о, разумеется, составляет ткань осмысления, но оно вторично. Идея - суть познание меры и глубины свободы, а значит - меры и глубины ответственности. Разум и рациональность - вторичны. Первична ответственность как соотнесения с другими, с миром, совесть как признание их прав, диалог с ними. Человеческое бытие суть со-бытие, а сознание - не что иное, как совесть. В сознании (совести) реализуется личная экзистенция человека, оно требует личных усилий понимания происходящего, в то время как разум нуждается только в ясном выражении знаний и соблюдении объективных правил оперирования ими. 
Долженствование человеческого действия не определяется однозначно истинностью имеющегося знания и теоретического рассуждения. Первично не сознание и мышление, а сама практическая жизнедеятельность, стороной которой они являются. Теоретичность и рациональность не цель, а лишь средство, даже - одно из средств обоснования человеческих поступков. Мир человека - мир личностный, не случайный, весь наполненный ответственным выбором. И центром, "точкой сборки" этой ответственности является личность, занимающая неповторимое, а значит и ответственное, место в ткани бытия.
Эту силу и значение индивидуализированной личности неявно признает и абстрактный рационализм, апеллирующий к личной ответственности, спрашивающий с личности ее самоотречение и подчинение. Однако принцип личной ответственности в любой форме предполагает безусловное признание абсолютно свободной воли. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы, нравственности и права. Единственность и первичность ответственности личности за любые проявления своей активности - краеугольный камень любого права и любой нравственности.
По глубокому замечанию М. М. Бахтина, воля и долженствование внеэтичны, первичны по отношению к любой этике или другой системе ценностей и норм (эстетической, научной, религиозной и т. д.)[30] . Согласно Бахтину конкретные этические, эстетические, научные и т. д. нормы "техничны" по отношению к изначальному долженствованию человеческой жизнедеятельности. В принципиальном разведении понятий этической нормы и долженствования М.М.Бахтин един во взглядах со своим старшим братом Н.М.Бахтиным[31], что, с учетом духовной близости братьев и глубины духовных поисков, свойственной их кругу, говорит о глубокой продуманности этой идеи. Действительно, абсолютизация этики ведет, как это показал опыт Ницше или "подпольного человека" Достоевского, к нигилизму. Бесконечная необходимость обоснования "должен" какими-то нормами есть следствие самой природы теоретического обоснования, уходящего в бесконечную череду мета-мета-мета... метауровней. 
Поиски "универсальной", "первичной" этики заведомо абстрактны и пусты. Этика - лишь одно, хотя и важнейшее проявление первичного доженствования в человеческом поведении. Согласно Бахтиным, вообще нет содержательного долженствования, но долженствование может сойти на любую содержательную значимость. Речь идет не о выводе ответственности как следствия, а об онтологической изначальности ответственности. Глубина этой концепции заключается именно в подчеркивании первичности, принципиальной неизбывности не-алиби-в-бытии человека, первичности его ответственности по отношению к любым формам активности.
Идею о внеэтичности долженствования интересно сопоставить с, на первый взгляд, диаметрально противоположной концепцией А. Швейцера о первичности этического по отношению к мировоззренческому и поступочному. Само содержание этического А. Швейцер видел в ответственном самосознании, находя его конечное выражение в "благоговении перед жизнью". Но, по сути дела, и а этом случае речь идет, фактически, о том же: изначальном человеческом не-алиби-в-бытии и первичности, фундаментальности жизненного начала перед разумом.
Не "мыслю, следовательно - существую", а "существую, следовательно - мыслю". Первичны не онтологические допущения разума, а связь с бытием в мире и с другими, изначальная ответственность. Разум и рациональность сами по себе непродуктивны. Таковыми они становятся только в случае "ответственной участности" личности, не в отвлечении от нее в "общее", а наоборот - в отсчете от ее "единственного места в бытии". Поступок объясним не из своего результата или рациональности, оправдывающей достижение именно данного результата данными средствами, а только изнутри "акта моей участности" в жизни. 
Вменяемый, то есть ответственный и рационально осмысленный поступок есть действие долженствующей единственности человеческой жизни. То, что может быть совершено мною - никем и никогда не будет совершено - вывод этот принципиально важен. Во-первых, он утверждает нелинейность поступка, который всегда совершается здесь и сейчас и необратим, поскольку создает новые реалии. Во-вторых, только с этих позиций можно объяснить, как происходит "скачок" из царства сознания и мышления в царство реальности при совершении поступка: единственность наличного бытия нудительно обязательна.
Ответственность неустранима из человеческой жизни. Не потому поступок ответственен, что он рационален, а потому он и рационален, что ответственен. Поступок не иррационален, он просто "более чем рационален - он ответственен". Рациональность - только момент, сторона ответственности, как мера ее масштабов и глубины. Она не что иное, как объяснение и оправдание поступка как до, так и после его свершения.
Не означает ли первичность ответственности по отношению к традиционной рациональности ее иррациональность или уж по крайней мере - внерациональность? Ведь существует рационалистическая традиция оценки ответственности, греха, покаяния, вины - как категорий иррационального. Не зависает ли ответственность в безосновности? В конце концов - перед кем ответственность? 
Человек не может жить в бессмысленном мире. Его жизнь в мире и сам мир должны быть понятными, понятыми, объясненными и тем - оправданы.
В соотношении долженствования и объективности разум играет принципиальную, но посредническую роль. Нерв различия, одновременно - противопоставления и - в соотношении разума и ответственности. Если ответственность - следствие разума, вторична по отношению к рациональным схемам, производна от них, то итогом будет рационалистический утопизм, переходящий в практику бюрократического тоталитаризма. Если разум есть следствие ответственности, путь познания ее меры и глубины, то итог - сознание долга свободной личности. 
Но ответственность, долг и вина личности абсолютны и изначальны, а любые ее заслуги и успехи относительны. Внутренним гарантом чувства собственного достоинства является долг, самоотдача, самоограничение, буквально - самоопределение (постановка себе предела, "черты") личности. Но это долг, "воля к неволе" - не навязываемые извне, "требуемые" с личности. Это ее "не могу иначе", осознанное ею собственное призвание и нравственный выбор. Нравственен только долг "внутренний", взятый на себя самим человеком, а этика долга возможна только в качестве "внутренней", субъективной, применительно к самому себе, когда ты оказываешься обязанным всем, но тебе - никто. 
К новой метафизике нравственности?
Необходим радикальный переход к новому пониманию человека. Или он - самозванец, стремящийся к экспансии, агрессии, насилию и убийству как крайней форме самоутверждения. В этом случае он может сдерживаться только встречным насилием себе подобных, объединяющихся для защиты -внешней и внутренней. Насилие порождает новый виток насилия, зло порождает зло тем более активное, чем активнее встречные импульсы. Такое самозванство возникает на почве бессодержательного "cogito ", растворяющего в себе не только других людей, но и мир вообще. Основа мира, его онтологическим допущением становится акт мысли. Другие - лишь проекции моего Я. Существование выводится из собственно мысли - вот что такое самозванство абстрактного рационализма.
Или же я связан с другими и миром? И потому мыслю, что един с ними, а не потому един, что мыслю? Сущность человека с этой точки зрения не "технична", а "космична" - в его единстве и сопричастности целостной гармонии мира, в его зависимости от других в собственном самоутверждении, в невозможности самоутверждения без других, но не за счет других, а в силу других, в их необходимости и неизбежности. На передний план выходят не элементарные отношения типа "субъект-объект", "причина-следствие", "элемент-множество", "цель-средство", а системная взаимность - собор со всеми в человеческой душе.
Не человек - раб идей, а идеи - одна из форм его бытия в мире. Разум, знания, логика - универсальны и бесчеловечны. Новизна состоит в том, что этот факт до конца открылся только в нашем столетии, к концу которого не только бытийно установилась их бесчеловечность, но они и человечески обесценились - были выведены за пределы человека в компьютерные информационные системы, стали общедоступным достоянием, техническим средством, перешли из плана культуры в план цивилизации, "техне" - без и вне человека. Теперь это уже окончательно стало ясно. Современный человек, если он еще желает быть таковым, а не техническим средством цивилизации, должен осознать себя "космически" - не суммой знаний и умений. Также и современная культура не есть набор технологий, их знаков, программ деятельности и групповых интересов. Современная культура, если она хочет быть, возможна как путь возвышения человека, как культура духовного опыта, освобождающего от самозванства. 
Это и есть выход к новому пониманию человеческого. Ответственность, которую постиг человек, ставший внутренне свободным от мира, и которую он пытается реализовать в жизни, - это и есть этика. Свобода от мира - не что иное, как ответственность за него. Чем шире зона моего автономного поведения, тем шире зона ответственности. И наоборот: та сфера, которую я беру на себя, за которую ответственен, - и есть сфера моей свободы, а человек тем этичнее (свободнее-ответственнее), чем шире эта сфера. Традиционные общества ограничивали ее своим этносом, позже ее ограничивали расой, нацией, классом. А. Швейцер распространял этическое поведение на все живое. В наши дни этическое самоопределение в смысле очерчивания предела свободы и ответственности распространяется уже практически на весь мир. Для общества и для личности в нынешних условиях научно-технического прогресса они совпадают, включая среду обитания не только одного человека, но и природу в целом. 
Поэтому именно с "космической" рациональностью, с представлениями о гармонической целостности мира и ответственности индивида за свой неповторимый путь в этом едином целом могут быть связаны перспективы человечества. И "лента Мебиуса" долга, чести и ответственности связывает внешнее и внутреннее, общество и личность в сердце души - чувствилище свободы и ответственности.
Бог умер, но умер и сверхчеловек. Нет никого, кто каждому бы указал истинный путь добродетели. Этот путь, путь к другим начинается в сердце каждого и пройти его, осознав свою ответственность и единство - дело работы ума и души каждого и самого.

1.4. Ометафизичивание науки
Философия и наука: ревность без любви
По мере формирования науки, по мере дивергенции и все большей специализации научных дисциплин, нарастали напряжения в отношениях науки и философии. Между ними сложились непростые, взаимо-подозрительные, если не взаимно-ревнивые отношения. То философия, вспоминая о былом "матери всех наук", "науки наук" начинала поучать свое любимое, но своенравное "чадо", то пыталась сама принять вид науки, вызывая этими попытками придать себе статус научности и даже науки наук небезосновательный скепсис и иронию научной общественности Психоаналитики, наверное, разобрались бы, чего в этом больше: "воли к власти" или "комплекса неполноценности". Но и наука постоянно демонстрирует своеобразный "эдипов комплекс", вновь и вновь низвергая философию, получая на развалинах ее варианты, причем, не всегда лучшие. Более того, в основаниях научного знания от математики до эмпирически-прикладных теорий обнаружены интуиции и метафизические метафорические смыслы, ставящие под сомнение рациональность научного осмысления и объяснения реальности.
Подобно России и Украине, связанным общими историческими, культурными, географическими, этническими, экономическими корнями и связями, но обостренно ревниво-подозрительно относящихся к проявлениям активности по отношению друг к другу, наука и философия оказываются "скованными одной цепью". Но дело не сводимо к психоанализу и коммунальным отношениям. Представляется, что дело намного серьезнее, сложнее и интереснее.
Истоки отчуждения философии и от философии различны и многообразны. Их можно искать (и находить), например, в методике преподавания или в вынужденности аспирантов и соискателей научных степеней сдавать некий кандидатский минимум по философии, что не может не вызывать психологического неприятия и сопротивления. Но все эти факторы, с очевидностью вторичны по отношению к содержанию предмета неприятия - самой философии. За всем этим психологическим фоном стоит "вечный" упрек в адрес философии - упрек в ее "нежизненности". 
Но тогда нельзя не отметить парадоксальность ситуации: новые и новые поколения ученых продолжают и продолжают изобретать философские велосипеды, вгрызаются в эзотеричные тексты древних. Так справедливо ли негативное отношение к философии - и если да, то по отношению к философии вообще или она выражает специфическую ситуацию российского общественного сознания?
К концу 20-х годов в нашей стране был прерван естественный процесс развития философской мысли. После высылки крупнейших российских философов и благодаря систематическим репрессиям инакомыслящих марксизм оказался фактически в "гордом одиночестве". Мировоззренческая аргументация превратилась в раскладывание пасьянса из цитат классиков, а свидетельством профессионализма стали изворотливость и хитрость в такой игре, в лучшем случае - своеобразный "эзопов язык", иносказание, философская "фига в кармане", когда лишь посвященный мог угадать за комментарием к высказыванию классика или критикой буржуазной или ревизионистской концепции намек на некоторые реалии отечественной жизни и современную философскую культуру. Разумеется, это симптомы неблагополучия всей общественной жизни, общественного сознания в целом, но прежде всего и наиболее остро они проявились именно в его сердцевине - в философии.
Более того, философия сама сыграла далеко не последнюю роль в формировании подобной духовной атмосферы. Поэтому в наши дни отечественным профессиональным философам приходится "собирать камни", разбросанные в борьбе с генетикой, кибернетикой, теорией относительности, языкознанием, формализмом, абстракционизмом, космополитизмом и т.д.
Но справедливо ли винить во всем этом собственно философию? Превращение учения К.Маркса в мифологию и идеократию - тема отдельного самостоятельного рассмотрения. Для нашего же сюжета важно констатировать, что эта канонизированная доктрина имеет к живой философской мысли (в том числе - самого К. Маркса) весьма отдаленное отношение.
Справедливости ради стоит отметить, что к середине 1980-х годов наметились качественные изменения в российской профессиональной философской среде, преимущественно академической. Уникальные тепличные условия Академии наук СССР, этакого заповедника науки, относительно спокойная рабочая атмосфера, без того идеологического и административного прессинга, который более свойствен вузовской науке, создала предпосылки формирования таких оригинальных, самобытных мыслителей, как Э.В. Ильенков, М.К. Мамардашвили, Г.С. Батищев, Э.Ю. Соловьев, М.В. Попович, С.Б. Крымский. Выросло молодое поколение грамотных, европейской квалификации философов: В. Филатов, Н. Автономова, В. Подорога и др. Но, к сожалению, реальное влияние этих сил на формирование общественного мнения и отношения к философии, на ее социальный статус, незначительно. Поэтому в данном случае речь идет как раз именно о том исключении, которое только подтверждает общее правило.
Что такое живая мысль, и как реализуется философствование? Где возникает и где живет философия? Неужели исключительно на кафедрах вузов и в тиши академических кабинетов? Не секрет, что исходящая оттуда философская мысль не оказывает серьезного воздействия на общество. Речь идет не только и не столько об иронически-терпеливом отношении к преподаванию философии - такое отношение к преподаваемым дисциплинам вообще характерно для школьно-студенческой среды. Важнее другое - явная преувеличенность слухов о непосредственном влиянии философии на умы.
Нефилософская философия 
Между тем явно и довольно остро ощущается голод по "внешкольной", неакадемической философии, по независимому и честному суждению. Не случайно в годы духовного застоя возник и активно разгорался, особенно в молодежной среде, интерес к религии, особенно ее экзотическим формам в духе New Age . Эти настроения способствовали появлению и росту разнообразных, но замкнутых объединений и общин, в том числе - тоталитарного толка. В то же время интенсивный духовный поиск способствовал росту активного интереса к истории философии (особенно - отечественной), идеям современной зарубежной философии.
Альтернативный духовный поиск пронизывал и пронизывает среду художественной, научно-технической интеллигенции, интеллектуалов - в том числе "дворников" и "кочегаров", занятых интенсивным духовным поиском и творчеством, но не нашедших возможности для полноценной социальной самореализации. 
Активное и интенсивное философствование всегда было свойственно не только гуманитариям, но и специалистам-естественникам. Более того, в отечественной мысли давно уже сложилась традиция "нефилософской философии". Характерно, что такие глубокие отечественные мыслители ХХ столетия, как С.С. Аверинцев, М.М. Бахтин, В.И. Вернадский, Л.Н. Гумилев, Д.С. Лихачев, Ю.М. Лотман, А.А. Любищев, Б.Ф. Поршнев, С.С. Хоружий, В.Б. Шкловский - не профессиональные философы, хотя и являются таковыми по самому "гамбургскому счету". Их философствование, осуществлявшееся и осуществляемое за рамками, а зачастую и вопреки философскому официозу, входит в ткань духовной жизни общества, определяя и содержание концептуализаций профессиональных философов.
Но такая тенденция характерна для российской философской культуры вообще. Титульные и культовые для нынешнего понимания российской философии фигуры - П.Я. Чаадаев, ранние славянофилы, Н.Ф. Федоров, Н.А. Бердяев, Л. Шестов, В.В. Розанов, Вяч. Иванов, П.А. Флоренский, П. Савицкий и др. - не являлись философами ни по специальной подготовке, ни по официальному статусу и роду занятий. В.Соловьев был отстранен от университетской кафедры. А такие ключевые для понимания русской мысли фигуры как Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой? Можно сказать, что типологической закономерностью развития российской философии - философская канонизация нефилософского философствования. Психологи Л.С. Выготский и А.Н. Леонтьев оказали решающее влияние на формирование деятельностного подхода в отечественной философии. Ныне живущие в Германии, но с очевидностью, яркие русские мыслители Б.Е. Гройс и И.С. Смирнов - изначально матлингвист и филолог соответственно, Б.И. Парамонов - историк. По словам студентов и выпускников философского факультета Санкт-Петербургского госуниверситета последних лет, их самое яркое философское впечатление за время учебы - спецкурс Н.А. Шанина, одного из создателей конструктивистской школы оснований математики. 
Но эта же тенденция характерна и для мировой философской культуры. От философии Возрождения и Нового времени до наших дней в динамике философской мысли нередко ключевую роль играли отнюдь не профессиональные философы и сама эта динамика зачастую реализовывалась на основе противопоставления и противостояния философии как таковой. Ф. Бэкон, позитивизм, З. Фрейд, Ж. Деррида - только первые пришедшие на ум фигуранты и направления. А. Эйнштейн и Н. Бор, А. Пуанкаре и В. Гейзенберг - яркие и ключевые фигуры в философской мысли нашего столетия, их интуиции дали богатую пищу для ума не одного поколения профессиональных философов. Живое философствование всегда получало и получает мощный импульс развития из-за пределов с