роде.
   - Кто ее мог возить на самолете в Байкальск? В прошлую, скажем,  пятницу?
Она, говорят, свою сенсацию приперла, едва приехавши с аэродрома...
   - Да? Не слышал... - пожал плечами Соловей. - При мне об  этом  разговора
не было.
   - Постарайся разнюхать. И адресок симпатии тоже выясни.  -  Данил  встал,
кивнул  и  неспешно  направился  к  машине.  Сев  за  руль,  взял  рацию   и
распорядился: - Дежурную машину, любую -  пусть  ждут  меня  на  перекрестке
Маркса и Губернской, поедем в Ольховку...

   Глава двенадцатая
   Цыганский барон и другие
   В каждом крупном городе отыщется район,  который  принято  считать  самым
криминогенным (и пусть даже  на  других  околицах  преступления  совершаются
чаще, и оформляются не в пример жутчее,  слава  "кровавых  закоулков"  живет
своей собственной жизнью). Во всем мире, пожалуй,  такими  районами  принято
хвалиться перед заезжим народом - точно так же, как историческими  зданиями,
памятниками старины и прочими достопримечательностями.
   Для Шантарска такой сомнительной достопримечательностью служила Ольховка.
Писатель-краевед Милюхин, родившийся как раз в  Ольховке  (и  тем  не  менее
ухитрившийся ни разу не отсидеть, а даже закончить два института и  жениться
на дочке первого секретаря райкома) откопал как-то в архивах грамотку второй
половины  семнадцатого  века,  повествовавшую,  как  по  приказу  основателя
Шантарского острога воеводы Дымянского казаки  государевой  службы  устроили
облаву на "татей, голоту воровскую, бляжьих жонок и другой  ослушный  народ,
многую нечесть и сором учиняющи, которая же  гулящая  теребень,  бражники  и
иной непотребный люд воровские домы держит  в  Ольховском  посаде".  Милюхин
настаивал, что Ольховский посад как раз и стоял на месте будущей  Ольховской
слободы (понемногу с расширением города оказавшейся  чуть  ли  не  в  центре
нынешнего Шантарска). Вполне возможно, так оно и было  -  во  всяком  случае
нынешний ольховский народ свято держался этой гипотезы, выводя свои корни из
славных  времен  отцов-основателей  (в  чем  нет  ничего   странного,   если
вспомнить, что в Австралии по сию пору  считается  крайне  престижным  иметь
среди предков каторжника). -Во всяком случае, уже во времена Петра  Первого,
когда полиция и РУД стали обрастать архивами, Ольховская  слобода,  судя  по
сохранившимся документам, превратилась  в  непреходящую  головную  боль  для
тогдашних  органов  сыска,  правопорядка  и  государственной  власти.   Чему
благоприятствовали  как  удаленность  от  столиц   и   вообще   от   России,
формировавшая  вольнолюбивый  сибирский  характер,  не  привыкший  стеснятся
глупыми параграфами, так и проходившая через Шантарск знаменитая Владимирка,
славный кандальный тракт, по которому циркулировал в обе  стороны  отчаянный
народ. И, наконец, местная топография. Центр Шантарска  лежит  в  низине,  а
западная часть - на высоком плато, куда вели лишь две  дороги.  Меж  ними  и
расположилась Ольховка, ограниченная с одной стороны  рельсами  Транссиба  и
тылами железнодорожных мастерских, а  с  другой  -  обрывом  вышеупомянутого
плато. Легко догадаться, что ольховцы промышляли на  этих  двух  дороженьках
сызмальства - ив царские времена, и после, когда вместо дорог вознеслись два
огромных бетонных моста над  стальной  магистралью.  А  параллельно  держали
шинки, карточные притоны, скупку краденого и прочие интересные заведения.
   Достоверно известно, что именно ольховские удальцы спешили в  свое  время
золотой брегет и шубу на  енотах  у  неустрашимого  полярного  исследователя
Фритьофа  Нансена,  имевшего  неосторожность  посетить   Шантарск   (причем,
несмотря на все усилия напуганной возможным международным скандалом полиции,
ни ходунцы, ни шуба так и не были разысканы; часы всплыли лишь  в  сороковом
при описи имущества помершего без наследников тишайшего старичка,  вроде  бы
промышлявшего шитьем валенок, а шуба не обнаружилась вовсе, ибо еноты особых
примет, в общем, не имеют). Ходят также слухи,  что  все  резкости  в  адрес
Шантарской  губернии  имеющиеся  в  путевых  заметках  ехавшего  на  Сахалин
А.П.Чехова,  объясняются  тем,  что  непочтительные  ольховцы  навестили   в
отсутствие гостя его гостиничный номер и унесли кое-что на память о классике
русской литературы. Болтают даже, что и ямщик, помогавший бежать  из  ссылки
товарищу Сталину, был ольховский...
   Городовые  в  старые  времена  заглядывали  туда  не  иначе  как  толпою.
Легендарный  пристав  Ермолай  Мигуля  (он  же  -  Ермоша  Скуловорот)   был
единственным, кто дерзал являться туда в одиночку - с  двумя  браунингами  в
карманах  шинели,  единственным  в  губернии  полицейским   кобелем   породы
ротвейлер и данными от природы пудовыми кулачищами. Но все равно ему однажды
прошибли затылок пущенным  из-за  угла  кирпичом,  а  ротвейлера,  чисто  из
принципа, отравили-такн, полгода подбирая приваду.
   Мигуля, правда, взял  реванш  в  девятьсот  пятом,  когда  орлы  генерала
Ренненкампфа усмиряли бунтовавшую сибирскую мастеровщину. Запасшись изрядным
количеством шустовских нектаров, хитрый пристав свел  знакомство  с  есаулом
забайкальской сотни, не обделил и рядовых станишников - ив  один  прекрасный
вечерок  жел-толампасники  Мамаевой  ордой  прокатились  по  Ольхов-ке   под
предлогом  поиска  нелегальщины,  перепоров  все   мужское   население,   за
исключением малых детушек, а женское охально изобидев.  К  чести  ольховцев,
следует уточнить, что во время сего погрома у  есаула  пропал  серебряный  с
золотыми украшениями портсигар. А  впоследствии,  в  первые  годы  советской
власти, иные ольховские жиганы пролезли в комиссары и чекисты, ссылаясь  как
раз на этот казачий  налет,  вызванный  де  извечной  симпатией  Ольховки  к
большевикам (тут припомнили  и  о  вышеупомянутом  ямщике,  причем  на  роль
персонального Сусанина товарища Сталина претендовали сразу семь человек, и в
самом  деле  имевших  прежде  кое-какое  отношение  к  извозному   промыслу.
Поскольку уточнять у самого товарища Сталина местные власти побоялись,  всем
семерым на всякий  случай  определили  пайки  красного  партизана  и  другие
льготы. Потом, правда, когда на смену поджигателям  мирового  пожара  пришли
деловитые   прагматики    Лаврентия    Павловича,    кто-то    решил,    что
сюрреалистический  образ  семи   ямщиков   на   одном   облучке   попахивает
дискредитацией вождя, сердито повел бровью - и ямщиков словно корова  языком
слизнула...
   Пути  господни  неисповедимы,  а  фортуна  переменчива  -  и   потому   в
девятнадцатом году в подполе одного из ольховских кичманов  отсиживался  как
раз пристав Мигуля, выжидая удобного момента, чтобы свернуть  за  кордон.  А
ловил его  комиссар  губчека  Зазулин,  более  известный  до  революции  как
Сережка-Маз (Маз  -  "Мошенник  первой  руки  на  дореволюционном  воровском
жаргоне - прим. ред.). Надо сказать, те из ольховцев, кто не пошел на службу
новой власти, проявили редкостное благородство души и  бывшего  гонителя  не
выдали, разве что насмеялись вдосыт: "И ты, каплюжник, пошел в лаванду?"  (И
ты,  полицейский,  от   полиции   скрываешься?).   И   Мигуля   благополучно
проскользнул через Урянхай в Синьцзян, где, говорят,  стал  потом  министром
внутренних дел у одного из китайских генералов-сепаратистов. А  Сережка-Маз,
изобличенный в хапаньи не по чину, был без  шума  пристукнут  товарищами  по
партии.
   С Ольховкой боролись и в советское время. Начальник губмилиции Журба  (из
кутеванорцев), вдохновившись  примером  владивостокского  угро,  даже  выжег
половину Ольховки и собирался дожечь остальное, но в разгоревшихся  некстати
внутрипартийных  дискуссиях  сглупа  прилепился  к   троцкистам   и   сгинул
безвестно, а его преемника этакой дерзостью размаха уже не отличались.
   Пережившая все новшества и гонения Ольховка к концу перестройки стала уже
не та, сделав главный упор на продаже "травки", "соломки", "пластилинчика" и
прочих зелий, изготовленных из растений, сроду не входивших в Красную Книгу.
Шантарские таксисты, едва заслышав: "Шеф, в Ольховку и обратно!", чаще всего
били по газам и уносились от клиента со скоростью взбесившегося метеора -  и
оттого  в   шестнадцатом   автобусе,   курсировавшем   мимо   Ольховки,   не
протолкнуться было от субъектов с устремленными в никуда взглядами...
   Данил медленно ехал по неширокой ухабистой улице. По обе стороны тянулись
двухэтажные  деревянные  бараки,  перемежавшиеся  роскошными   доминами   за
высокими заборами. БМВ жалобно позвякивал  всеми  сочленениями,  определенно
тоскуя по родным автобанам. Сзади переваливался на рытвинах и  буграх  белый
"Скорпио", которому приходилось еще тяжелее. Бродившие там и сям  покупатели
нехотя уступали дорогу, за  глухими  заплотами  надрывались  цепные  кобели,
приученные облаивать едущую машину еще  яростнее,  чем  идущего  человека  -
поскольку милиция обычно залетала сюда  на  полном  газу,  чтобы  не  успели
пошвырять улики через забор на улицу...
   Он остановился у  зеленых  ворот,  укрепленных  на  аккуратных  кирпичных
столбах. И этот домина, и  соседние  напрочь  опровергали  расхожее  мнение,
будто  русский  мастеровой  вовсе  разучился  работать  руками  -  ведь   не
голландцев же сюда выписывали да и роскошные здания выраставших, как  грибы,
банков, не китайцы клали...
   Вылез,  поправил  кобуру,  сделал  охране  знак  оставаться  в  машине  и
вразвалочку направился к высокой зеленой калитке. Погремел кованым кольцом.
   Во дворе нечто непонятное, но живое мурчало и скребло когтями по  доскам.
Минуты полторы стояла тишина, потом шаркнули осторожные шаги, лязгнул засов,
калитка немного отошла, и в щель выглянул цыган лет сорока.
   -  Састес,  -  сказал  Данил  дружелюбно.  (Здорово.  Здесь  и  далее   -
кэлдэрарский диалект цыганского языка. - Прим. ред.)  -  Састес,  Изумрудик.
Как она, жизнь?
   - Достой, драго, достой, - меланхолично отозвался Изумрудик. (Здравствуй,
милый, здравствуй). - В гости пришел?
   - Ив гости, и по делу, - сказал Данил. Деятель этот совсем недавно звался
Чимбря Шэркано, что означало  "Чимбря-Дракон",  и  не  без  успеха  торговал
конопелькой, но возомнил о себе слишком много и обнаглел. Налетела  милиция.
Устроили шмон. У  Чимбри,  официально  числившегося  временно  неработающим,
конопли, правда, не нашли, но  изъяли  горсть  пистолетных  патронов,  а  из
тайника, устроенного в торце бревна, извлекли кучку  золотых  побрякушек,  в
том числе  уникальный  перстень  весом  в  тридцать  пять  граммов  с  тремя
немаленькими изумрудами. Вежливо спросили: "Твой?" Чимбря, печально глядя  в
пространство, сказал: "Вы нашли, значит, ваш..." Оперы посмеялись  и  внесли
колечко в опись. От решетки Чимбрю, конечно, отмазали, но звался  он  отныне
не Драконом, а Изумрудиком...
   - Басалай дома? - спросил Данил.
   - Для тебя - всегда дома, драго! - отозвался с  крыльца  сам  Басалай.  -
Изумрудик, что ты встал на дороге у хорошего человека? Проси в дом, растяпа!
Здравствуй, Данил!
   - Здравствуй, шэро баро, - сказал Данил, входя  во  двор.  (Шэро  баро  -
вожак семьи или табора). - Ехал вот мимо - дай, думаю навещу Басалая, как-то
он там?
   Оказалось  когтями  скребся  и  урчал  шатавшийся  по  двору  медвежонок,
небольшой еще, месяцев четырех, и оттого  весьма  уморительный.  Он  мельком
глянул на Данила, но подходить не стал,  подался  в  глубь  двора,  отчаянно
косолапя.
   В доме было чисто, ковров с прошлого раза  явственно  прибавилось,  да  и
телевизор в красном углу оказался  уже  другой,  модный  "тринитрон".  Видах
работал,  и  на   экране   мельтешили   американские   полицейские   машины,
черно-белые, как пингвины.
   - Смотрю вот, - сказал Басалай пододвигая ему кресло. - Тяжело людям жить
в Нью-Йорке, право слово. Стоит тебе хоть немножечко нарушить законы, -  как
примчится орда с жуткими  револьверами,  со  снайперами,  примутся  орать  в
динамики, а в каждой машине привинчен компьютер, и такие  гадости  про  тебя
рассказывает... Граза! (Ужас!) Сейчас принесу для  дорогого  гостя  хорошего
угощения. Один я сегодня, если не считать растяпу Изумрудика, жена,  извини,
поехала к сестре...  (согласно  этикету  у  кэлдэраров  принято  всякий  раз
извиняться при упоминании в разговоре родственников противоположного пола).
   Он принес поднос с бутылкой молдавского коньяка, золоченными чарочками  и
открытыми баночками с импортными орешками и прочей закуской.
   - Только скажи, Данил, угощение готовить начнем...
   - Спасибо, не трудись... - Данил  взял  чарочку,  отпил  глоток.  Коньяк,
конечно, был не "киржачского розлива", настоящий. - Как жизнь, Басалай?  Без
особых хлопот?
   - Когда это мы жили без хлопот, драго... Ты большой человек, у тебя  уйма
людей на посылках, а бедному цыгану  самом  нужно  за  всем  уследить,  всем
угодить, и никого не забыть, вот что характерно, иначе обидятся...
   - У всех, знаешь ли, хлопоты, - задумчиво сказал Данил, поставив чарочку.
- И зря ты говоришь, Басалай, будто нет у меня хлопот... Еще какие.
   - У большого человека - мелкие хлопоты, у мелкого человека  -  большие...
Ты большой человек, Данил.
   - Мелкие хлопоты - они, знаешь ли, еще надоедливее. Вроде занозы.  Заноза
у меня завелась, Басалай. И подхватил  я  ее,  гуляя  по  твоим  дорожкам...
Хороший ты человек, шэро баро, и люди у тебя хорошие,  да  при  многолюдстве
всегда выходит так, что заведется паршивая овца, хоть ты плачь...
   Басалай выжидательно смотрел на него. Красив был барон и эффектен,  спору
нет - хоть библейского патриарха с него пиши серебристые ниточки светятся  в
буйной шевелюре и расчесанной бороде, но в густых бровях  ни  следа  седины.
Вот так, должно быть, наши предки-арийцы и выглядели, подумал Данил, пока не
раскололись на индийцев, славян и прочих немцев...
   - Я вас чем-то обидел, Данил? Наис девлескэ (слава богу), ничего за собой
не знаю... Или мои ребята напроказили?
   - Я даже и не знаю, то ли это еще твои ребята, то ли уже не твои...
   - Слушай, говори яснее, прошу  тебя.  Ты  человек  ученый,  диплом  есть,
Брежнева охранял и насмотрелся, должно быть, на умных и больших людей... А я
- цыган неученый, запутанных слов не понимаю, мне, дураку, нужно попроще...
   Самую чуточку Басалай нервничал, конечно. Данил не  верил,  что  в  доме,
кроме них, один Изумрудик, парочка  ребят  со  стволами  всегда  найдется...
Только ребята, сколько бы их ни было, не  спасут,  если  настанут  серьезные
разборки и тебе объявят, что оттоптал ты, стервец, чью-то любимую мозоль...
   - Я тебя, Басалай, люблю и уважаю, - сказал Данил. - Все мы тебя любим  и
уважаем. И живется нам  в  нашем  маленьком  городке  вроде  бы  мирно,  как
положено соседям... - он умышленно тянул, дипломатия тут была самая  что  ни
на есть восточная. - Но вот заведется вдруг паршивая овца...
   - У меня?
   - У тебя, Басалай. У тебя, пативало рром (почтенный цыган) Жора  Хилкевич
- твой человек?
   - Мой. Хороший мальчик, вежливый,  маркетингу  обучался.  Цыгане,  Данил,
люди простые, деньги привыкли в холстину заворачивать, а холстину класть под
кровать, так уж приучены. Чтобы вложить денежку не в пустые  бумажки,  каких
нынче развелось неописуемое количество, а в хорошее дело, без таких ребят не
обойтись, пусть они и не цыгане... Неужели Жора тебя как-то надул?
   - Боюсь, шэро баро, он в первую очередь тебя над-УЛ... - сказал Данил.  -
Твой мальчик опасно заигрался с Бесом. Потому я и говорю честно - не  всегда
уже понимаешь, чьими стали твои мальчики... Не знаю, как он работал на тебя,
но в последнее время твой  Жора  влез  в  наши  дела  так,  что  впору  идти
жаловаться стороннему человеку, чтоб рассудил...
   - Данил, а ты его ни с кем не путаешь?  серьезно  спросил  Басалай.  -  В
самом деле, Жора честно работал все, что ему поучали. Слышал я, конечно, что
он и с Бесом пару раз покурлыкал, но ты же знаешь - иногда без дипломатии не
обойдешься
   - Это уже не дипломатия, - сказал Данил. - Не далее, как  сегодня  он  на
меня пытался натравить мальчиковое Восточного, а потом из его машины  палили
по моей, как, прости господи, задрюченные ковбои... Я  к  теоене  жаловаться
пришел, Басалай. Не такой  я  хилый,  чтооы  жаловаться.  Я  к  тебе  пришел
сказать: "Не пройдет получаса, как мы твоего Жору обидим так, что  мало  ему
не покажется. И поскольку лично я  тебя  уважаю,  пришел  предупредить,  как
честный  человек.  Если  что-нибудь  имеешь  против,  говори  сразу,   будем
перестраивать диспозицию на ходу. С учетом того,  что  Басалай  заупрямился,
хоть и знал, что обида наша велика..."
   Басалай задумчиво прикрыл глаза. Данил знал: сейчас под высоким лбом идет
молниеносная и тончайшая работа  мысли,  недоступная  лучшей  вычислительной
машине.
   - А по-другому ты никак не можешь? - Басалай открыл глаза.
   - Увы... - развел руками Данил.
   - Ну, коли ничего не поделаешь... Да в конце концов он и гажи...  (чужак,
мужчина нецыгаиской национальности).  И  не  ты  первый  про  него  говоришь
плохое... Ничего тут не  поделаешь,  Данил.  Сам  виноват.  Со  родсс,  кодя
аракхэс что ищешь, то и найдешь... Разбирайся  с  ним,  как  хочешь,  только
постарайся сделать  так,  чтобы  потом  обо  мне  никто  не  подумал  ничего
плохого...
   - Уж за это не беспокойся, сказал Данил. Значит, без обид, шэро баро?
   - Какие обиды? Вы мне сделали добро я вам всегда готов добром ответить, -
Он бросил быстрый взгляд в сторону двери в соседнюю комнату (определенно там
был кто-то), понизил голос: Данил, как между старыми  друзьями:  нет  ли  на
продажу  царского  золота?  Твоего  личного?   Болтают,   завелось   у   вас
сумнакайорро... (золотишко).
   - Откуда? Да еще у меня?
   - Мое дело сторона, не хочешь, не говори. Но если  надумаешь  лучше  меня
никто не заплатит. Могу даже зелеными.
   - Да с чего ты взял? Басалай подмигнул:
   - Данил, помнишь нашу Дарку?
   - Такую не забудешь, хмыкнул Данил.
   - Фантомас вокруг все вьется, как грает(конь)  вокруг  кобылки.  Зовет  в
жены, чтобы все было по честному. И говорил ей на днях, будучи подпитым, что
вы с  Кузьмичом  выкопали-таки  клад  Булдыгина,  сплошь  монеты  с  разными
императорами, только он его у вас отнимет и  увешает  Дарку  империалами  от
ушей до пяток. Положим, не Фаитомасу отбирать у вас клады, но слушок этот он
не сам  выдумал,  гуляли  такие  разговоры...  Словом,  если  будешь  искать
покупателя на монеты - лучше друга Басалая никто не заплатит.
   - Тьфу ты, - сказал Данил. - Да не  было  никакого  булдыгинского  клада,
чтоб я так жил. А Фантомас  уже  империалами  никого  не  увешает,  хлопнули
Фантомаса с утра пораньше...
   -  Пхандало  леско  дром!  (буквально:  "закрыт   ему   обратно   путь!",
заклинание, отгоняющее привидение, дух покойника, нечто вроде русского  "чур
меня!") - черные глаза цыганского барона засветились неподдельной  тревогой.
- Вот, значит, как... Ну, прости, если не то сболтнул...
   "Второй раз уже всплывает базар  о  кладе,  -  угрюмо  подумал  Данил.  -
Поневоле начнешь хвататься за любую соломинку - может, Булдыгин  и  в  самом
деле не все успел выкопать, сбегая в заграницы?  А  Вадик  проведал.  А  Бес
проведал, что Вадик проведал... только куда  пристегнуть  при  такой  версии
наркотики в стульях и прочие головоломки?"
   Закрывая за собой высокую зеленую калитку, он имел все основания  занести
в свой актив еще один плюсик: этикет соблюден, как  и  положено  меж  белыми
людьми, отдал Басалай своего  нашкодившего  кадра.  Положим,  он  и  так  не
особенно  ерепенился  бы,  будучи  поставленным  перед  фактом,  но  правила
хорошего тона требуют дипломатии...
   ...Они рванули из двух резко затормозивших микроавтобусов,  как  черти  -
дюжина верзил в камуфляже и спецназовских черных масках с дьфками для глаз и
рта, обшитыми красной тесьмой ради пущего форса. Двое остались на стоянке, а
остальные в хорошем темпе бросились к низенькой кирп