ак же, как и  плоды их трудов.
Эти последние, однако,  начинают раз­личаться  лишь после изменений в  общей
основе, в за­висимости от того, что они из нее сохраняют и что от­брасывают,
строя свой  язык и  свою  символику. Вот по­чему слишком отвлеченные труды и
построения  заслу­живают известного недоверия.  То, что  зафиксировано,  нас
обманывает,   и   то,  что   создано   для   взгляда,   меняет   свой   вид,
облагораживается.  Лишь  в состоянии  подвиж­ности, неопределенности, будучи
еще зависимы от воли мгновения,  смогут служить  нам операции разума,  -- до
того как наименуют их игрой или законом, теоремой или явлением искусства, до
того как отойдут они, завершив­шись, от своего подобия.



     8*


     В   глубине   коренится   драма.   Драма,   превратности,  волнения  --
пользоваться   можно   любыми  словами  тако­го   рода,  лишь  бы  они  были
многочисленны и друг дру­га  дополняли.  Драма  эта чаще  всего теряется, --
совсем  как  пьесы  Менандра.  Зато  дошли   до  нас  рукописи  Лео­нардо  и
прославленные записи Паскаля.  Фрагменты эти побуждают нас допытываться. Они
дают  нам  почувство­вать,  в  каких порывах  мысли,  в  каких  удивительных
вторжениях   душевных  превратностей  и  множащихся  ощущений,  после  каких
неизмеримых   минут  бессилия  являлись  людям  тени  их  будущих  созданий,
призраки, им предшествующие. Оставив в стороне  особо значи­тельные примеры,
ибо  в  самой  их  исключительности  кроется  опасность  ошибки,  достаточно
пронаблюдать кого-либо, когда, чувствуя  себя в  одиночестве, он  пере­стает
себя сдерживать, когда он избегает мысли и  ее схватывает, когда  он  с  нею
спорит,   улыбается   или  хму­рится,  мимикой  выражая  странное  состояние
изменчи­вости, им владеющее. Сумасшедшие предаются этому на глазах у всех.
     Эти примеры мгновенно увязывают четкие и измери­мые физические смещения
с  той личностной комедией,  о которой я  говорил.  Актерами в данном случае
явля­ются  мысленные образы, и  нетрудно  понять, что,  отвле­кись  мы от их
специфики,  дабы  отмечать  лишь  различ­ную  последовательность,   чистоту,
периодичность  и   лег­кость   их  ассоциаций,   наконец,   собственную   их
продол­жительность,  --  нам  тут  же  захочется  найти  им аналогии  в  так
называемом   материальном   мире,  сопоставить   с  ни­ми  научные  анализы,
предположить у них наличие  оп­ределенной сферы, длительности,  двигательной
способно­сти,  скорости и, следственно, массы  и энергии. Мы убеждаемся  при
этом, что возможно существование мно­жества подобных систем,  что ни одна из
них не лучше другой и что их использование -- чрезвычайно ценное, ибо всегда
нечто проясняет, -- надобно  ежемгновенно проверять и восстанавливать  в его
чисто словесной зна­чимости. Ибо аналогия есть, в сущности, не что иное, как
способность варьировать образы, сочетать их, сво­дить  часть одной  из них с
частью другой и,  вольно или невольно, обнаруживать связь их структур. А это
дела­ет неопределимым сознание, в  котором  они  пребывают. Слова теряют  по
отношению  к нему  свою значимость. В нем они  складываются и у  него  перед
глазами вспы­хивают: это оно описывает нам слова.
     Таким  образом, человек  обретает  видения,  коих  сила  становится его
собственной  силой.   Он  привносит  в  них  свою  историю.  Они  служат  ей
геометрическим  пунктом. Отсюда низвергаются  эти решения,  которые поражают
ум, и эти перспективы, и эти  ошеломляющие догадки, эти беспромашные оценки,
эти озарения, эти непостижи­мые тревоги -- и



     9*


     глупости. Подчас, в  наиболее  порази­тельных случаях, мы недоумеваем в
растерянности,  во­прошая абстрактные божества, гений,  вдохновение, ты­сячи
других вещей, что  из них породило эти внезапно­сти. И  мы снова решаем, что
нечто возникло из ничего, ибо тайна и волшебство услаждают нас так же, как и
наше неведенье скрытых причин; логику мы принимаем  за чудо,  хотя  носитель
вдохновения был готов к нему уже целый год. Он созрел для  него. Он всегда о
нем думал, --  быть может, того и не подозревая, -- и там, где другие ничего
еще не различали,  он  вглядывался, упо­рядочивал и занимался лишь  тем, что
читал в  своем соз­нании.  Секрет  Леонардо  --  как  и  Бонапарта,  -- тот,
кото­рым  овладевает всякий, кто достиг высшего  понима­ния,  -- заключается
лишь  в отношениях, какие они обна­ружили, были  вынуждены обнаружить, между
явления­ми,  чей  принцип связности  от  нас  ускользает.  Очевидно,  что  в
решающий момент им оставалось лишь осущест­вить точно определенные действия.
Последнее  усилие -- то,  которое мир  созерцает, --  было  делом  столь  же
не­трудным, как сравнение двух отрезков.
     Такой подход проясняет единство системы, нас за­нимающей. В этой  сфере
оно  должно  быть врожденным,  исходным.  В  нем состоит  сама  ее  жизнь  и
сущность.  И когда  мыслители, столь могущественные, как тот, о  ком я здесь
размышляю, извлекают из этого  свойства скрытые  запасы своей энергии, у них
есть  основания напи­сать  в минуту высшей сознательности и высшей  ясности:
Facil cosa и farsi  universale!  --  Легко стать  универсальным! Они  могут,
какой-то миг, восхищаться своим чудо­действенным механизмом, --  готовые тут
же отвергнуть возможность чуда.
     Однако  эта конечная ясность рождается  лишь после  долгих блужданий  и
неизбежных  идолопоклонств.  Пони­мание   операций  мысли,  составляющее  ту
нераскрытую логику, о  которой говорилось  выше, встречается  редко, даже  в
сильнейших умах. Богатство идей, умение их развивать, изобилие  всевозможных
находок  -- дело иное;  они  возникают за пределами того суждения, какое  мы
выносим об их  природе.  Однако  их  важность  нетрудно установить.  Цветок,
фразу,  звук можно представить в  уме почти одновременно; можно заставить их
следовать друг за  другом  вплотную; любой из  этих  объектов мыс­ли  может,
кроме того, изменяться, подвергнуться дефор­мации и постепенно утратить свой
изначальный  облик по воле разума, который заключает его в  себе; но толь­ко
сознание  этой  способности  придает  мысли  всю  ее  ценность.  Только  оно
позволяет  анализировать  эти об­разования, истолковывать их, находить в них
то, что они содержат  реально,  не связывать непосредственно их состояния  с
состояниями   действительности.    С   него    на­чинается    анализ    всех
интеллектуальных  ступеней,  всего того,  что это  сознание  сможет  назвать
безумием, ослеп­ленностью  или открытием и  что  до  сих  пор  выражалось  в
неразличимых нюансах.  Эти  последние были  видоиз­менениями какой-то  общей
субстанции; взаимно  уподоб­ляясь в некой смутной  и словно  бы безрассудной
теку­чести, лишь изредка  умея выявить свое  имя, они  равно  принадлежали к
единой системе.  Осознавать свои мыс­ли,  поскольку это действительно мысли,
значит  уразу­меть  это  их равенство и  однородность,  уяснить, что  лю­бые
подобные комбинации законны, естественны и что система есть не что иное, как
умение их возбуждать, отчетливо видеть их и находить то, что за ними стоит.



     11*





     10*


     На какой-то стадии этого наблюдения или этой двой­ной умственной жизни,
которая   низводит   обыденную  мысль  до   уровня   грезы  спящего   наяву,
обнаруживается, что последовательность  этой грезы  --  лавина  комбина­ций,
контрастов, восприятий, выстраивающихся вокруг поиска или скользящих наугад,
по собственной  прихо­ти,  --  развивает в себе  с  видимой  закономерностью
яв­ную механическую непрерывность. При  этом возникает мысль  (либо желание)
ускорить движение этого ряда, расширить его границы до предела -- предела их
мыс­лимого  выражения,  после  которого  все изменится.  И ес­ли  эта  форма
сознательности станет  навыком,  мы на­учимся,  в  частности,  рассматривать
одновременно  всевоз­можные  результаты  задуманного  действия и  все  связи
мыслимого объекта, что позволит нам, когда нужно, от них избавляться, ибо мы
приобретем  способность  про­зревать нечто  более  яркое или  более  четкое,
нежели данная  вещь, и всегда сумеем очнуться за пределами мысли,  длившейся
слишком  долго.  Всякая  мысль,  засты­вая,  приобретает  характер  гипноза,
становится  в  терми­нах  логики неким фетишем,  а  в  области  поэтического
конструирования и искусства -- бесплодным однообра­зием. Чувство, о  котором
я  говорю  и  которое толкает  разум  предвосхищать  себя самое и  угадывать
совокуп­ность того, что должно обозначиться в частностях, как равно и эффект
подытоженной  таким  образом непре­рывности, являются  непременным  условием
всякого обобщения. Это чувство, которое у отдельных людей вы­ступает в форме
истинной страсти и с исключительной силой, которое в  искусствах оправдывает
любые  экспе­рименты  и  объясняет все  более  частое  использование  сжатых
формул, отрывочности,  резких  контрастов,  в сво­ем рациональном  выражении
незримо присутствует в основе всех  математических концепций 4. В
частности, весьма  близок  к нему метод, именуемый логикой рекуррентности *,
который дает этим анализам широту  и, от простейшего  сложения до исчисления
бесконечно  малых,  не   только  избавляет  нас   от  несметного   множества
бес­полезных  опытов,  но  и  восходит  к  более  сложным  сущ­ностям,   ибо
сознательная имитация моего действия  есть новое  действие, охватывающее все
возможные примене­ния первого.

     *  Философская  значимость  этого  метода  была  впервые  выяв­лена  г.
Пуанкаре  в его недавней статье.  Прославленный  ученый согласился  ответить
автору на  вопрос  о  приоритете,  подтвердив  первенство,  которое  мы  ему
приписываем.


     Эта  картина: драмы, затмения, минуты  ясности  -- но самой  своей сути
противостоит иным  движениям и  иным образам, которые связываются у  нас  со
словом  "Природа"  (или словом  "Мир") и  которые служат нам лишь  для того,
чтобы, обособляясь от них, мы могли тотчас же с ними сливаться.



     12*


     Как  правило,   философы  приходили   к   тому,   что  вклю­чали   паше
существование в рамки  этого понятия, а это последнее -- в наши собственные;
дальше, однако, они не идут, ибо, как известно, гораздо больше приходится им
оспаривать то,  что видели в нем предшественники, нежели вглядываться самим.
Ученые  и  художники ре­шали эту задачу  по-разному: в итоге одни предваряют
свои конструкции  необходимым  расчетом,  другие конст­руируют, как если  бы
следовали  такому расчету. Вес, что они создают,  само  собой возвращается в
исходную среду, воздействует на нее, обогащает  ее  новыми фор­мами, которые
были  приданы материалу,  ее  составля­ющему. Но прежде чем абстрагировать и
строить,  мы  наблюдаем:  индивидуальный  характер  чувств,  различ­ная   их
восприимчивость  распознают,  выбирают в  массе  представленных  свойств те,
которые  будут  удержа­ны  и  развиты  личностью.   Сначала  это   осознание
пас­сивно, почти  безмысленно, -- мы чувствуем, что в  нас  нечто вливается,
ощущаем  в себе  медлительное, как бы благостное  циркулирование;  затем  мы
исподволь  про­никаемся  интересом  и  наделяем  предметы,   которые   бы­ли
замкнутыми,  неприступными,  новыми качествами; мы достраиваем это целое, мы
все  более  наслаждаемся  частностями,  и мы  выражаем  их  для себя,  --  в
резуль­тате  чего   происходит  своеобразное  восстановление   той   энергии
5,  какая  получена  была  чувствами;  скоро  она  в  свой  черед
преобразит среду, используя для этой цели осознанную мысль индивида.
     Универсальная  личность  тоже начинает с простого созерцания и в  конце
концов  всегда черпает силы в вос­приятии зримого.  Она возвращается к  тому
упоению индивидуального инстинкта и к  тому  переживанию,  ко­торые вызывает
любая, даже  самая  неразличимая  сущ­ность, когда мы  наблюдаем  ее с  ними
вместе,  когда мы  видим, как прекрасно укрыты они в своей качественно­сти и
сколько таят в себе всевозможных эффектов.



     14*





     13*


     Большинство людей гораздо чаще  видит рассудком, нежели глазами. Вместо
цветовых  поверхностей  они  раз­личают  понятия.  Тянущаяся  ввысь  белесая
кубическая  форма, испещренная бликами  стекол, моментально ста­новится  для
них  зданием: Зданием! Что значит  сложной  идеей,  своего  рода комбинацией
абстрактных   свойств.  Если   они   движутся,   смещение   оконных   рядов,
разверты­вание поверхностей, непрерывно преображающие их вос­приятие, от них
ускользают  -- ибо  понятие  не меняется. Воспринимать им свойственно скорее
посредством слов, нежели  с помощью сетчатки, и так неумело  они подхо­дят к
предметам, так смутно представляют радости и страдания разборчивого взгляда,
что  они придумали красивые ландшафты.  Прочее  им неведомо. Зато здесь  они
упиваются   понятием,  необычайно  щедрым  на  сло­ва  6.  (Общим
правилом этого дефекта, коим отмечены все сферы познания, как раз и является
выбор  очевид­ных  мест,  привязанность к  законченным системам,  ко­  торые
облегчают, делают  доступным...  Можно  поэтому  сказать,  что  произведение
искусства  всегда более или  менее дидактично. ) Сами  по себе  эти красивые
ланд­шафты  достаточно для них непроницаемы. Никакие трансформации,  которые
вынашиваются неторопливым  шагом, освещением, насыщенностью взгляда,  их  не
за­трагивают.  Они ничего не создают и ничего не разруша­ют в их восприятии.
Зная,  что при затишье линия  воды  горизонтальна, они  не  замечают, что  в
глубине перспек­тивы море стоит; и если кончик носа, краешек  плеча  или два
пальца  случайно окунутся в  лучи света, которые вы­делят  их,  ни за что не
сумеют они увидеть  внезапно не­ведомую жемчужину,  обогащающую  их  взгляд.
Жем­чужина эта есть часть некой  личности, которая одна только и существует,
одна только им знакома. И  по­скольку  они начисто отвергают все, что лишено
имени, число их восприятий оказывается наперед строго огра­ниченным! *.

     *  См. в "Трактате  о живописи" положение CCLXXI: "Impossibile ehe  una
memoria possa  riserbare  tutti  gli aspetti o mutationi d'alcun  membro  di
qualunque  animal  si sia... E perchй ogni quantitй continua и divisibile in
infinite...  "  -- "Никакая память  не  в состоянии  вместить  все  свойства
какого-либо органа животного". Геометрическое дока­зательство  со ссылкой на
делимость до бесконечности постоянной величины.


     То,  что  я  говорил  о  зрении,  относится  и  к  другим  чувствам.  Я
остановился  на  нем,  поскольку  оно представляется  мне чувством  наиболее
интеллектуальным. В  сознании зрительные образы пре­обладают. На них-то чаще
всего и  направлено действие ассоциа­тивных способностей. Нижний предел этих
способностей, выража­ющийся в сопоставлении двух объектов, может даже  иметь
источ­ником ошибку в  оценке,  сопровождающей неясное  ощущение.  Главенство
формы и цвета предмета столь очевидно, что  они вхо­дят в понимание качества
этого  предмета,  основывающегося  на другом  чувстве.  Если  мы  говорим  о
твердости железа, зритель­ный образ возникает почти всегда, а образ слуховой
-- не часто.



     15*


     Использование  противоположной  способности ведет к подлинному анализу.
Нельзя  сказать,  что  она  реали­зуется  в  природе. Это  понятие,  которое
представляется всеобъемлющим и, по-видимому, заключает в себе лю­бые опытные
возможности,   всегда   конкретно.  Оно  ас­социируется  с   индивидуальными
образами, характери­зующими память или историю данной личности.  Чаще  всего
оно   вызывает   в   представлении   картину   некоего   зе­леного  кипения,
неразличимого и  безостановочного, не­кой  великой  стихийной  деятельности,
противоположной началу  человеческому,  некой  однообразной массы,  ко­торой
предстоит  поглотить нас, чего-то сплетающегося  и  рвущегося,  дремлющего и
нижущего  все  новые узо­ры, чего-то такого, что сильнее  нас  и чему поэты,
пер­сонифицировав  его,  приписали  жестокость,  доброту  и  множество  иных
наклонностей. Следовательно, того,  кто наблюдает и способен  хорошо видеть,
надобно помес­тить в какой-либо уголок сущего.



     17*





     16*


     Наблюдатель заключен  в некоей сфере, которая  ни­когда не разрушается,
которая обнаруживает различия, призванные стать движениями  или предметами и
по­верхность которой пребывает закрытой, хотя все ее час­ти обновляются и не
стоят на месте. Сперва  наблюда­тель  есть лишь состояние этой  ограниченной
протяжен­ности: он равен ей всякую минуту... Никакое  воспоми­нание, никакая
возможность не потревожат его, пока он уподобляется тому, что видит. И ежели
я сумею вообразить  его  пребывающим  в этом состояний, я обнару­жу, что его
впечатления  менее всего  отличны от  тех,  ка­кие  он получает  во сне.  Он
ощущает приятность, тягост­ность или спокойствие, которые приносят ему * все
эти произвольные  формы, включающие и собственное его тело. И вот постепенно
одни из них начинают забывать­ся,  становятся  едва  различимыми,  тогда как
другие  прорисовываются   именно   там,   где  находились   всегда.   Должно
обозначиться  чрезвычайно  глубокое  смешение  трансформаций, порождаемых во
взгляде  его продолжи­тельностью  и  усталостью,  с  теми,  которые  обязаны
обыч­ным  движениям.  Отдельные  места  в пределах этого  взгляда  выступают
утрированно  --  подобно  больному  органу,  который кажется  увеличенным  и
исполняет  на­ше представление о нем той значительности, которую придает ему
боль.  Создается  впечатление, что  эти яр­кие точки  лучше  запоминаются  и
приятнее выглядят. Именно  отсюда восходит наблюдатель  к воображению,  и он
сумеет теперь  распространять на  все более много­численные предметы  особые
свойства,  заимствованные  у  предметов  исходных  и  лучше  известных.   Он
совершен­ствует наличную протяженность, вспоминая  о предше­ствующей. Затем,
в  зависимости  от  желания, он  упоря­дочивает  или  рассеивает  дальнейшие
впечатления. Чув­ству  его доступны странные комбинации: некой целост­ной  и
неразложимой сущностью видит он массу цветов или людей, руку и щеку, которые
обособляет, световое пятно на стене, беспорядочно смешавшихся животных.

     *  Не  касаясь  физиологических проблем,  я  сошлюсь лишь  па  случай с
человеком,  подверженным  депрессии,  которого  я  видел  в  больнице.  Этот
больной,  находившийся  в   состоянии  заторможен­ности,  узнавал   предметы
необычайно медленно. Ощущения  воспри­нимал он со значительным опозданием. В
нем  не  чувствовалось  никаких потребностей.  Эта форма,  именуемая  иногда
состоянием оцепенения, встречается до крайности редко.





     18*


     У него возникает желание нарисовать себе те незримые целокупности, коих
части  ему  даны.  Он угадывает раз­резы, которые  на лету  совершает птица,
кривую,  по  ко­торой  скользит  брошенный  камень,  поверхности,   кото­рые
очерчивают наши жесты, и те диковинные щели, ползучие арабески, бесформенные
ячейки,   которые  в  этой   всепроникающей  сети  строят  жесткие  царапины
громоздящихся насекомых, покачивание деревьев, коле­са, человеческая улыбка,
прилив и отлив. Следы того, что он воображает,  могут иногда  отыскаться  на
песке или водной глади; иногда же самой его сетчатке уда­ется сопоставить во
времени предмет с формой его под­вижности.



     20*





     19*


     Существует  переход от форм, порожденных движе­нием, к тем движениям, в
которые превращаются  фор­мы  посредством  простого изменения  длительности.
Если  дождевая капля предстает  нам  как  линия,  тысячи коле­баний  --  как
непрерывный звук, а шероховатости этой страницы -- как гладкая поверхность и
если здесь дейст­вует одна  только продолжительность восприятия, устой­чивая
форма может быть  заменена надлежащею скоро­стью  при периодическом смещении
соответственной ве­щи (либо частицы). Геометры смогут ввести в исследо­вание
форм  время  и скорость,  равно  как и обходиться  без них  при исследовании
движений;  и речь заставит  мол тянуться,