показатели ходьбы выте­кают из этих переменных условий,
которые всякий раз сочетаются  неповторимо. Любое передвижение  посред­ством
ходьбы есть некая специальная адаптация, кото­рая, однако,  исчерпывается  и
точно бы поглощается за­вершением действия и достигнутой целью.
     Совсем иное дело  --  танец.  Разумеется, он тоже  пред­ставляет  собой
определенную  систему  действий, но на­значение  этих действий  --  в них же
самих. Он ни  к чему не  направлен.  И ежели он преследует какую-то цель, то
это лишь цель идеальная, некое состояние, некий восторг, --  призрак цветка,
кульминация  жизни, улыбка, которая  наконец  проступает на лице у того, кто
закли­нал о ней пустое пространство.
     Следовательно, задача танца отнюдь не в том, чтобы осуществить какое-то
законченное действие, которое за­вершается в  некой точке нашего  окружения,
но  в том,  чтобы создать и, возбуждая, поддерживать определен­ное состояние
посредством периодического  движения,  со­вершаемого подчас  и на месте,  --
движения,   которое   почти   полностью  безучастно  к   зримому  и  которое
по­рождается и регулируется слуховыми ритмами.
     Как  бы,  однако, ни  отличался танец  от ходьбы  и  ее  целесообразных
движений, совершенно очевидно,  --  и я обращаю на это ваше внимание, -- что
он  использует те же самые  органы, те же кости и те же мускулы,  но толь­ко
иначе соподчиненные и иначе управляемые.
     Мы  снова подходим здесь  к  контрасту поэзии  и прозы. Они  пользуются
одними словами,  одним  синтак­сисом,  одними  и теми  же  формами, теми  же
звуками или  созвучиями,  но  только  по-разному соподчиненными и по-разному
управляемыми. Различие прозы и поэзии выражается, следовательно  в  различии
определенных  связей и ассоциаций,  которые возникают и разрушаются в  нашем
нервно-психическом организме, тогда  как  эле­менты двух  этих  действований
вполне тождественны. Вот почему не следует судить о поэзии аналогично то­му,
как  мы  судим  о  прозе.  То,  что характеризует  одну из них, весьма часто
лишается смысла, когда это же  самое мы пытаемся обнаружить в другой. Но вот
в чем  различие  капитальное  и решающее.  Когда в  процессе ходьбы  человек
достигает  цели,  --  я уже говорил вам  об  этом,  --  когда  он подходит к
определенному  месту, к книге, к фрукту,  к объекту своего влечения, которое
вывело  его  из  неподвижности,  этот  акт  обладания сразу  и  бесповоротно
перечеркивает все предшествовавшее действие: следствие стирает причину, цель
поглотила  средство; и каково бы  ни было  действие, от него  оста­ется лишь
конечный  его  результат. То же  самое  проис­ходит с  практическим  языком:
слова, которые только что  служили мне для  выражения моего  помысла,  моего
же­лания, моей воли  или моего мнения, -- эти слова,  выпол­нив свою задачу,
без следа исчезают,  как только  достиг­нут цели. Я  произнес их,  чтобы они
уничтожились, что­бы в вашем сознании они полностью обратились в нечто иное;
и я узнаю, что был понят, по тому примечатель­ному обстоятельству, что  моей
фразы больше не  суще­ствует:  она испарилась, уступив место  своему смыслу,
что   значит  образам,   побуждениям,   реакциям  или   дей­ствиям,  которые
обозначились в вас, -- иными словами, вашему внутреннему преображению.
     Отсюда  следует,  что ценность речи,  чье  единственное  назначение  --
донести  нужный  смысл,  очевидно,  зависит   от  легкости,   с  какой   она
преобразуется в нечто совер­шенно иное 5.
     В противоположность  ей поэма не умирает, достиг­нув конца: она создана
именно   для   того,   чтобы  возрож­даться  из  пепла,   до   бесконечности
восстанавливая утра­чиваемое бытие. Отличительным свойством поэзии явля­ется
ее  тенденция  к разрастанию внутри  неизменной  формы:  она  побуждает  нас
воссоздавать ее тождест­венным образом.
     Такова ее замечательная и наиболее характерная особенность.
     Я  хочу  пояснить  эту  мысль  простым  образом.  Вооб­разите  маятник,
качающийся  между двумя симметриче­скими  точками. Предположим,  что одна из
этих крайних позиций соответствует форме, физическим свойствам речи, звуку и
ритму,  модуляциям,  тембру и  темпу  --  одним  словом,  голосу в действии.
Допустим,  с  другой  стороны,  что  точка  противоположная,  соотнесенная с
первой,  вобрала  в  себя  все  значимые  величины,  все  об­разы   и  идеи,
возбудители  чувства  и  памяти,  зачатки  явлений, зародыши  понимания,  --
словом, все то, что сос­тавляет сущность,  смысл высказывания. Пронаблюдайте
теперь  действие  поэзии в себе  самих. Вы убедитесь, что  с  каждой строкой
значение,   которое  в  вас  обозначилось,   не   только  не  разрушает  той
мелодической формы, какая была вам сообщена, но, напротив, вновь  этой формы
требует. Живой маятник, качнувшись  от звука к смыслу, стремится вернуться к
исходной  физической точке, как если бы смысл, предлагаемый вашему сознанию,
не на­ходил иного выражения и иного  отзвука, кроме той са­мой музыки, какая
дала ему жизнь.
     Таким образом, между формой  и сущностью, между звуком и смыслом, между
поэмой и поэтическим состоя­нием выявляется некая симметрия, некое равенство
зна­чимости, ценностности и силы, которого в прозе не су­ществует и  которое
противополагает  себя  закону прозы, устанавливающему  неравенство двух этих
компонентов речи.
     Сделаю теперь небольшое отступление, которое назо­ву "философским", что
означать должно только то, что мы вполне бы могли без него обойтись.
     Наш поэтический  маятник  движется  от  ощущения к  некой идее  или  же
чувству  и  возвращается  снова   к   своего   рода  отзвуку  ощущения  и  к
потенциальному  дей­ствию,  способному  это  ощущение  выразить.  Между  тем
ощущение   по   самой  своей   сущности   есть  нечто   живое.  Единственным
определителем всякой живой реальности как раз  и является ощущение, которое,
может быть, следовало бы дополнить  побуждением к действию, при­званному это
ощущение изменить. В  противоположность  ему  все,  что  является собственно
мыслью, образом или эмоцией, всегда оказывается, так или иначе, порожде­нием
вещей отсутствующих.  Память есть субстанция всякой мысли. Предвидение и его
догадки, влечения  и  помыслы,  формирование наших надежд, наших стра­хов --
вот  к  чему  сводится  преимущественно внутренняя производительность нашего
существа.
     Таким образом, усилие мысли выражается в том, что она  наделяет  в  нас
жизнью несуществующее, ставит ему на службу -- хотим мы того или нет -- наши
на­личные  силы,  заставляет  нас  принимать  часть  за целое, отражение  за
действительность  и,  наконец, создает  у нас иллюзорное ощущение,  будто мы
видим,  действуем,  чув­ствуем  и  обладаем  независимо  от  нашего  доброго
вер­ного тела, которое мы оставили  в кресле, вместе с ды­мящейся сигаретой,
чтобы мгновенно в  него  возвратить­ся,  по  звонку телефона или  в ответ на
другой,  столь  же  внешний, толчок, исходящий от  нашего  проголодавше­гося
желудка.
     От  Голоса к  Мысли,  от  Мысли  к  Голосу, между  Действительностью  и
Отсутствием качается поэтический маятник.
     Из  этого анализа явствует, что  достоинство стихотво­рения обусловлено
нерасторжимостью  звука  и смысла.  Однако это условие требует, по-видимому,
невозможно­го. Между звуком и смыслом нет в  слове никакой свя­зи. Одно и то
же существо именуется horse --  в англий­ском  языке,  ippos -- в греческом,
equus -- на латыни и cheval -- во французском; но как бы  я  ни препарировал
эти термины, ни один из них не подведет меня к поня­тию о данном животном; и
как  бы, с  другой  стороны, я ни препарировал это  понятие, ни к  одному из
перечис­ленных  терминов  оно  меня  не  приведет.  В  противном  случае  мы
изъяснялись  бы  на любом  языке  с  такой  же  легкостью,  как и  на  своем
собственном.
     Ведь цель поэта  в том  именно и состоит, чтобы  дать нам почувствовать
глубокое единство слова и мысли.
     Такой  результат   можно  считать  поистине  чудесным.  Я  называю  его
чудесным,  хотя  он  и  не  является  чрезмер­но редкостным.  Я  называю его
чудесным в том смысле, какой мы вкладываем в этот эпитет, когда размышляем о
чарах  и  волшебстве древней  магии. Не следует забы­вать,  что  поэтическая
форма столетиями была  связана с практикой заклинаний. Те, кто совершал  эти
диковин­ные  обряды,  непременно  должны  были верить  в  могу­щество слова,
причем гораздо  больше  в эффект  его  звучания,  нежели в  собственную  его
значимость. Магические формулы часто лишены смысла; но никто и не думал, что
их сила зависит от их смысловой наполнен­ности 6.
     А  теперь  давайте  послушаем следующую  строку:  Mиre  des  Souvenirs,
Maоtresse des maоtresses... Или, скажем, такую:
     Sois  sage,  ф  ma douleur,  et  tiens-toi  plus  tranquille...  7
Эти слова нас  волнуют (во всяком  случае,  некоторых  из  нас),  хотя
ничего значительного нам  не сообщают. Быть может, они  сообщают  нам именно
то, что им не­чего нам сообщить и что с помощью тех же средств, какие обычно
несут в себе некое  сообщение, они  вы­полняют совершенно  отличную функцию.
Они  нас  вол­нуют,  как  какой-нибудь  музыкальный  аккорд.  Произ­веденное
впечатление  обусловлено  прежде  всего  их  со­звучностью,  ритмом,  числом
слогов; но оно обязано также простому соседству их значимостей. Во второй из
приведенных строк единый аккорд смутных идей Мудрости и Печали в сочетании с
тихой  торжествен­ностью  интонации создает  бесподобную  силу  очарова­ния:
мгновенная личность, породившая  эти стихи, не  могла бы этого сделать, если
бы находилась в таком  состоянии, когда форма и сущность предстают созна­нию
порознь. Напротив, она пребывала  в  той особенной  фазе своего психического
бытия,  когда  звук  слова  и  его смысл приобретают  или  удерживают равную
значи­мость,  -- что  противоречит  как нормам  практического  языка, так  и
требованиям  языка отвлеченного. Состоя­ние, при  котором  единство  звука и
смысла, жажда,  пред­вкушение, возможность  их  органической  и  неразрывной
связи  становятся необходимостью  и потребностью, свер­шившимся  фактом или,
порой, причиной томительного нетерпения, есть состояние относительно редкое.
Оно редкостно не только потому, что противоречит всем тре­бованиям жизни, но
также и потому, что противостоит  грубому упрощению и растущей специализации
рече­вых знаков.
     Но этого  состояния внутренней трансформации, при  котором неразличимо,
но гармонически  обозначаются все свойства нашего языка,  еще  недостаточно,
чтобы вызвать к жизни тот совершенный предмет, ту множественность чаровании,
тот  источник  радостей  мысли,  которые мы  находим в  изящной  поэме.  Оно
приносит нам лишь от­рывочные ее элементы.
     Все сокровища, какие  таятся в земле,  --  золото, ал­мазы, драгоценные
камни,  которые будут  еще шлифо­ваться,  -- все  они разбросаны, распылены,
ревниво укры­ты  в массах породы  или песка, где волей случая  мы  подчас их
обнаруживаем. Эти  богатства  оставались  бы втуне, если бы не  человеческий
труд, который выносит их, пробуждая от сна, из  дремучего мрака и который их
отбирает, их  обрабатывает, строит из  них украше­ния. Эти крупицы  металла,
покоящиеся  в  бесформен­ном  веществе,  эти  причудливые  кристаллы  должны
за­сиять во  всем  своем  блеске в  результате  искусной  и сложной  работы.
Такого-то  рода  работу   и  осуществляет  настоящий  поэт.  Вглядываясь   в
прекрасное  стихотворе­ние, мы ясно осознаем, насколько маловероятно, что­бы
человек, как бы ни был  он  одарен,  сумел в  один присест, без отделки, без
малейших усилий, -- если не считать тех, каких  требует письмо или диктовка,
--  по­строить столь связную и  законченную  систему  велико­лепных находок.
Когда  следы вложенного  труда,  попра­вок, замен, фрагментарности  времени,
минут бессилия и  неудовлетворенности изгладятся, растворившись в по­следней
оглядке мысли,  подводящей  итог  своему  творе­нию,  те, кто замечает  лишь
совершенство достигнутого, сочтут его  порождением чуда, которое именуют они
вдохновением.  Тем  самым  они  превращают поэта  в ка­кого-то одноминутного
медиума.  Ежели  мы  надумаем   развить  последовательно  концепцию  чистого
вдохнове­ния,  выводы,  к  которым  она  нас  приведет,  окажутся   поистине
странными. Так, обнаружится,  что поэт,  роль  которого  сводится  к  записи
некоего  откровения,  к  пе­редаче  невидимому читателю слов, внушенных  ему
не­ведомой  силой,  отнюдь  не  обязан  понимать  то,  что  пи­шет,  ведомый
таинственным голосом. Он мог бы писать на языке, которого не знает...
     Поэт   действительно   наделен  особой   духовной   энерги­ей,  которая
выявляется в нем  и позволяет ему обрести себя в какие-то неоценимые минуты.
Неоценимые для  него...  Я говорю: неоценимые для него, поскольку, увы, опыт
учит  нас,  что  эти  мгновения,   обладающие,  как  нам  кажется,  всеобщей
значимостью,  подчас  не имеют  бу­дущего, а  это  в конце  концов понуждает
задуматься над  сентенцией: то, что ценно лишь для одного, никакой  ценности
не имеет.
     Но  всякий истинный поэт  непременно является  так­же  и  первоклассным
критиком. Оспаривать  это  значит совершенно не понимать,  что  такое работа
мысли,  борь­ба  с превратностью  времени,  с прихотливостью  ассоциа­ций, с
рассеянием внимания, с отвлекающим его  вовне.  Разум чудовищно непостоянен,
обманчив и легко  обма­нывается, он  порождает  массу неразрешимых проблем и
иллюзорных   решений.   Никакое   значительное  произведе­ние  не  могло  бы
возникнуть из этого хаоса, если бы в этом хаосе, где собрано все, не нашлось
для нас  также реальных возможностей в себе разобраться и опреде­лить в себе
то, что стоит извлечь из недр мгновения и тщательно использовать.
     И  это  еще  не  все.  Всякий  истинный поэт  в гораздо большей степени
способен логически  рассуждать и от­влеченно мыслить, нежели  то обычно себе
представляют.
     Однако действительную  его  философию искать  следу­ет  отнюдь не в его
более  или  менее философских формулировках. Подлинное содержание  философии
обнару­живается, на мой взгляд,  не  столько в предмете нашего  размышления,
сколько  в  самом  акте  мысли и  ее опе­рациях. Лишите метафизику  всех  ее
излюбленных  спе­циальных  терминов,  всего ее  традиционного  словаря, и вы
убедитесь, возможно, что мысль вы  нисколько не обеднили. Напротив, вы, быть
может,  лишь  высвободи­те,  освежите ее  и  при этом  избавитесь  от  чужих
проб­лем, чтобы сосредоточиться на собственных трудностях, на своих  личных,
никем  не подсказанных,  вопрошаниях,  чей  интеллектуальный возбудитель  вы
тотчас реально в себе ощущаете.
     Однако,  как  мы  знаем из  истории литературы,  в це­лом  ряде случаев
поэзия  использовалась  для высказы­вания теорий или  гипотез, а ее  цельный
язык, --  в  кото­ром  форма,  то есть действие  и  эффект голоса, столь  же
могущественна,   как   и   сущность,    то   есть   конечное   преоб­ражение
воспринимающего  сознания, --  служил для пе­редачи  идей "абстрактных", что
значит идей,  которые,  напротив, от формы своей не зависят или  же таковыми
нам  представляются.  Попытки такого  рода  предприни­мали  подчас  и  очень
большие поэты. Но каков  бы ни был талант, посвятивший себя этой благородной
зада­че, он не может избегнуть  определенной раздвоенности внимания, которое
одной своей  стороной прослеживает идею, а  другой -- следит за мелодией. De
natura rerum  6  сталкивается здесь  с  природой вещей. Состояние
чело­века,   читающего   стихи,  отлично  от  состояния  того,  кто   читает
отвлеченные  рассуждения.   Состояние  танцующе­го   отлично  от   состояния
человека,   который  пробирается  в  труднопроходимой  местности,  производя
топографиче­скую съемку и геологические изыскания.
     Тем не  менее,  как я  говорил,  у поэта есть своя  осо­бая абстрактная
мысль и, если угодно, своя философия; я сказал также, что она проявляет себя
в самом  поэтическом акте. Сказал я так потому, что наблюдал это и на себе и
на примере  других. В этом вопросе, так  же  как  в прочих, нет у  меня иной
опоры, иного  преиму­щества или оправдания, кроме ссылки на собственный опыт
и на самые общие наблюдения.
     Итак,  всякий раз,  когда  я работал  над поэтическим  произведением, я
убеждался,  что эта работа требует от меня не только наличия мира  поэзии, о
чем я вам уже говорил, но и бесконечных расчетов, решений, отбора и синтеза,
без которых любые дары  Музы или  Случая остаются чем-то вроде груды ценного
материала  на стройке без архитектора. А между тем сам архитектор отнюдь  не
обязан быть носителем столь ценных качеств. И следовательно, поэт в качестве
архитектора  поэтиче­ских  произведений  весьма  отличен  от  того,  что  он
пред­ставляет  собой как  создатель тех  ценностных  элемен­тов, из  которых
складывается  любая поэзия -- хотя  их  сумма  отнюдь  не  адекватна целому,
требующему совер­шенно иной умственной работы.
     Некто однажды пытался меня уверить,  что лиризм это  экстаз  и  что оды
великих  лириков  писались  в  один  присест,  с  неудержимостью  бреда  или
неистового буше­вания духа... Я отвечал собеседнику, что он абсолютно  прав,
но  что это не является привилегией поэзии: как  всем известно, конструктору
паровоза для осуществле­ния его замысла необходимо взять темп работы порядка
восьмидесяти миль в час.
     В самом деле,  стихотворение есть  некий  механизм, призванный вызывать
поэтическое состояние посредст­вом слов.  Эффект этого механизма предугадать
невозмож­но, ибо, когда речь идет о воздействии на умы, ни в чем нельзя быть
уверенным.  Но  какова  бы ни была  пробле­матичность  конечного результата,
создание  этого ме­ханизма  требует решения множества проблем.  Если  сло­во
"механизм" вас шокирует и сравнение  с механикой кажется вам слишком грубым,
я прошу вас заметить,  что  написание стихотворения, даже  весьма короткого,
может  тянуться  годами,   между  тем   как   воздействие  его  на  читателя
осуществится  в течение  нескольких  минут. В  эти несколько минут  читателя
ослепят находки, ас­социации, блестящие образы, накопленные за долгие месяцы
поисков,  ожидания,  терпения  и  нетерпения.  Он  будет  склонен  приписать
вдохновению  значительно боль­ше того, на что оно действительно способно. Он
вооб­разит  личность, сумевшую  без  долгих  раздумий,  без колебаний  и без
исправлений  построить  это  могущест­венное совершенное  творение,  которое
переносит  его в некий  мир,  где  предметы  и  существа,  страсти  и мысли,
созвучия  и значения  возникают  из единой энергии,  где они  дополняют друг
друга и  перекликаются, следуя каким-то  уникальным  законам  резонанса, ибо
только уникальная форма возбуждения может вызвать одновре­менную активизацию
нашей чувствительности,  нашего интеллекта, нашей памяти и нашей способности
к сло­весному действию, чрезвычайно редко связанных в ходе обыденной жизни.
     Быть может, здесь следует особо подчеркнуть,  что создание поэтического
произведения, -- если  подходить к нему так, как инженер, о котором я только
что го­ворил, подходит к своему замыслу, к разработке конст­рукции паровоза:
формулируя проблемы, требующие ре­шения, -- что это создание должно казаться
нам  делом несбыточным.  Нет искусства, в  котором  существовало бы  столько
независимых требований и задач, подлежа­щих согласованию. Я лишь напомню вам
то, что  гово­рил о звуке и смысле, которые,  хотя и связаны чисто  условно,
должны быть приведены к  предельно эффектив­ному взаимодействию. Слова часто
напоминают  мне, вви­ду  двойственной их природы,  те комплексные  величины,
коими столь любовно оперируют геометры.
     Я,  к счастью, не знаю, что представляет собой спо­собность, заложенная
в определенных  мгновениях опре­деленных  личностей,  которая все упрощает и
низводит все эти непреодолимые трудности на уровень наших возможностей.
     Поэта пробуждает в человеке какая-то внезапность,  какое