Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
ей мере равно
населению Европы; население Японии превышает население Германии... "
В это время, когда миру все более угрожают фашистско-тоталитарные
движения и режимы, наивно-утопически звучит субъективно честный призыв
Валери к совершенно новой политике -- "политике Мудрости".
1932 В "Навязчивой идее", наиболее "обнаженном" из всех диалогов
Валери, во всем блеске проявляется его гений мастера свободной беседы.
Затрагивая поочередно проблемы разума и памяти, личности и знания,
языка и морали, современной науки и бессознательного (к фрейдизму он
относится критически), Валери развивает идеи, выработанные за долгие годы
уединенных размышлений. В ходе этой легкой, почти светской беседы автор
возвращается к своей излюбленной теме -- антагонизму знания и бытия -- и
пытается осмыслить в этом свете трагические последствия развития
экстенсивной, утилитаристской буржуазной цивилизации: "болезнь активности",
всеобщий автоматизм и нарастающее ускорение жизни приводят к тотальной
нивелировке и угрожают той самой "свободе духа", тому "высшему благу",
следствиями которого являются.
Как видно из диалога, Валери остается "Робинзоном на острове", но это
отнюдь не "политика изоляции", равнодушия. "Остров" служит пунктом
"интеллектуального внимания", полного тревоги и окрашенного в трагические
тона. Высшее призвание человека он по-прежнему усматривает в
неограниченном дерзании разума, но он начинает замечать возникающую отсюда
угрозу. Трагически звучит парадоксальная фраза из его тетрадей: "Разум есть,
быть может, одно из средств, которое избрала вселенная, чтобы поскорее с
собой покончить".
30 апреля в связи со столетием со дня смерти Гете Валери произносит
речь о нем в Сорбонне. Он видит в этом великом немце великого европейца,
образ которого позволяет нам угадывать, чем могла бы стать Европа, если бы
"могущество политическое" и "могущество духа" счастливо сочетались. Гете
выступает у Валери как некий "мистик внешнего мира", целиком доверяющийся
чувственной реальности, которая, верит он, "гениальнее его собственного
гения". Именно это приводит его к универсальному "протеизму" и возможности
соотносить бесконечные метаморфозы сущего с этой своею универсальностью.
Валери говорит в связи с этим о демонизме Гете, о его воле к жизни и о его
орфическом начале: "Мы говорим: Гете, как мы говорим: Орфей".
Май: "О Коро и пейзаже" (впоследствии -- "Вокруг Коро") -- предисловие
к книге "Двадцать эстампов Коро". Июнь: "Триумф Мане" -- вступление к
каталогу выставки.
1933 Март: вместе с Мари Кюри, Ланжевеном, Жюлем Роменом он участвует в
Мадриде в заседании Комитета сотрудничества интеллигенции Лиги Наций.
Май: цикл выступлений в Италии.
Он записывает в тетради: "У меня интеллектуальная "шизофрения" -- ибо
я столь же общителен на поверхности <... >, насколько сепаратист в
глубине... "
С декабря Валери возглавляет Средиземноморский университетский центр в
Ницце.
В выступлении, озаглавленном "Средиземноморские внушения", он говорит
о многовековой культуре Средиземноморья и о влиянии на его творчество и его
мысль морской стихии, в атмосфере которой прошло его детство.
1934 Февраль: встреча со Стравинским.
"Эстетическая бесконечность" в журнале "Искусство и медицина".
5 мая -- премьера мелодрамы "Семирамида": текст Валери на музыку
Онеггера.
Андре Моруа передает разговор Андре Жида и Валери. Жид сказал: "Если бы
мне не давали писать, я бы покончил с собой". На что Валери ответил: "А я
покончил бы с собой, если бы меня заставляли писать".
Декабрь: "Доклад о ценности добродетели" -- выступление на заседании
Французской Академии.
1935 Январь: журнал "Нувель ревю Франсез" публикует "Вопросы поэзии".
Выступая в родном городе перед выпускниками сетского коллежа, Валери
отходит от своей антируссоистской позиции, говорит даже об "органическом
бытии" человека и подвергает сомнению свой исходный этический принцип --
ставку на безграничность творческой потенции интеллекта: "По мере того как
человек все более и быстрее, чем когда бы то ни было, удаляется от
первоначальных условий существования, все, что он знает, то есть все, что он
может, с силой противоборствует тому, что он есть".
Он председательствует на сессии Комитета искусств и литературы Лиги
Наций.
25 мая, в связи с пятидесятилетием со дня смерти Гюго, по парижскому
радио зачитывается статья Валери "Виктор Гюго -- творец во всеоружии
формы".
15 июня: выступление в Сорбонне на вечере, посвященном Лопе де Вега.
Ноябрь: "Всеобщее определение искусства" опубликовано в "Нувель ревю
Франсез".
1936 Февраль: "Дега, Танец. Рисунок".
Март: выступление в Париже "Философия танца". Апрель: серия лекций в
Алжире и Тунисе. Валери избирается профессором поэтики в Коллеж де Франс. Он
пишет предисловие к книге о Сведенборге. О мистике он будет говорить также в
статьях, посвященных Нервалю и поэзии Хуана де ла Крус; в этой последней он
великолепно опишет мистическое состояние "темной ночи". С мистической
литературой, в частности с текстами Рейсбрука Удивительного, Катерины
Эммерих, Сведенборга, он был хорошо знаком еще с юношеских лет. Однако когда
он пишет: "Я мыслю, как сверхчистый рационалист. Я чувствую, как мистик", он
отнюдь не имеет в виду религиозно-мистического переживания.
Запись в тетради: "Я отличаюсь от многих (и конкретно -- от Малларме)
тем, что они наделяют литературу некой "абсолютной" ценностью, -- то есть
ценностью конечной цели, -- тогда как я ценю ее лишь как средство развития
выразительных и комбинационных способностей...
<... > У меня не литературная цель. Моя цель заключается в
воздействии не на других, а на себя -- Себя, -- поскольку "Я" может себя
рассматривать как произведение... разума". В другой записи Валери
рекомендует себе на будущее заменять по возможности термин "формальный"
термином "функциональный".
1937 Январь: выступление в Париже -- "Вийон и Верлен".
В одном из самых изящных и тонких своих эссе "Человек и раковина"
Валери рассматривает различие человеческих конструкций и природных
образований, творчества человека и созидания естества.
В коротком тексте "Преподавание поэтики в Коллеж де Франс" Валери
призывает к созданию такой истории литературы, которая строилась бы "не как
история писателей и случайностей их биографии или творчества, но как
история разума, поскольку он производит и потребляет "литературу"; такая
история могла бы быть создана даже без всякого упоминания имен писателей".
Август: "Речь об эстетике" -- выступление на Международном конгрессе
эстетики и искусствознания. 10 декабря -- первая лекция курса поэтики в
Коллеж де Франс. Отправляясь от греческого корня "пойейн" (делать), Валери
строго разграничивает творческий акт и само произведение, значимость
которого рождается лишь в акте его восприятия "потребителем". Он призывает
отказаться от взгляда на произведение как на некий застывший объект.
"Творение разума существует лишь в действии".
Он пишет в тетради: "Порою вещи, солнце, мои бумаги как будто говорят
мне: опять ты! Что ты делаешь здесь? Разве ты недостаточно видел нас? Ты
снова хочешь закурить сигарету? Но ты курил ее уже триста семьдесят тысяч
раз. Ты опять хочешь улавливать эту брезжущую идею?.. Но ты внимал ее
появлению по крайней мере 104 раз. И я сажусь и той же рукой
подпираю тот же подбородок". Судя по "Тетрадям", старость не приносит Валери
ни ощущения слабости, дряхления или распада, ни сознания умудренности, ни
какой-либо глубокой трансформации. Им владеет чувство неизбывного
повторения. "Та же утренняя сигарета, тот же кофе, та же тетрадь, те же
идеи" (N. В a s t e t, Faust et le cycle. -- "Entretiens sur Paul Valйry",
1968, p. 119).
1938 В "Предисловии к диалогу об искусстве" Валери говорит о лживости и
пагубности европоцентризма в условиях современной цивилизации. "Со дня на
день догма о неравенстве человеческих семей становится все более опасной в
политике; она будет для Европы фатальной. Техника распространяется, как
чума".
В августе он пишет "Кантату о Нарциссе", которая должна быть положена
на музыку.
Октябрь: предисловие к альбому Домье в издательстве Скира.
Запись в тетради: "Нужно расти. Но нужно также всю жизнь хранить в себе
Ребенка. Посмотри на окружающих -- тех, в чьем взгляде ничего не осталось от
детства. Вот как это узнается: их взгляд отчетлив, когда предметы
отчетливы, и расплывчат, когда предметы расплывчаты и безымянны... " 17
октября -- речь перед хирургами, в которой он прославляет великое искусство
человеческой руки.
"Символизм не есть Школа", -- утверждает он в "Существовании
символизма". Что же касается самих символистов, "эстетика разъединяла их;
этика их сплачивала".
1939 Январь: лекция об Эдгаре По в Коллеж де Франс.
Валери пишет текст для книги о Чехословакии, отданной на растерзание
гитлеровской Германии. Сентябрь: "Смесь".
В статье "Свобода духа" Валери снова пытается переосмыслить ряд своих
основных установок. Провозглашая свободу духа (которую он отличает от
свободы формальной) "высшим благом", он, однако, констатирует: "Дух
представляет в нас некую силу", которая понудила нас удалиться "от всех
исходных и естественных условий нашего бытия". Трудно предвидеть, к чему
ведет нас этот новый и небывалый мир, созданный нашим духом и "для нашего
духа". Но каковы бы ни были его угрозы, пути назад нет -- разве что к
"животному состоянию". Лишь сам свободный дух, без которого "культура
угасает", может быть критерием и предвидеть порождаемые им же угрозы
материального прогресса. Вот почему пора "бить тревогу и выявлять
опасности", которым он подвергается, -- исходят ли они от "наших открытий",
"нашего образа жизни" или от бесчеловечной политики. Валери, не называя
прямо тоталитарно-фашистских режимов, ясно говорит об их политической сути,
враждебной свободной мысли. Сентябрь он проводит по соседству со
Стравинским, который читает ему наброски своего "Курса музыкальной поэтики";
Валери находит в нем общие идеи с собственной поэтикой.
1940 Он отдыхает после болезни в Динаре, когда 22 июня туда вступают
немецкие войска. "Я мыслю, -- следовательно, я страдаю, -- пишет он. --
Мысль о том, что происходит, отравляет то, что я вижу. Красота солнца и моря
заставляет страдать -- ибо нужно страдать, -- и прекрасное должно
действовать в том же духе".
Узнав, что дети целы и невредимы, он с головой уходит в работу. Он
обращается к образу Фауста, этого "европеида", которого переносит в эпоху,
когда вновь открыт "в недрах тел и словно бы за пределами их реальности
древний хаос", когда "индивид умирает", "растворяется в множественности",
когда наступает, быть может, "гибель души" и "само Зло под угрозой", ибо
даже смерть оказывается всего лишь "одним из статистических свойств"
"человеческого материала", а "методы" дьявола представляются "устаревшими".
Драму "Мой Фауст" Валери не окончил. По мнению исследователей, три
завершенных акта, сверкающие остроумием, полные чеканных и глубоких формул,
не дают представления о всей полноте замысла Валери. Его Фауст -- "Сизиф
жизни", чья трагедия даже не в самом вечном повторении жизни, но в высшей
ясности сознания, которое угадывает сущее в его зарождении и знает наперед
все его возможности: хотя Фауст и обнаруживает в итоге, что бытие ценнее
знания, хотя он даже пытается слить воедино постижение и любовь, он должен
будет отказаться (в IV акте) от любви, неотделимой от "Эроса исступленного",
-- во имя высшего своего завершения, "последней мысли", которая прервет
окончательно "циклы" его существований. Тайной мыслью автора было
"исчерпать" вечный образ, ибо "ницшевскому amor fati Валери всем существом
противопоставляет свой horror fati" (N. В a s t e t, Faust et le cycle. --
"Entretiens sur Paul Valйry", 1968, p. 122). В сентябре он возвращается в
Париж. В Академии, где поставлен вопрос о выражении доверия Петену, он
первым берет слово и заставляет предложение отвергнуть.
1941 Валери выступает в Академии с речью памяти Бергсона. Эта речь,
почти неизвестная во Франции, будет воспринята за рубежом как акт мужества
перед лицом оккупанта. На протяжении всего периода оккупации Валери
отказывается от встреч с врагом и решительно отвергает посулы
коллаборационистов. Он живет в стесненных материальных условиях.
Правительство Виши смещает Валери с поста руководителя Средиземноморского
университетского центра. Осенью выходит первое издание сборника "Дурные
мысли и прочее". Среди самых различных тетрадных записей Валери здесь
встречается особенно характерная: "Оставайся спокоен. Гляди бесстрастно.
Почему? Потому что это спокойствие и это бесстрастие воспроизводят
устойчивость, а также и время, которое от всего очищается. Человек
бесстрастный обладает амплитудой века. Гнев, наслаивающиеся эмоции
порождают в итоге только банальность. В конце концов, ничего никогда не
было. Не теряй из виду это конечное и несомненное ничто. Пусть некий знак --
некая вытянутая горизонталь -- остается глубинным фоном твоих сокровенных
движений и метеоров". Известный французский писатель Жюльен Грак так
откликается на эту стоическую или даже даосскую заповедь Валери: "Точно --
и прекрасно. Но в конце концов и равным образом не было никогда никого, и
эта вытянутая горизонталь выявляется лишь на кладбище. <... >
Поразительно, что Валери предается здесь <... > той бестелесной
загробной мудрости, которая произвольно выносит человека в пространство без
почвы и время без длительности: он, кто так много и столь справедливо
упрекал Паскаля в том, что можно назвать бессодержательной отстраненностью"
(J. Gracq, Lettrines 2, Paris, 1974, p. 142).
1942Он вступает в антифашистский Национальный комитет писателей.
Сентябрь: "Искушение (святого) Флобера". Начало работы над переводом
"Буколик" Вергилия. Читая дневник А. Жида, Валери изумлен мнением своего
друга, полагающего, что он разыграл свою жизнь, как искусный шахматист:
"Все события моей жизни, карьера, брак и т. д. были делом других. Моя
политика всегда состояла в одном: оградить, поскольку это возможно, мой
бесконечный поиск -- за счет множества вещей и ценою посредственной жизни".
Письмо священнику Ридо, которое послужит предисловием к его книге
"Введение к мысли Поля Валери": "Вот уже пятьдесят один год день за днем на
рассвете мой мозг испытует меня. Это два-три часа внутренних операций, в
которых я нуждаюсь физиологически". И дальше: "Моей единственной
"константой", единственным постоянным моим инстинктом было стремление все
более отчетливо представлять свое "умственное функционирование" и,
поскольку это возможно, хранить или восстанавливать свободу от тех иллюзий
и "паразитов", какие навязывает нам неизбежное пользование словом".
Октябрь: "Диалог о дереве".
Он откликается на освобождение Парижа статьей "Дышать": "Свобода есть
ощущение. Этим дышат. Мысль, что мы свободны, расширяет будущность
мгновения. <... > Мы видели и пережили то, что может совершить
огромный и славный город, который хочет дышать". Но нет места
самоуспокоенности: "... Разум должен сохранять нынче всю свою ясность.
<... > Надобно попытаться представить эпоху совсем небывалую".
Теперь, как никогда, необходимо отказаться жить прошлым. Валери сознает, что
нужно менять "всю структуру политического и экономического мира".
Об этом говорит он 10 декабря, на торжественном заседании в Сорбонне,
где выступает с речью о Вольтере. В этой речи, исполненной горечи и
трагической силы, он прославляет Вольтера прежде всего как борца, как
героя, "друга и защитника рода людского". Вольтер, "провозглашающий, что
существуют преступления против человечества и что есть преступления против
мысли", "единой силой пера <... > сотрясает всю свою эпоху". "Но что
мог бы он сделать сегодня? -- восклицает Валери. -- Что может человек
разума?" Валери видит уничтожение духа на путях духа и, полный трагического
сомнения, фактически признает, что поколеблен основной принцип его мысли.
Вновь отмечая, что в наши дни "человек понимает себя все меньше, как,
по-видимому, все меньше он разумеет природу, в которой находит меж тем все
более могущественные орудия силы", он решается заявить, что свобода духа и
жизнь его обречены, если дух не будет соблюдать "пределов, которые должен
сам ставить своей чрезвычайно ценной и чрезвычайно опасной власти все
подвергать сомнению". "Можно подумать, -- продолжает он, -- что все усилия
нашей мысли, весь неслыханный рост наших положительных знаний послужили к
тому, чтобы довести до сокрушительной и дикой силы возможность уничтожить
род людской и прежде всего убить в нем надежды, какие вкладывал он веками в
смягчение собственной природы. Должны ли мы согласиться в итоге, что нет
такой жестокости, такого варварства, такого злонамеренного и холодного
расчета, которые могли бы считаться изжитыми и окончательно стертыми с лица
земли? <... > И какой исполинский Вольтер, под стать миру в огне,
нужен, чтобы осудить, проклясть, заклеймить безмерное планетарное
злодейство с его свирепым разбоем? Ибо в наши дни речь не идет больше о
нескольких невинных мучениках, о жертвах, которые можно пересчитать... мы
считаем теперь миллионами -- и даже уже не считаем... "
Потрясенный фашистским террором, отупляющей пропагандой, варварством и
озверением, Валери говорит об ответственности всего человечества за будущее
человека и пытается представить реакцию Вольтера "перед этой
фантасмагорической картиной": "Быть может, -- если мне позволено будет
завершить этим речь о нечестивце, -- он бы вспомнил несравненное
благородное слово -- самое глубокое, самое простое, самое точное слово,
изреченное некогда о человеческом племени и, следовательно, о его политике,
развитии его знаний, o ero учениях и конфликтах; быть может, он пробормотал
бы очевиднейшую сентенцию: "Они не ведают, что творят".
1945 25 февраля: приветствие Красной Армии (зачитано на митинге,
опубликовано год спустя).
Встреча в мае с Т. С. Элиотом: он делится с ним тяжелыми предчувствиями
в отношении судеб Европы. В последнее десятилетие жизни у Валери
усиливается чувство "почвы", духовных корней, неразрывной связи с
европейской интеллектуальной традицией. Он с горечью ощущает теперь, что
цивилизации, его породившей, пришел конец. Май: продолжение курса поэтики в
Коллеж де Франс. В мае же -- стихотворение в прозе "Ангел". Перед тем как 31
мая окончательно слечь в постель, он записывает в последней своей тетради:
"В чем подвожу я себе итог.
Я чувствую, что моя жизнь завершена, то есть не вижу в настоящем
ничего, что нуждалось бы в завтра. Оставшаяся жизнь может быть только пустой
тратой времени. В конце концов я сделал все, что мог. Я знал свой разум
достаточно <... >. Знал я и свое