которыми стоят финансовые  и  промышленные
воротилы.  Если они не  приходят  к тайному  сговору,  обывателя и депутатов
развлекают спектаклем  "научных" дебатов  между противоборствующими группами
экспертов. "Обоснование решений ссылками на результаты исследований комиссии
ученых   приобрело  в  США  символическую  ритуальную  функцию,  сходную  со
средневековой  практикой  связывать  важные   решения   с   прецедентами   и
пророчествами Священного Писания", - пишет видный социолог науки.
     Демократией  при  этих спектаклях  и  не  пахнет  -  мнения и  опасения
непросвещенной  массы  отметаются как  невежественные  и  иррациональные.  К
непросвещенным   представителям   элиты   обращаются   с   более    вежливым
предложением:  прежде чем критиковать, изучить  техническую сторону вопроса.
Л.Виннер в книге "Автономная  технология" замечает, что "этот совет является
разновидностью легитимации власти знанием эксперта и,  согласно моему опыту,
содержит  не сколько  приглашение расширить  познания,  сколько  предложение
капитулировать".    США,    сделав   ученых-экспертов    особым    сословием
пропагандистов, манипулирующих  сознанием,  дальше других стран продвинулись
от демократии  к  такому устройству, которое получило название  "государство
принятия решений". Здесь политики, имитируя беспристрастность науки (свободу
от  этических ценностей)  заменяют  проблему выбора,  которая  касается всех
граждан, проблемой принятия решений, которая есть внутреннее  дело политиков
и экспертов. При  таком подходе  вообще исчезают вопросы: "Хорошо ли бомбить
Югославию?" или "Хорошо ли приватизировать землю?", они заменяются вопросами
"Как лучше бомбить Югославию?" и "Как лучше приватизировать землю?".
     Ни о какой научной объективности, а тем более свободе информации, среди
ученых,   выполняющих  роль  манипуляторов   сознанием,  речи  и  не   идет.
"Общеизвестно,  - пишет  социолог науки  Б.Барнес,  -  что  ученый,  который
работает   для  правительства   или  для  промышленной   фирмы,  никогда  не
высказывает публично своего мнения, если нет приказа  начальства выступить в
защиту  интересов организации.  И, разумеется,  начальство  может  заставить
выполнить это  условие, в  чем могли убедиться  на собственной  шкуре многие
ученые.  Например, как  в Великобритании,  так  и в  США эксперты  в области
ядерной  энергетики, которые публично выразили  свои  технические  сомнения,
моментально  остались без работы".  Барнес считает,  что  решения, наносящие
ущерб  обществу, принимаются не из-за недостатка информации и ошибок ученых,
а из-за  коррупции. Ошибки случаются, но он оценивает  их роль как в сотни и
тысячи раз менее значимую, нежели роль подкупа и давления. Рынок есть рынок,
есть спрос на циничного эксперта - есть и предложение.
     Но схватить за руку эксперта-лжеца невозможно. Сам научный метод таков,
что он не может  заменить  политический  выбор, сделанный  исходя  из  учета
качественных, неизмеримых сторон вопроса (этических ценностей). Как  говорил
Кант,  "есть  что-то там,  за  пределами, куда  не  проникает  наука".  Суть
научного метода  -  замена  реального  объекта его  моделью.  Чтобы  познать
какую-то  часть  реальности, ученый из  всего многообразия  явлений и связей
вычленяет то, что он считает наиболее существенным. Он превращает жизнь в ее
упрощенное описание - модель.  Отсекая все "лишнее", ученый при каждом  шаге
вносит  неопределенность.   Неопределенность   возникает   и   когда  ученый
составляет  теоретическое  описание   модели   в  виде  зависимостей   между
оставленными для рассмотрения элементами реальности. Почему мы  устранили из
рассмотрения  этот  фактор? Почему мы  придали  такой вес этому параметру  и
считаем, что  он изменяется  в  соответствии с таким-то законом? Для решения
таких   вопросов  нет  неоспоримых  оснований,   и  ученый  вынужден  делать
предположения. Обычно не только  нет возможности проверить предположения, но
дело  не  доходит даже  до  их  явной  формулировки. Даже  те первоначальные
предположения, которые эксперты изучали студентами, вообще не  вспоминаются,
а для политических решений именно они бывают очень важны.
     Историки  и  социологи  науки  подробно  описали  политические  дебаты,
происходившие в США с участием  ученых,  например, по  вопросу  фторирования
питьевой  воды,   использования  тетраэтилсвинца  для  улучшения  бензина  и
радиационной   опасности   от   атомных   электростанций.   Шаг   за   шагом
восстанавливая позиции  противоборствующих  групп  ученых,  можно  прийти  к
выводу,  что   именно  выбор   исходных  моделей   и   предположений   часто
предопределяет дальнейшие, вполне логичные расхождения. М.Малкей пишет: "Для
всех  областей  научных исследований характерны  ситуации,  в которых  наука
допускает  формулировку  нескольких разумных  альтернатив, причем невозможно
убедительно показать, что лишь какая-то одна  из них является верной. Именно
в  осуществлении выборов между подобными альтернативами, производятся ли они
на уровне  общих  определений  проблемы  или на уровне  детального  анализа,
политические установки ученых и давление со  стороны политического окружения
используются наиболее явно".
     Например,  в  основе  расхождений  по  поводу  воздействия  радиации на
здоровье  человека  лежат  две  принципиально  разные  модели:  пороговая  и
линейная. Согласно  первой,  вплоть  до  определенной величины  радиация  не
оказывает  на  здоровье  населения  заметного  воздействия.  Согласно второй
модели,   вредное   воздействие   (например,   измеряемое   числом   раковых
заболеваний) нарастает линейно, сколь бы мал ни был уровень загрязнения, так
что  нельзя  говорить  о  "безопасном" уровне.  Очевидно, что  из этих  двух
моделей  следуют  совершенно разные  политические  выводы. Как  же  выбирают
эксперты  ту или иную модель?  Исходя из политических  предпочтений  (или  в
зависимости от того, кто больше заплатит или страшнее пригрозит).
     Казалось бы, политики могли финансировать дополнительные эксперименты и
потребовать  от  ученых  надежного  выбора  из  столь  разных   моделей.  Но
оказывается, что  это в принципе невозможно. Задача  по  такой проверке была
сформулирована  максимально  простым  образом:  действительно  ли увеличение
радиации  на 150  миллирентген увеличивает число  мутаций  у  мышей на 0,5%?
(Такое увеличение  числа мутаций уже можно считать заметным  воздействием на
организм).  Математическое   исследование  этой  задачи  показало,  что  для
надежной экспериментальной  проверки требуется  8  миллиардов мышей. Другими
словами, экспериментальный выбор моделей не возможен,  и ни одно из основных
предположений  не  может  быть  отвергнуто. Таким образом, в  силу  присущих
самому научному методу ограничений  наука  не  может  заменить  политическое
решение. И власть (или оппозиция) получает возможность мистификации проблемы
под  прикрытием  авторитета  науки.  Это красноречиво  выявилось  в  связи с
катастрофой на Чернобыльской АЭС.
     От брака  науки  и искусства родились средства  массовой информации,  и
самое  энергичное  дитя - телевидение.  Исследования  процесса  формирования
общественного  мнения показали поразительное сходство со структурой научного
процесса.  СМИ  тоже превращают любую реальную проблему в  модель, но делают
это, в отличие  от науки,  не  с целью  познания, а с целью непосредственной
манипуляции сознания. Способность  упрощать сложное явление, выявлять в  нем
или  изобретать  простые  причинно-следственные  связи  в  огромной  степени
определяет  успех  идеологической акции.  Так,  мощным  средством  науки был
редукционизм  -  сведение  объекта к  максимально  простой  системе.  Так же
поступают СМИ. Идеолог  формулирует задачу ("тему"), затем  следует этап  ее
"проблематизации"  (что в науке  соответствует выдвижению гипотез),  а затем
этап  редукционизма  - превращения  проблем в простые модели и  поиск для их
выражения   максимально   доступных   штампов,   лозунгов,   афоризмов   или
изображений.  Как пишет  один  специалист  по телевидению, "эта  тенденция к
редукционизму должна рассматриваться как угроза миру и самой демократии. Она
упрощает  манипуляцию сознанием.  Политические альтернативы формулируются на
языке, заданном пропагандой".
     Научная  картина мира.  Посмотрим теперь, как используется  в идеологии
картина мироздания. В любом обществе  картина мироздания служит для человека
той  идеальной  базой,  на которой  строятся представления  о наилучшем  или
допустимом устройстве общества. "Естественный порядок вещей" во  все времена
был важнейшим  аргументом в воздействии  на  сознание. О  том, какое влияние
оказала ньютоновская  картина мира  на представления  о политическом  строе,
обществе  и   хозяйстве   во  время  буржуазных  революций,  написано   море
литературы. Из  модели мироздания Ньютона, представившей мир как находящуюся
в  равновесии  машину  со  всеми   ее  "сдержками  и  противовесами",  прямо
выводились   либеральные   концепции   свобод,  прав,   разделения  властей.
"Переводом"   этой  модели  на   язык   государственного  и   хозяйственного
строительства  были,  например, Конституция  США и политэкономическая теория
Адама Смита  (вплоть  до того, что  выражение  "невидимая рука рынка"  взято
Смитом  из   ньютонианских  текстов,  только   там   это  "невидимая   рука"
гравитации).  Таким  образом,  и   политический,  и   экономический  порядок
буржуазного общества  прямо  оправдывался законами Ньютона. Против науки  не
попрешь!
     Огромной силой  внушения  обладал вытекающий из  картины  мира  Ньютона
механицизм  -  представление  любой  реальности  как машины. Лейбниц  писал:
"Процессы  в  теле  человека и  каждого  живого существа являются такими  же
механическими,  как и процессы в часах". Когда  западного человека  убедили,
что он - машина, и в  то же время  частичка другой огромной машины, это было
важнейшим  шагом  к  тому,  чтобы  превратить его  в  манипулируемого  члена
гражданского общества. Недавние рыцари, землепашцы и бродячие монахи  Европы
стали клерками, депутатами и рабочими у конвейера. Мир, бывший  для человека
Средневековья Храмом, стал Фабрикой - системой машин.
     Ясперс,  развивая  идею демонизма техники, имел в  виду  идеологический
смысл  механистического мироощущения. Он пишет: "Вследствие уподобления всей
жизненной деятельности работе  машины общество  превращается в одну  большую
машину,  организующую всю жизнь  людей. Все, что задумано для  осуществления
какой-либо  деятельности,  должно  быть  построено по  образцу машины,  т.е.
должно  обладать  точностью, предначертанностью  действий, быть предписанным
внешними правилами...  Все,  связанное с  душевными  переживаниями  и верой,
допускается лишь при условии, что оно полезно  для  цели, поставленной перед
машиной.  Человек   сам  становится  одним   из  видов   сырья,  подлежащего
целенаправленной обработке. Поэтому тот, кто раньше был субстанцией целого и
его смыслом  - человек - теперь становится средством. Видимость человечности
допускается и даже  требуется, на словах  она даже объявляется  главным, но,
как только цель того требует,  на  нее самым  решительным образом  посягают.
Поэтому традиция в той мере, в какой  в ней коренятся абсолютные требования,
уничтожается, а люди  в своей  массе уподобляются песчинкам и, будучи лишены
корней, могут быть именно поэтому использованы наилучшим образом".
     Представление  о человеке.  Механицизм  ньютоновской  картины мира  дал
новую  жизнь  атомизму  -  учению  о  построении  материи  из   механических
неизменяемых и неделимых частиц. Но даже раньше, чем  в  естественные науки,
атомизм   вошел  в  идеологию,  оправдав   от  имени  науки  то   разделение
человеческой  общины, которое  в религиозном плане  произвела протестантская
Реформация. Идеология  буржуазного общества,  прибегая  к авторитету  науки,
создала свою  антропологическую модель,  которая  включает в  себя несколько
мифов и  которая  изменялась  по  мере появления  нового,  более  свежего  и
убедительного материала  для мифотворчества. Вначале,  в эпоху триумфального
шествия ньютоновской механической модели мира, эта  модель  базировалась  на
метафоре механического (даже  не химического)  атома, подчиняющегося законам
Ньютона.   Так  возникла  концепция  индивида,   развитая  целым  поколением
философов и философствующих ученых. Затем был длительный период биологизации
(социал-дарвинизма,   затем   генетики),    когда   человеческие    существа
представлялись  животными,  находящимися  на   разной   стадии  развития   и
борющимися  за   существование.   Механизмом   естественного   отбора   была
конкуренция.  Идолами  общества тогда  были успешные  дельцы, и их биографии
"подтверждали   видение   общества   как  дарвиновской  машины,  управляемой
принципами естественного отбора, адаптации и борьбы за существование".
     Г.Шиллер  придает  мифу об  индивидууме и производному от него  понятию
частной собственности большое значение во всей системе господства в западном
обществе: "Самым крупным успехом  манипуляции, наиболее очевидным на примере
Соединенных Штатов, является  удачное использование особых условий западного
развития для увековечения как единственно верного определения свободы языком
философии  индивидуализма... На этом фундаменте и  зиждется вся  конструкция
манипуляции".
     Теоретические модели человека, которые наука предлагала идеологам, а те
после  обработки  и  упрощения  внедряли  их  в  массовое  сознание,   самым
кардинальным образом  меняли представление человека о самом себе и тем самым
программировали  его  поведение.  Школа  и  СМИ  оказывались сильнее, нежели
традиции, проповеди в церкви и сказки бабушки. Сегодня, когда, как  говорят,
теория   становится  главенствующей  формой   общественного   сознания,  это
воздействие  еще  сильнее.  В  разных  вариантах  ряд  философов  утверждают
следующую мысль:  "Поведение  людей не  может не зависеть от теорий, которых
они сами придерживаются. Наше представление  о человеке  влияет на поведение
людей,  ибо  оно   определяет,  чего  каждый  из  нас  ждет  от   другого...
Представление способствует формированию действительности". Как же  идеология
преломила теории?
     Философы гражданского  общества (Гоббс, Кант) утверждали, что человек в
состоянии "дикости" ("естественном состоянии") - кровожадный и эгоистический
зверь,  что в таком состоянии "добро существует лишь как возможность или как
внутренний   задаток  человека",  который   реализуется  лишь   в   условиях
цивилизации,  когда человек становится  гражданином.  Перенос  биологических
понятий в  общество  людей  не  в качестве метафор,  а  в  качестве  рабочих
концепций - незаконен.  Это - типичный процесс выведения идеологии из науки.
Американский антрополог  М.Сахлинс  пишет:  "Очевидно, что гоббсово  видение
человека  в  естественном  состоянии   является  исходным  мифом   западного
капитализма.  В сравнении с  исходными мифами  всех иных обществ  миф Гоббса
обладает  совершенно  необычной структурой,  которая  воздействует  на  наше
представление  о нас самих. Насколько я  знаю, мы - единственное общество на
Земле,  которое  считает,  что  возникло   из   дикости,  ассоциирующейся  с
безжалостной  природой.  Все  остальные  общества верят,  что  произошли  от
богов... Судя по  социальной практике, это вполне  может рассматриваться как
непредвзятое признание различий, которые  существуют  между нами и остальным
человечеством".
     Из  этого мифологического  видения  человека  Локк вывел и свою  теорию
гражданского  общества  ("Республики  собственников"), которое  существует в
окружении  пролетариев  (живущих  в состоянии,  "близком  к  природному")  и
варваров (живущих в дикости).
     И  на  всех  этапах  развития буржуазной идеологии,  разными  способами
создавался  и укреплялся миф о человеке экономическом  - homo  economicus  -
который  создал   рыночную   экономику   и   счастлив   в  ней   жить.   Эта
антропологическая  модель   легитимировала  разрушение  старого  общества  и
установление нового  очень  специфического социального порядка, при  котором
становится   товаром  рабочая  сила,  и  каждый   человек   превращается   в
собственника и торговца.
     Важнейшими  основаниями естественного  права  в  рыночной экономике - в
противоположность   всем   "отставшим"    обществам    -   являются   эгоизм
людей-"атомов"  и их рационализм. Гоббс описал состояние человека как "войну
всех против всех". Эволюционная теория Дарвина представила ее  как борьбу за
существование.  Полезно вспомнить, что  большое влияние на  Дарвина  оказали
труды Мальтуса  - идеологическое  учение,  объясняющее  социальные бедствия,
порожденные  экономикой  свободного  предпринимательства.  В начале  XIX  в.
Мальтус в Англии был наиболее обсуждаемым автором и выражал "стиль мышления"
того  времени.   Представив  как  необходимый   закон  общества  борьбу   за
существование, в  которой уничтожаются  "бедные  и  неспособные" и  выживают
наиболее  приспособленные,  Мальтус дал  Дарвину  центральную  метафору  его
теории эволюции - борьбу  за  существование. Научное понятие, приложенное  к
дикой  природе,  пришло  из  идеологии,   оправдывающей  поведение  людей  в
обществе.  А  уже  из  биологии  вернулось  в идеологию, снабженное  ярлыком
научности. Вот это взаимопомощь!
     Историк   дарвинизма   Дж.Говард   пишет:  "После   Дарвина   мыслители
периодически  возвращались  к  выведению  абсолютных  этических принципов из
эволюционной теории. В английском обществе позднего викторианского периода и
особенно  в Америке  стала общепринятой особенно  зверская форма  оправдания
социального порядка -  социал-дарвинизм - под лозунгом Г.Спенсера "выживание
наиболее способных".  Закон эволюции был интерпретирован в том  смысле,  что
победа  более сильного является  необходимым условием прогресса".  Ясно, что
внедрение в  массовое сознание идей социал-дарвинизма  оказывало  сильнейшее
программирующее  воздействие. По  словам нынешнего  английского  неолиберала
Р.Скрутона,  "недовольство усмиряется не равенством,  а  приданием  законной
силы неравенству".
     Как отмечает другой историк дарвинизма, Р.Граса, социал-дарвинизм вошел
в культурный багаж западной цивилизации и "получил широкую аудиторию в конце
XIX  -  начале  ХХ в.  не только  вследствие  своей  претензии  биологически
обосновать  общественные  науки, но  прежде  всего  благодаря  своей  роли в
обосновании   экономического   либерализма   и  примитивного   промышленного
капитализма.   Самоутверждение   индивидуума   было   восславлено  и   стало
подсознательной  частью   культурного   наследия  Запада.   Напротив,   идея
взаимопомощи была забыта и отвергнута".
     Культура  России, в  которую  западный  капитализм  проникал с  большим
трудом,  отвергала  индивидуализм.   В  этом  были  едины  практически   все
социальные философы, от марксистов  до  консерваторов.  Христианский философ
Вл.Соловьев  давал  такую  трактовку:  "Каждое единичное  лицо  есть  только
средоточие  бесконечного  множества  взаимоотношений  с другим и другими,  и
отделять  его   от   этих  отношений  -  значит   отнимать   у  него  всякое
действительное содержание жизни".
     Русская  культура  замечательно  сумела  очистить  дарвинизм   от   его
идеологической  компоненты.  Главный  тезис  этой  "немальтузианской"  ветви
дарвинизма, связанной прежде всего с именем П.А.Кропоткина, сводится к тому,
что возможность  выживания живых существ возрастает в той степени, в которой
они адаптируются  в  гармоничной форме друг к другу и к окружающей среде. Не
война всех против  всех, а взаимопомощь! Эту концепцию П.А.Кропоткин изложил
в книге "Взаимная помощь: фактор эволюции",  изданной  в Лондоне в 1902 г. и
известной на Западе гораздо больше, чем в СССР.  Он так резюмируе