто  практические цели (миф как "орудие
действия" у Ж. Сореля, "арий­ский миф" в нацизме и др. ). Мыслящий интеллект
преодолевает   сознательную  или   бессознательную   "лживость"   мифа,  его
обманчи­вую темноту;  причем  у Валери это положение  осложняется  тем,  что
чувственное  ощущение,  тело  как медиатор  сознания и реаль­ности постоянно
корректируют интеллектуальное усилие.
     Другое понимание, не вполне  отрываемое от первого, но, в сущности, ему
противоположное, связывается с системностью языка и знаковой природой слова.
По сути дела, Валери рассматривает миф как нерефлектированное слово, которое
вообще недоступно рефлексии; причем значимость слова  оказывается не  только
порож­дающей и системообразующей, но и неотделимой в сознании от  самой вещи
или  ее образа.  В результате Валери намечает  выводы,  достаточно близкие в
своей основе идее "символической"  мифологи­зации мира, развивавшейся в 20-е
гг. Э. Кассирером (См.: E. Cas­sirer,  Philosophie der symbolischen  Formen,
II, Berlin, 1925; cp. также трактовку мифа с установкой на языковые модели у
основа­теля  структурной  антропологии К.  Леви-Стросса).  Но если Кассирер,
выявляя  смыслополагающую природу языка,  отделяет его от  мифа  как  особую
"символическую  систему",  у   Валери  язык   ока­зывается  некой  тотальной
первичной мифотворческой данностью, формирующей человеческое существование в
мире и его культуру. Все это в сочетании с идеей "невыразимости"  бытия, его
внезнако­вой  природы  (причем поэзия посредством языка должна открывать это
невыразимое) парадоксальным образом связывает Валери  с уче­нием о  языке В.
Гумбольдта и особенно с  его неоромантическим развитием у М. Хайдеггера (см.
В. А. Звегинцев, История язы­кознания 19 и 20 веков в очерках и извлечениях,
ч. 1-- 2, М., 1964; см.  также статью "Язык". -- "Философская энциклопедия",
т. 5, стр. 604--  610). Другое  дело, что своеобразный панмифологизм Вале­ри
носит  скептическую окраску,  что он  не  выводит  из  него напра­шивающихся
онтологических заключений  и что, резко противопо­ставляя, в духе  Бергсона,
миф  и  интеллект,  он  полностью  смазывает  границы  между   "истинным"  и
"кажущимся"  в мифическом сознании  (см. критику этой позиции:  А. Ф. Лосев,
Диалектика  мифа,  стр. 32  и далее). Более  того,  в  своей  примечательной
диалектике "истин­ного" и "ложного" Валери едва  ли не приближается (связь с
Мал­ларме вполне вероятна) к  идее порождающего небытия, которая не столь уж
далека от понятия "пустоты" в даосизме.
     4  Связывание мифического сознания с  концепцией причинного,
однородного,   необратимого   исторического   времени   достаточно  спор­но.
"Мифическое время" характеризуется прямо противоположно такими учеными,  как
Э.  Кассирер,  М.  Элиаде,  К.  Леви-Стросс  (см.  об  этом в связи с  общей
проблематикой исследования  мифов:  Е.  М.  Мелетинский,  Поэтика мифа,  М.,
1976).
     Для Валери, однако, в данном случае важно  подчеркнуть вре­мяобразующую
функцию сознания:  настоящее,  считает он, --  наше  действительное бытие --
переживается бессознательно, прежде всего во сне;  будущее, наша возможность
и залог нашего бытия, мыслится чисто экзистенциально; и, лишь творя прошлое,
временную   после­довательность  и   причинность,  сознание   наделяет   мир
объективностью, длительностью и  системностью (о  концепции времени у Валери
см. особенно:  G. Poulet,  Йtudes sur  le temps  humain, Paris, 1950,  chap.
XVII).

     Предуведомление к "Познанию богини"
     Впервые  опубликовано  под  заглавием  "Предуведомление" в  1920  г.  в
качестве  предисловия  к   поэтическому  сборнику  Люсьена  Фабра  "Познание
богини".
     1  Валери посвятил символизму  большое  эссе  "Существование
символизма" (1938). О  символизме и, в частности, о поставленной им проблеме
создания  "чистого"  поэтического  языка,  ассоциируемо­го  с музыкой,  см.,
например:  Н.  И. Балашов,  Символизм.  Мал­ларме, Рембо, Верлен. --  В кн.:
"История французской литературы", т. 3, М., 1959; С. М.  Bowra, The heritage
of  symbolism,  London,  1943; G.  M i  с  h a  u  d,  Message  poйtique  du
symbolisme, 3 tt., Paris, 1961.
     2 Идея "чистой поэзии" была здесь впервые публично сформу­
лирована Валери.

     Чистая поэзия
     Опубликовано отдельным изданием  в  1928  г.  вместе с  фрагмен­тами из
"Тетрадей", озаглавленными "Записки поэта". Этот текст по­служил основой для
"Слова о поэзии" -- выступления Валери в де­кабре 1927 г.
     1  Речь  идет  о  предисловии  к книге  Л.  Фабра  "Познание
бо­гини".  Кроме  того,  Валери  выступил  зимой 1922/23  г.  в театре  "Вье
Коломбье" с циклом лекций "Чистая поэзия в XIX веке". За этими выступлениями
последовала дискуссия в печати. Она вспыхнула  с новой силой после того, как
в октябре 1925 г.  аббат Бремон, член Французской Академии, представил на ее
заседании   доклад   о   "чистой   поэзии"   (опубликовано   в  1926  г.  ).
Противопостав­ляя  поэзию  прозе и сравнивая  ее воздействие с  магией  чар,
закли­наний,  А.  Бремон  уподоблял  ее мистическому  опыту, не сводимому  к
"операциям  рационального осмысления речи". Отвечая своим кри­тикам в газете
"Нувель Литтерер", Бремон  еще более заострил свою позицию. "Чтобы  прочесть
поэму,  как  она должна читаться, а именно поэтически,  --  писал он, --  не
всегда  необходимо  понимать  ее смысл".  Эта  концепция,  подводившая  итог
практике символизма и его предшественников  (идея "поэтического ясновидения"
у  Бод­лера,  Малларме и особенно  Рембо),  оказала  значительное влияние на
дальнейшее развитие теории поэзии.
     2 Характеристика поэтического языка в качестве отклонения по
отношению  к  норме "нейтральной"  прозы  (Ш. Балли, Л. Шпитцер,  П.  Гиро и
другие исследователи  стилистики именно в таком "от­клонении" видят  явление
стиля) позволяет определить поэтику "как  жанровую стилистику,  изучающую  и
измеряющую характерные от­клонения не  данной личности,  но языкового жанра,
иными  словами,  как раз  того, что  Барт предлагает  называть письмом"  (G.
Genet­te, Figures, II, Paris,  1969, p. 127; автор далее подвергает  критике
абсолютизацию   этого  критерия,  связываемого   исключительно  с  поэзи­ей,
поскольку он оставляет в стороне самостоятельность речевого стиля прозы).
     3 Ср. трактовку идеи  "чистой поэзии" в сюрреализме, который
лозунгом  "поэтизации жизни" на  свой  лад воскресил  романтическую "грезу".
Выступая в 1936 г. на открытии лондонской "Выставки сюр­реализма",  П. Элюар
говорил: "Чистая поэзия? Абсолютная сила поэ­зии очистит людей,  всех людей.
Послушаем Лотреамона: "Поэзия должна твориться  всеми. Не  одним". Все башни
из слоновой кости будут  разрушены,  все  слова станут священны, и человеку,
который   обретет   наконец  единство  с   реальностью,  ему  принадлежащей,
оста­нется  только   закрыть   глаза,   чтобы   открылись  врата  чудесного"
С"Поэтическая очевидность". --  В кн.:  Р. Eluard, Oeuvres  completes, t. I,
Paris, 1968, p. 514).
     Характерно,  что  П.  Элюар и  А. Бретон сочли необходимым  в  1936  г.
ответить брошюрой ("Заметки о  поэзии")  на появление  в жур­нале  "Коммерс"
тетрадных записей  П.  Валери  о  литературе: весь лексикон  и  формулировки
Валери  были  оставлены   либо   использо­ваны,  но   им  был  придан  прямо
противоположный смысл.
     4   Противопоставление  поэтического   языка  и  "обыденной"
прак­тической речи, выдвинутое символизмом, наиболее ярко выразилось в идеях
и  опыте  дадаизма,  сюрреализма  и  русского  футуризма (см.,  например: В.
Хлебников,  Собрание произведений в 5-ти томах, т. 5,  Л., 1933,  стр. 229).
Теоретическое осмысление оно  получило прежде всего в работах представителей
русской "формальной школы".
     Валери,  однако,  с  самого   начала  отказывается   от  абсолютиза­ции
"поэтического языка" как замкнутого лингвистического объекта (в духе раннего
русского  формализма).  Он   рассматривает  поэти­ческий   язык   как   язык
функциональный,  в  тесной   связи  с   рождаемой  эмоцией,   с  восприятием
поэтической речи читателем. Поэт не обособ­ляется от значимой природы слова,
но,  напротив,  по-новому  органи­зуя  язык, "реализует"  слово во всей  его
знаковой целостности. В  этом отношении взгляды Валери приближаются к идеям,
раз­вивавшимся в 30-е гг. Пражским лингвистическим кружком (см.: Т. В. Б у л
ы г и  н а, Пражская лингвистическая школа. -- В кн.: "Ос­новные направления
структурализма",  М., 1964;  сб.  "Пражский  линг­вистический  кружок",  М.,
1967).

     Вопросы поэзии
     Впервые опубликовано  в журнале "Нувель ревю Франсез" в ян­варе 1935 г.
Этот текст послужил в 1936 г. предисловием к анто­логии поэтов, печатавшихся
издательством  Галлимар,  после  чего  сохранялся  во  всех  ее  расширенных
изданиях.
     1 "Пьяный корабль"  -- стихотворение  А.  Рембо  (написано в
1871 г.,  впервые  опубликовано  в  1883 г. ). "Озеро" --  стихотворение  А.
Ламартина (сборник "Поэтические раздумья", 1820 г. ). "Ироди­ада" -- одно из
важнейших стихотворных  произведений С. Маллар­ме,  первоначально задуманное
как трагедия  ("Сцена",  один  из трех  написанных  фрагментов, опубликована
полностью в 1887 г.; два дру­гих фрагмента опубликованы посмертно). "Молитва
Эсфири" -- фрагмент из трагедии Ж. Расина "Эсфирь" (1689).
     2  Ко  времени написания этого эссе стилистические фигуры  и
тро­пы  уже  подверглись  широкому  исследованию,  в   частности,  в  трудах
советских ученых Г.  Винокура, Б. Ларина,  Ю. Тынянова, Б. Тома­шевского, В.
Жирмунского, В. Виноградова. Последний,  кстати  ска­зать, в одной  из своих
работ связал риторику, ее приемы с  поэтикой прозы (см.: В. В. Виноградов, О
художественной прозе,  М. -- Л.,  1930,  стр.  75  и далее;  Валери, однако,
рассматривает  ритори­ческие  фигуры  как стилевые явления,  характеризующие
поэзию).

     Поэзия и абстрактная мысль
     Доклад, прочитанный в Оксфордском университете и опублико­ванный в 1939
г.
     1  Слово  как  знак,  как  единство  означающего  ("звук") и
озна­чаемого  ("смысл") рассматривается современной лингвистикой как функция
структурных отношений языка, в противопоставлении всем другим его элементам.
Оно исследуется не "само по себе", а в своих качественно различных аспектах,
относящихся  к  определенным  уровням  системы  языка  (слово  как   единица
морфологическая,  фоне­тическая,  фонологическая, семантическая и  т.  д. ).
Единство же слова как знака реально  выявляется лишь в речевой деятельности,
что  фактически и  демонстрирует  здесь  Валери  (см.:  С.  Д.  Кацнель­сон,
Содержание слова,  значение и обозначение, М. -- Л., 1965;  А.  А. Леонтьев,
Слово в  речевой  деятельности,  М.,  1965;  А. А. У ф и м ц e в  а, Слово в
лексико-семантической системе языка, М., 1968).
     2  Уподобление  слова в  разговорной  речи  денежному  знаку
(по­скольку  звуковая форма  "уничтожается"  смысловым  восприятием)  Валери
заимствует у Малларме (см.: S. Mallarmй, Oeuvres comp­letes, p. 368). Именно
по аналогии с  учением  о меновой форме стои­мости Ф. де Соссюр,  основатель
структурализма  в языкознании, построил свою теорию о ценностной  значимости
лингвистического знака (см.: Ф. Соссюр, Курс общей лингвистики, М., 1933).
     3  "Поэтическое"  или "поющее" состояние, концепцию которого
Валери  развивает  в  30-е  гг.,  в  своей основе  аналогично  "эстетической
бесконечности",  особенно  если  учесть  его   утверждение,  что   чи­татель
"вдохновляется"  поэтом.  В  "Первой  лекции  курса  поэтики" (1937)  Валери
характеризует  это  состояние и,  соответственно,  сос­тояние  читателя  как
"неопределимое" по  преимуществу:  эмоция в  данном случае  не  связана ни с
целенаправленным действием, ни  с объектной смысловой данностью,  что должно
соответствовать у Валери признакам "чистой реальности". И состояние, лежащее
в  ис­токах произведения, и  эффект этого последнего  характеризуются не как
личностная эмоция, но как бессознательное или органическое переживание  мира
в его  многозначной,  "резонирующей",  системной  целостности.  За всем этим
угадывается   идея   всеобщего  уподобле­ния,  связанная   с   проблематикой
всеединства,  --  идея,   которую  Валери  все  чаще  связывает  теперь   со
специфическими задачами искусства.
     Понятое таким образом вдохновение не очень отличается от романтического
"воображения", в котором Шелли, например, видел "синтезирующее начало" (см.:
R.   We11eсk.  Concepts  of   criticism,   pp.   178--   192).   Однако,   в
противоположность многим романтикам, Валери рассматривает творческий процесс
как  сознательное  волевое  усилие  поэта,  который строит  "язык в  языке",
призванный  воссоз­дать в своей формальной системности целостное переживание
мира.  (Идея вдохновения у Валери подробно рассматривается в работе: W. N. I
n с е, The poetic theory of Paul Valйry, Leicester University Press, 1961).
     Эта  концепция  "поэтического состояния" вызвала  поле­мический  отклик
выдающегося французского поэта Поля  Реверди (1889-- 1960), одного из  самых
метких  и проницательных  теоретиков  поэзии:  "Речь  идет не о  том,  чтобы
выразить или даже передать, как говорит Валери, поэтическое состояние: нужно
его  возбудить. Поэт  --  это тот,  кто умеет,  кто должен суметь, оказаться
способным   возбудить  это  состояние  посредством  стихотворения.   Он  это
состоя­ние знает, но оно, им испытанное,  не  совпадает с  тем состоянием, в
каком  он  находится,  когда  пишет. Когда он в поэтическом  состоя­нии,  он
претерпевает; когда он работает, дабы возбудить  это  состоя­ние посредством
стихотворения,  он властвует или  же стремится  властвовать; вот в чем, быть
может,   вся  разница  --  и  доходит  она  до  крайних  пределов  --  между
поэтическими натурами и поэтами. Первые чувствуют  больше того, что способны
выразить; вторые вы­ражают или  стремятся выразить больше того, что способны
чувст­вовать" (P. Reverdy, En vrac, Monaco, 1956, p. 199). Мысль, не  вполне
чуждая Валери, но вносящая существенный корректив в его построения.
     4 Сонеты Дега были изданы впервые в 1946 г.
     5    Ср.:   "Классическая   поэзия   ощущалась    лишь   как
орнаменталь­ное видоизменение прозы, продукт искусства (что значит техники),
но  никогда  -- как особый  язык... " (R. В а  r t h  e s, Le  degrй zйro de
l'йcriture, p. 39).
     Осознание противоположности поэзии  и  прозы как  особого поэ­тического
языка и языка прозаического сложилось лишь к концу  XIX -- началу  XX в. Эта
проблема разрабатывалась  во многих стра­нах на фоне размывания в литературе
традиционных границ поэзии и прозы, определявшихся прежде всего как различие
форм  стихо­творных  и  нестихотворных. Во  Франции,  в частности, поэзия  в
про­зе Лотреамона, Рембо, Малларме, а затем Милоша, Фарга, Жакоба, Реверди и
других  заставила  подойти  по-новому  к  определению этих  границ,  выявляя
функциональное различие слова в прозе и в поэ­зии.
     Этому  сопутствовала тенденция к противопоставлению  языка  поэзии  как
собственно художественного и формального языку про­зы как внехудожественному
и  чисто  коммуникативному.  Соответ­ственно мыслилось (у  Малларме  и  ряда
других символистов, в рус­ском футуризме, у итальянских "герметиков" и т. д.
)  создание   "чис­того",   самодовлеющего   поэтического  языка.  Эту  идею
подвергает критике, в частности, M. M. Бахтин, который, выявляя эстетическую
самостоятельность  прозы,  противопоставил  "монологическому"  слову  поэзии
"диалогическое" романное слово: "Идея особого единого и единственного  языка
поэзии -- характерная утопическая философема поэтического слова: в основе ее
лежат реальные условия  и требо­вания поэтического стиля,  довлеющего одному
прямо-интенциональному   языку,   с   точки  зрения  которого  другие  языки
(разговорный  язык,  деловой,  прозаический   и  др.  )  воспринимаются  как
объектные  и ему ни в какой  степени не  равные.  Идея особого "поэтического
языка" выражает ту же  птоломеевскую  концепцию  языкового  сти­листического
мира" (М. Бахтин, Вопросы литературы и эстетики, М., 1975, стр. 101).
     Рассматривая различие функций слова в поэзии и прозе,  Вале­ри, однако,
как  правило,   связывает  эту  проблему  с  ролью  формаль­ных  условностей
кл