ля каждого общества представлений о мире и их сохранение даже тогда, когда реальные условия человеческой жизни радикально изменяются. В этих случаях сохранение традиций осуществляется с помощью перекомбинации элементов ассоциативного комплекса или переоценке их значимости. Например, характеристики действительности, считавшиеся долгое время определяющими, могут отходить на второй план, а другие, имевшие статус коннотационных, превращаются в "главные", "существенные". Но если сам их набор, выражающий специфику ассоциативного комплекса, остается неизменным, то культура расценивается как устойчивая, "традиционная".
Там же, где происходит кардинальная смена прежних систем общекультурных смыслов, систем ценностей, правил социального поведения и т. д., что проявляется в переходе к качественно иному типу фундаментальной метафоры, - социальная структура перестает существовать в прежнем качестве. Не обязательно это сопровождается гибелью страны и народа, но в любом случае, при утрате слишком большого объема своих фундаментальных культурных регулятивов, эта страна и этот народ перестают быть такими, какими они были в своей предшествующей истории. Могут сохраняться их территория и самоназвание, но меняется сама их внутренняя суть. Скажем, в современном мире известны такие страны как Египет или Греция. Но они не имеют ничего общего с тем Египтом и той Грецией, которые когда-то определяли судьбы древнего мира. Сегодня возможность подобной трансформации возникла и для России.
Контекст данной работы не предполагает оценивать степень реальности подобной возможности и обсуждения отрицательных или положительных сторон такой трансформации. Но изучение влияний знаковых систем на социальное поведение людей показывает, что распространение традиций и знаков чужой культуры является стимулом собственного развития лишь до определенного предела. За его рамками происходит полное (но часто лишь одностороннее) "отождествление" культурой, заимствующей чьи-то ценности, себя с "культурой-донором". На самом деле такое отождествление всегда иллюзорно. Его результатом становится не увеличение числа уже существующих смыслов и регулятивных норм, а всего лишь возникновение очередного "симулякра", только внешне напоминающего образец, на который ориентируется подражатель. Если заимствованная знаковая форма способна порождать такие преобразования в традиционном семиотическом пространстве, которые повышают его эффективность в новых условиях, - общество "реципиент" развивается. Если же она стимулирует стилизацию, воспроизведение себя в качестве одной лишь формы, вне связанного с ней содержания, - это может свидетельствовать о коллапсе культуры[64].
Христианство, например, возникнув в одних исторических условиях и будучи затем перенесено в совершенно другие по своим традициям культуры, породило множество отличающихся друг от друга форм. И их взаимное существование, к сожалению, привело не столько к единению людей, к превращению разрозненных племен и народов в единую человеческую семью, в которой "нет больше ни эллина ни иудея", сколько к возникновению огромного числа культурных и политических конфликтов, как в прошлом, так и в настоящем. Подобным же образом заканчиваются попытки создать некую универсальную культуру, построенную по единому (английскому, немецкому, американскому или русскому и пр.) образцу. 
Всякие унификации такого рода ориентированы на поверхностные уровни культуры, на ее "прямые", внешние значения и смыслы, не затрагивая (и, в большинстве случаев, даже не имея в виду) ее скрытые, косвенные, коннотационные аспекты. А без них, в лучшем случае, создаются муляжи, но отнюдь не жизнеспособные системы общества. Естественный процесс взаимодействия качественно различающихся культур не только сохраняет определенный баланс между традиционными и заимствуемыми элементами нормативно-ценностных систем, лежащих в основе каждой из них, но и стимулирует активное функционирование всех семантических уровней каждого такого элемента.  
Метафорические средства позволяют достаточно явно представлять в процессах социальной коммуникации не только прямые значения и смыслы используемых знаков, но и косвенные, вторичные. Контекст "как если бы" заставляет удерживать в зоне активного внимания людей и то, что говорится, и то, "о чем" говорится, и то, зачем это говорится. Благодаря этому использование метафор и обеспечивает овладение не только явно представленным содержанием различных сообщений, но и скрытым, лишь подразумеваемым. В свою очередь, способность фиксировать подобную многоуровневость межчеловеческого общения приводит к выявлению различных позиций, выражающих интересы и потребности групп, составляющих структуру конкретного общества и, следовательно, создает предпосылки их взаимопонимания. 
Если не забывать, что диалог (посредством которого взаимопонимание реализуется) всегда расширяет внутренний мир каждого его участника, то становится ясным, что осваивая коннотативные слои поступающей извне информации, люди углубляют и уровень самопознания. Узнавая о существовании других точек зрения, чем-то отличающихся от его собственной, индивид либо принимает чужую позицию в качестве "допустимой" (имея в виду возможность того, что в некотором будущем он сделает эту позицию своей) либо расценивает ее как "недопустимую", то есть ищет аргументы для ее опровержения. В любом случае его внутренний мир (знания, навыки интеллектуальной деятельности и пр.) обогащается. Возможно, что именно осознание данного обстоятельства усиливает интерес к изучению внутреннего мира людей, проявляющийся, например, в том, что логика и лингвистика все больше ориентируются не на описание языковых структур "самих по себе", а на выявление способов влияния этих структур на социальное поведение людей. И проблема метафорических высказываний играет важную роль в таких поисках. 
Подобная роль метафоры обусловлена тем, что она по самой своей природе является неким аналогом диалоговых отношений. В самом деле, соединяя друг с другом прямые и переносные контексты языковых выражений, метафора обеспечивает связь их субъектов таким образом, что ассоциативные комплексы, связанные с каждым из субъектов, вступают в сложную систему отношений между собой, в результате чего становятся, в каком-то смысле "отражением" друг друга. Но подобное взаимоотражение как раз и является одной из важнейших характеристик настоящего диалога. Как и диалог, метафорический контекст выполняет смыслообразующую функцию, что и позволяет увидеть в нем форму представления не образа или знака-индекса, но именно символа, представляющего в семиотическом пространстве наиболее важные общекультурные смыслы. К тому же метафора (как форма представления символа), самим своим характером позволяет явно указать на цель, обусловливающую использование именно этого конкретного, а не какого-то иного выражения.
Большинство авторов, анализирующих метафорический контекст, считают его появление результатом наложения "обычного" (прямого) значения слов на переносное (косвенное) значение других слов, соединяемых с ними в некоторой языковой структуре. С 60-х годов, когда определенное разочарование в установках логического эмпиризма вызвало обращение исследователей к изучению функционирования форм естественного языка, с помощью которых реализуются действительные акты социальной коммуникации. И почти сразу метафорические выражения стали одной из наиболее обсуждаемых тем этого периода. Работы М. Блэка, Ф. Уилрайта, Д. Бергрена, К. Тарбейна и многих других авторов - заложили основы, на которых в дальнейшем строились многочисленные исследовательские подходы к изучению метафоры[65].
М. Блэк одним из первых выступил против распространенного ранее понимания метафоры как "скрытого сравнения". С точки зрения традиционного подхода любое метафорическое выражение рассматривалось лишь в качестве редуцированного варианта прямого сравнения двух объектов, обладающих некоторым сходством. Такое сравнение позволяло использовать имя одного из этих объектов в качестве имени другого. Поскольку имя является элементом семиотического пространства, постольку метафору следовало воспринимать только лишь как знак, указывающий на некий определенный объект (вещь, явление, событие и пр.). В этом случае прямое значение выражений, включающих в себя метафоры, сводилось непосредственно к процедуре указания, а прямой смысл определялся целями указания. Если принять данную точку зрения, то косвенные уровни и значения и смысла метафорических выражений выявить весьма затруднительно.
По сути дела, при таком подходе учитываются обычные характеристики, присущие любой языковой конструкции, а специфический контекст, порождаемый метафорой, просто исчезает. Блэк же, подчеркивая познавательные возможности метафоры, видел в ней прежде всего "связывание двух идей", а потому считал необходимым выделять в метафорическом выражении слова, употребляемые "в обычном смысле" (их он назвал "рамкой") и слова, использованные в "переносном" смысле (они названы "фокусом" метафоры). Структура метафоры, с его точки зрения, сводится к соединению импликаций, связанных с так называемым "вспомогательным субъектом" (под которым американский исследователь имеет в виду слово, взятое метафорически) с "главным субъектом", о котором, собственно и идет речь. В примере "Человек - это волк" слово "человек" представляет главного субъекта, а слово "волк" - дополнительного[66].
Называя свою концепцию "интеракционистской" М. Блэк настаивает на том, что сущность метафоры заключается в актуализации системы ассоциаций, порождаемых вспомогательным субъектом, и "видении" главного субъекта через призму этих ассоциаций. Естественно, что в этом случае понимание метафорического контекста определяется, во-первых, общностью представлений "говорящего" и "слушающего" о специфических свойствах вспомогательного субъекта, а во-вторых тем, в каком объеме эти свойства подразумеваются каждым из них. Не случайно Блэк подчеркивает, что метафора, действенная в рамках одной культуры может оказаться абсурдом с точки зрения другой[67]. Вышеприведенный пример строится на том, что система импликаций, порождаемых понятием "волк", индуцирует соответствующую систему импликаций и относительно понятия "человек". Из столкновения двух различных ассоциативных рядов и рождается новый смысл выражения.
И все же, при всей привлекательности обсуждаемой позиции американского теоретика, интеракционистская концепция представляет дело так, что "фокус" метафоры направлен только лишь на часть используемого выражения. Получается, что главный субъект всегда представлен в своем прямом значении, а вспомогательный - в переносном. Но тогда проблема просто смещается. Остается неизвестным: чем обусловлен переносный смысл вспомогательного субъекта? Как соотносятся между собой прямые и косвенные значения и смыслы обоих понятий, связываемых друг с другом? Чтобы понять это, необходимо рассматривать отношения между "рамкой" и "фокусом" как подвижную, даже симметрично обратимую систему. Тогда придется признать, что в выражении "человек - волк" не только человек наделяется свойствами волка, но и волк в чем-то должен восприниматься в качестве человека. 
 Действительно, в реальном речевом акте, при осуществлении которого возникает метафорический контекст, сопоставляются не два уровня значений (или смыслов, поскольку в рамках интеракционистской концепции эти термины используются в качестве эквивалентов), а много больше. В соответствии с предлагаемым мной подходом, метафорический контекст возникает на пересечении, как минимум, восьми уровней, среди которых необходимо различать два прямых значения (связанных с каждым из понятий), два косвенных, а также два прямых и косвенных уровней смысла. В действительности их еще больше, поскольку в реальной ситуации общения представителей различных групп, принадлежащих к одной и той же системе культуры, но занимающих различное положение в ее иерархической структуре, объемы ассоциативных комплексов включают в себя и "боковые" ветви, не всегда актуализируемые, но контекстно влияющие на интерпретацию передаваемых и получаемых сообщений.
Например, в разбираемом выражении "человек-волк" каждый из терминов косвенно указывает на принадлежность и того и другого объекта (взятых в их прямых значениях) классу "живых" или к классу "обитателей Земли", "млекопитающих" и пр., что может различным образом определять "рамки" метафорического контекста. Если же учитывать цели говорящего и того, кому метафора адресована (то есть пытаться определить смыслы, первичные и вторичные), то станет ясным, что сведение функции метафор к "переописанию" человека с помощью языка, употребляемого для описания волка - слишком упрощает ситуацию. В реальном семиотическом пространстве культуры каждый конкретный акт межчеловеческой коммуникации может порождать весьма динамичные контексты, изменяющиеся (при изменении ситуации взаимодействия) даже тогда, когда ее участники остаются теми же индивидами.
Тем не менее, интеракционистский подход к анализу языковых (и выражаемых через их посредство мыслительных) метафор оказался наиболее предпочтительным, обусловив появление разнообразных вариантов. Так, другой американский автор - Ф. Уилрайт, модифицировал подход Блэка, выделив два различных типа метафор. Первый, суть которого состоит в том, что более определенный образ задает истолкование менее определенного, он назвал "эпифора". В его примере: "жизнь есть сон" - понятие "жизнь" связано с множеством самых различных образов, часть из которых вообще явно не фиксируется, а потому является "неопределенным", тогда как "сон" вызывает у всех устойчивые ассоциации и используется в качестве "определяющего"[68]. Эпифора, таким образом, выражает сходство между хорошо известным и смутно осознаваемым и, в общем-то, не особенно отличается от тех языковых ситуаций, которые анализировал М. Блэк. 
Другой тип - это "диафора". Он связан с контрастным сопоставлением двух рядов образов, соединение которых индуцирует идею их сходства. В самих по себе сопоставляемых элементах (Уилрайт использует строки Эзры Паунда: "Их появление среди толпы; лепестки на мокрой черной ветке") каких-то общих признаков, обусловливающих их прямое сравнение, нет. Однако сам факт соположения порождает контекст, в котором возникает некий новый образ, включающий оба эти ряда в единое целое. Основа подобного единства не находится в вещах или явлениях мира, она - в эмоциональном состоянии людей, вызванном в них соответствующими образами (точнее - представляющими их словами). В таком случае можно утверждать, что хотя Уилрайт не использует понятие "семиотическое пространство культуры", однако неявно имеет в виду нечто подобное. 
Ведь сходство эмоций, обусловленных весьма различными системами знаков (к тому же следует учитывать сходство эмоций у разных индивидов), возможно только лишь при соответствии стимулов, обращающих людей к одним и тем же знакам, а также при достаточно явном совпадении самих этих знаков. Для этого и те и другие должны быть представлены в какой-то общей для них системе. Семиотическое пространство культуры и является такой системой. Именно индукция (наведение), а не простое приписывание объекту, находящемуся в центре внимания общающихся людей, свойств и особенностей другого (вспомогательного) объекта, - позволяет по новому увидеть оба ряда. Специфические черты каждого из них позволяют глубже "оттенить", а значит рельефней показать в их содержании такие детали, которые раньше не принимались во внимание, не входили в сферу интереса ни одной из имеющихся социальных групп. Их обнаружение, проявление - всегда имеет высокую социальную значимость. Художник (также как и ученый или представитель любой другой области культуры), который смог ввести в практику общественной коммуникации новую метафору, открывает всему обществу какие-то, ранее не осознаваемые способы видения окружающего мира и самих себя в нем.
 Диафора в меньшей степени, чем предыдущий тип, соотносится с интеракционистской концепцией. И это обусловлено тем, что при ее использовании внимание человека обращается не только (да и не столько) на характеристики самих фрагментов внешнего мира, сколько на вызванные ими внутренние состояния людей. Данный сдвиг существенно важен для понимания того, как всевозможные знаковые системы, входящие в содержание семиотического пространства, влияют на индивидуальное и коллективное поведение людей и на их отношение к миру и друг к другу. Правда, М. Блэк тоже отмечал необходимость обращения к "прагматическим" аспектам метафоры, связывая их с намерениями, предпочтениями и пр. людей, использующих метафорические выражения[69], однако у него эта тема только намечена, проходит вскользь.
Более явно на необходимость учитывать переносное, скрытое значение терминов, входящих в состав метафоры, (обусловленное позицией людей, которые ее употребляют) обратил внимание М. Бирдсли. Он не только выделяет "краевые значения терминов" (то есть вторичные, коннотационные), но и различает в них "основные" и "потенциальные" уровни[70]. Бирдсли считает, что с каждым словом естественного языка соотносимы целые спектры различных коннотаций, одни из которых постоянно принимаются в расчет при общении людей друг с другом (он называет их "основными"), тогда как другие употребляются редко и потому имеют лишь "потенциальное" значение. Например, говоря о таких объектах как "деревья", люди чаще всего имеют в виду их высоту, тенистость, наличие листьев и пр., поэтому данные характеристики воспринимаются в качестве "основных". А вот гибкость, наличие коры и т.д. - составляют класс "потенциальных" коннотаций. 
Если между прямыми или косвенными значениями слов возникает логическая оппозиция (несовместимость либо семантических свойств самих используемых слов либо их пресуппозиций), то происходит сдвиг от центрального, основного значения слова к его маргинальным, вторичным значениям. Бирдсли видит именно в таком сдвиге сущность метафорического контекста. Потенциальные значения могут становиться основными при существенном изменении общекультурных смыслов и вызванной этим кардинальной перестройке семиотического пространства. 
Например, известное место из библейского текста "Песни песней", где влюбленный сравнивает нос своей возлюбленной с "башнями Ливана" сегодня чаще всего вызывает юмористическое восприятие, поскольку культурное сознание современного человека основной коннотационной характеристикой такого объекта как башня считает размер, в отличие от древних, восхищавшихся стройностью и пропорциональностью ливанских сооружений. Сходный случай можно встретить в повести Гоголя "Записки сумасшедшего". Его герой, восхищаясь неким зданием (известным как дом Зверкова) употребляет выражение "Эка машина!". На первый взгляд между домом и машиной ничего общего быть не может. Но в прежние времена в русском языке слово "машина" было эквивалентно "махине", чему-то огромному, громоздкому. Скорее всего, в старинных механических устройствах эти особенности воспринимались как основные коннотации. Впоследствии же они превратились в потенциальные, что и обусловило возможность их отнесения к такому объекту как дом.
Динамичность всех возможных уровней значения и смысла как понятий, так и состоящих из них выражений, порождающая метафорический контекст, заставляет искать ответ на вопрос: можно ли указать какую-то общую семантическую (или прагматическую) черту, которая прямым образом позволила бы выявить специфику такого контекста? В самом деле, чем вызвана столь фундаментальная роль метафор, обнаруживаемых в любом слое языка? Почему они оказываются формой представления символов в процессах социальной коммуникации? На какую особенность человеческого взаимодействия с окружающей действительностью метафоры указывают наиболее явно? 
 Ясно, что ориентируясь исключительно на структурные особенности высказываний, выражающих формальный аспект любых коммуникативных процессов, получить ответ на поставленные вопросы не удастся. Традиционные логико-лингвистические аспекты, связанные с задачами синтаксического и семантического анализа сегодня приходится дополнять аспектом прагматическим. Семиотическое пространство реализуется