страшилка (терминатор, трансформер, тамагучи и т.п.) сделанная на потеху детям, даст гуманитариям пищу для очередного откровения и культурологического обобщения.
Я сознательно перегибаю палку и ерничаю. Имеются разные уровни осмысления действительности и, несомненно, обыденный опыт ближе гуманитарию. Поэтому то, что говорится постмодернизмом о кризисе логоцентристской культуры, имеет под собой веские основания. Это, собственно, и есть реальное поле игры постмодернизма. Здесь ему и карты в руки. Более того, не менее несомненно и наличие обратной связи - влияния новоархаических мифов и метафор на современную науку, технику и экономику. Единственно чего мне хотелось, так это обратить внимание на виртуальность постмодернистской метафизики и онтологии, на неизбывность логоцентризма цивилизации. Изгоняемый в дверь, он влетает в форточку и вылезает из подвала. Постмодернистский пафос относительно кризиса рационализма оказывается несколько дутым. Постмодернизм пугает, а не страшно. Телоцентризм не отменяет и не заменяет логоцентризм, а дополняет его и надстраивается над ним. 
Более того, сам постмодернизм, и в том числе - телоцентризм, ни что иное как все та же игра слов, суть проявление того же логоцентризма, Слова, причем в самой что ни на есть многословной, перенасыщенной словесной игрой форме.
Вспоминается один юмористический рисунок. На заднем плане то ли прием, то ли презентация, то ли просто вечеринка. На переднем плане юная блондинка нависает пышным бюстом над пожилым лысым джентльменом в очках. И подпись: "Профессор, я безумно люблю книги. В них так много букв!". 
Вообще в стилистике постмодернизма есть что-то феминининное. Не хочу быть обвиненным в политнекорректности и объяснюсь, что данный пассаж безоценочен. Мужчина, с его убогой линейной логикой, всегда находится как бы в одном файле, и для того, чтобы перейти из одного файла в другой, ему надо сначала выйти в директорий. Женщина же всегда пребывает как бы во всех файлах одновременно. Именно поэтому женщины более точно оценивают ситуации, людей, именно с этой стереометрической целостности восприятия связана знаменитая женская интуиция и женская логика. Этому типу сознания характерны целостность, предпочтение интуиции перед рациональностью, образность и метафоричность, неопределенность (да и нет не говорить), незавершенность мысли и дискурса, как бы тестирующего оппонента, предпочтение невербальных средств общения вербальным, многословие и словесная экспрессивность в сочетании со словесной невыразимостью мысли и т.д.[25] Практически все характеристики этого типа сознания и ментальности применимы и к постмодернизму. В этом плане показательны и терминология (фаллогоцентризм и т.п.), и мультикультурализм, и активность постмодернистских авторов в непосредственно феминистской тематике.
Еще раз оговариваюсь - это не плохо и не хорошо - это факт стилистики философствования: специфической, яркой, по-своему продуктивной. Как не меньший факт и то, что постмодернистский телоцентризм опирается на весьма логоцентристскую метафизику: как онтологию, так и феноменологию. Более того, и это, пожалуй, самое главное и интересное, предполагает, пусть даже неявно, весьма специфическую метафизику нравственности.
Фигура умолчания постмодернизма
"Доверия к слову в культуре практически не осталось, - пишет М.Н. Золотоносов. - В этой ситуации можно предположить, что в XXI веке основные открытия будут совершены на основе не научных и технических новаций, а вследствие метаморфоз традиционной нравственности, освобожденной от узды Слова (ибо вина всегда формируется в словах".[26] В этой энтимеме выражены три тезиса, выражающие, пожалуй наиболее существенное содержание постмодернистского проекта: (1) потенциал научно-технического рационализма к настоящему времени исчерпан и необходимо обращение к некоим иным, прежде всего - гуманитарным, основаниям осмысления и объяснения бытия; (2) эти основания не могут быть связаны со Словом, логоцентризмом в культуре; (3) поиск этих оснований предполагает метаморфозы традиционной нравственности. 
Первые два тезиса достаточно очевидны, особенно в контексте уже сказанного. В первом выражены антисайентистские и антитехницистские установки, традиционные для гуманитаристики, в недрах которой и вызрели постструктурализм и в целом постмодернизм. Второй тезис - выражает уже рассмотренные выше представления о кризис логоцентризма и рационализма. Менее банален и нетривиален третий тезис, в котором утверждается, во-первых, что грядущий телоцентризм связывается с радикальными переменами нравственности, а во-вторых, что сама эта связь такова, что именно метаморфозы нравственности оказываются предпосылкой реализации нового культурного потенциала, очевидно, содержащегося в телоцентризме. Нетривиальность такой постановки дела обусловлена помимо прочего еще и тем, что постмодернистский бонтон предполагает либо имморализм, а то и оголтелый аморализм, либо, как минимум, умолчание, но никак не обращение к этике и нравственной культуре. 
Но то, о чем так старательно стремятся не упоминать, забыть, заклясть - и оказывается наиболее главным, наиболее важным для понимания как самого постмодернизма, так и его реального значения. 
В последнее время довольно часто ловлю себя на том, что приходится вести разговоры в доме повешенного о веревке. Понимаешь, что нарушаешь некий неписаный запрет, говоришь о том, о чем все, похоже знают или догадываются, но предпочитают молчать в силу каких-то не очень приятных обстоятельств. То ли по причине общего нежелания признать, как в известной сказке про голого короля, что все вместе и каждый в отдельности втянулись в некую игру, не очень приятную, но ставшую уже привычной. То ли в ожидании, что кто-то другой нарушит игру в молчанку и тогда уже можно с чистой совестью говорить о наболевшем. 
Теперь я могу, пожалуй, наиболее точно и полно обозначить точку своего расхождения с постмодернизмом, наверное и определявшую упоминавшееся внутреннее неприятие. Кратко и лапидарно выражаясь это - безответственность. Не столько отказ от конструктивности и ограниченность игрой смыслами и интерпретациями как самоцелью, а именно то, что за этим необязательным многословием стоит и к чему эта самоцельная игра ведет: отказ от личностной ( в том числе и авторской) позиции, от ответственности, от вменяемого слова, слова как поступка.
Дело не в рациональности и слове, а в проблеме свободы и ответственности. 
Невменяемость
Так и видится, как читатель из адептов деконструктивизма, тонко и снисходительно улыбаясь на моветон этой статьи, замечает: "Ну вот, об ответственности заговорил. Какая, к Богу в рай, ответственность?! Вокруг только симулякры. Все игра: от петтинга до политики и от искусства с наукой до жизни вообще". Ну да, и экономические реформы, и воспитание собственных детей - все симулякры и дискурсивная невменяемость. Оглянувшись вокруг именно это и видишь - о чем и речь. 
Когда я закончил свою книгу "Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы" (в рукописи она называлась "Тень сердца - призраки бытия"), то у меня не было никаких сомнений в том, какому издательству ее предложить, книга и писалась то, и чем ближе к концу, тем больше - для издательства Ad marginem . И проблематика (буквально- маргинальная) и круг авторов казались мне чрезвычайно близкими этому издательству и кругу лиц, определяющих его политику. В ответ на свое предложение я получил отказ. Удивил меня не сам факт отказа, а разъяснение его мотивировки. Оказалось, что содержание работы действительно очень близко издательству, но несколько не устраивает манера письма. - "Чем?" - "Надо бы по-постмодернистичнее". И я понял, что это действительно принципиально. Я люблю и умею играть словом, люблю и умею ерничать, но в данной работе мне хотелось достичь наибольшей степени ясности, объясниться, по возможности, до конца. Но именно это и не устраивало издателей. 
"По-постмодернистичнее" - значит, по-неоднозначнее, по-амбивалентнее, по-больше выражать не столько мысль и суждение, сколько - интуитивную игру со смыслами и метафорами, в конечном счете - по-невменяемее. Главное в стилистике постмодернизма - не результат осмысления, а демонстрация его процесса. 
Постмодернизм - своеобразная культура культур. В нем отсутствует стилевая и концептуальная обязательность. Единственной нормой, каноном является отсутствие нормы и канона - нормативность анормативности, эклектизм, возведенный в принцип в духе фейерабендовского "все сгодится" (anything goes ). Текст - философский и художественный - порождается нарративно, кумулятивно и в любой момент может быть прерван. Точка в конце не обоснована и не оправдана. Текст в любой момент может быть продолжен. Игра этимологиями заменяет концептуальный анализ. Особую ценность при этом имеет спонтанность или имитация спонтанности смысловых ассоциаций.
На философском факультете питерского университета есть очень интересный преподаватель - один из ярких представителей постмодернистского философствования. Он заслуженно пользуется популярностью у студентов. Как они говорят, у него очень красиво мысль рождается: из жестов, поз, взглядов, интонаций. Но эти красиво рожденные мысли никак не могут лечь на бумагу: статьи его темны и маловразумительны, а заявленную еще десять лет назад книгу он, похоже так и не напишет, так же, как, впрочем, похоже, и диссертацию. Думается, что неспроста в германских университетах деконструктивизм называют "легкой философией" - для такой оценки имеются серьезные резоны.
Эта стилистика связывается часто с идеей диалогичности, с упоминанием всуе имени М.М. Бахтина. Всуе - потому как Бахтин писал совсем о другом: не об амбивалентности мультикультурализма и пресловутом "диалоге культур". Бахтин очень не простой и метафоричный автор. В главных своих интенциях и интуициях он был, прежде всего, персоналистом. Бахтинский дискурс, так же как и дискурс Ф.М. Достоевского, анализу которого Бахтин уделил столько внимания, есть дискурс поиска оснований личности. И главная проблема в таком дискурсе, при всей его диалогичности, не деконструкция, а проблема конструкции самосознания личности. 
      Но даже оставаясь в семиотико-коммуникативном русле мы приходим к метафизике нравственности.
Во всех случаях смысловой динамики (осмысления, смыслообразования, смены парадигмы, социального значения или статуса) мы сталкиваемся с тремя основными стадиями[27]:
      (1) делание привычного необычным за счет изъятия его из привычного контекста восприятия;
      (2) игра с остраненными смыслами и значениями; 
      (3) выстраивание нового смыслового ряда из остраненных смыслов (монтаж, реаггрегация, новый синтез, новая функция и т.п.).
Собственно остранение, деконструкция и т.п. связаны с первыми двумя стадиями. Однако, они не являются самодостаточными и самоценными - таковыми они, возможно, выступают только в стилистике нонсенса и абсурда. Конечной целью смысловой динамики является третья, завершающая стадия, дающая новое конструктивное осмысление действительности. 
На этой стратегии основана как европейская культура (культура Abendlandes) в целом, так и ее сущностные фрагменты, каковыми являются наука и техника[28]. Достаточно в этой связи напомнить также о конструктивизме (интуиционизме) в основаниях математики, идее алгоритма и рекурсивности в программировании и т.п. В этом контексте деконструктивизм можно и следует рассматривать не как альтернативу традиции европейского рационализма, а как ее продолжение и даже некоторую абсолютизацию. Правда с одной немаловажным уточнением. Деконструктивизм ограничивается именно де-конструкцией, разборкой, демонтажом познаваемого (текста, феномена культуры, явления). 
Русские формалисты, духовные отцы и предтечи нынешнего постструктурализма идею сделанности вещи и остранение, "искусство как прием" относили к сфере анализа, а если творчества, то, самое большее, - искусствоведческого. Постмодерн же вывел остранение (деконструкцию) на уровень не средства осмысления, а цели творчества и философской метафизики.
Остранение, метафора - необходимое и первое условие любого осмысления, его первый шаг. Но за ним должен следовать другой - выстраиване нового конструктивного ряда из остраненных смыслов (опоязовская "новая функция", монтаж).[29] В этом плане деконструктивистский подход напоминает поведение ребенка, ломающего игрушку из благого желания узнать как она устроена, но не способного собрать ее заново. Всякая завершенность отбрасывается деконструктивизмом, склонным иметь дело со смыслопорождением, лишенным определенности.
Но остранение не может быть самоцелью даже в загадке, нонсенсе и абсурде. Так же смех всегда предполагает некоторую позицию, с которой производится осмеяние. Тотальный смех, тотальное остранение - истерическая реакция бессильного понимания. Постмодернизм - истерическая реакция сознания ХХ века?
По точному замечанию М. Берга, постмодернизм есть "эпоха "конца стиля", "конца литературы, которая оставляет две реальные возможности существовавния в ней - "цитату" и "комментарий"[30]. На первый план в компетентности автора выходит его эрудиция, общая начитанность, его способность к ассоциациям, цитированию, аллюзии. Эта открытость и незавершенность, неупорядоченность мысли и текста, их необязательность имеют следствием такую же необязательность понимания. Читатель, зритель, слушатель может понимать в меру собственной эрудиции, переживать радость узнавания источника цитирования или ассоциации, ребусов и шарад, заданных автором. Но так же как невменяемы речь и письмо автора, столь же невменяемо и их понимание. Речь идет о невменяемости в обоих русских смыслах - как в плане отсутствия разумной осознанной мотивации, так и в плане невозможности вменения ответственности. 
Не исключено, что сама стилистика постмодернизма усугубляет кризис гуманитарной культуры: необязательная мысль и необязательное многословное письмо порождают необязательность чтения и понимания. Интеллектуальное самовозбуждение и словоблудие автора оказывается, в лучшем случае, фактом его личной биографии.
Поэтому тот же М. Берг по своему прав, утверждая, что "сам постмодернизм не что иное, как культурная вменяемость". [31] Если постмодернизм и вменяем, то именно культурно - человека ответственного, вменяемой личности в нем нет и быть не может.
Обилия, нагромождения всевозможных смыслов, интерпретаций, позиций чреваты ускользанием автора и зрителя, читателя, слушателя в невменяемость, а в какой-то момент именно невменяемость и становится самоценностью. Знание, мастерство, эрудиция, нравственные принципы и идеалы оказываются бесполезными, не дают достоверных ориентиров в мире и культуре. Человек выпадает, выламывается из этой культуры, не может найти себя в этом двоящемся, троящемся и т.д. распадающемся, калейдоскопически меняющем смысл и образ мире, найти дом своей души.
Культурнический, образованщинский калейдоскоп культуры, переполненной культурой, оказывается вещью негуманной, антигуманной и бес-человечной. Сама культура перестает быть культурой. Культура, переполненная культурой, озабоченная самой собой, языками самовыражения, выворачивающая саму себя, свои средства наружу и наизнанку, оказывается столь же гибельной для человека, как для бронтозавров и прочих динозавров - размеры их тела и панцирей.
Художник, политик, философ, оказывающийся по ту сторону добра и зла, оказывается и по ту сторону человека. Он не просто лишает человека дома души, ойкумены осмысленного и понятного мира, но лишает вообще какого бы то ни было основания, кроме постоянно ускользающего и вненаходимого Я, которого также по сути дела нет. 
И еще одно. Заклятия в адрес логоцентризма, ориентация на новую и старую мифологию присущи, как показывает весь опыт нашего столетия, тоталитарному сознанию, сознанию массовой культуры, и в конечном счете обслуживают соответствующие социальные и политические практики с их резким неприятием рациональной аргументации и доминированием социально-политического целого, прежде всего - государства, над личностью.
Нередко приходится слышать и читать о том, что постмодернизм с его мульткультурализмом и политкорректностью является порождением либерально-демократического общества. Полагаю, что так и не так. Либерально-демократический социум логоцентричен по самой своей сути и в принципе, поскольку весь пронизан идеей договора, права и рациональной аргументации.
Другой разговор, что к концу столетия либерализм как идея и социальная практика переживает серьезный кризис. Вопреки устоявшемуся мнению утверждаю, что социальной базой либерализма является не средний класс, а наиболее интеллектуально продвинутая часть общества, та, что в советское время называлась научно-технической интеллигенцией. "Фаллогоцентризм" в наиболее своем чистом виде сайентизма и создал индустриально-либеральное общество. В технотронноой же цивилизации, в условиях "восстания масс", роста количества и активности полузнаек все больше, грядет не то что кризис, а катастрофа либеральной цивилизации. 
Либерализм с его разделением труда и специализацией почти беззащитен перед "простыми ответами" агрессивного большинства, мыслящего не рационально, а мифологично, для которого современная научно-техническая цивилизация столь же загадочна, таинственна, непонятна и опасна, как природные стихии для первобытных людей.
Постмодернистский телоцентризм - мироощущение и миропонимание эскапистов-архаистов, гуманитариев с их шоком или неврозом перед рационально-либеральной цивилизацией, а также рекламщиков-имиджмейкеров?
Человекобожие?
Но даже если признать, что главное в осмыслении деконструкция, метафора, ирония, интерпретация как взаимоперевод, Outside-Inside позиция, то и здесь мы приходим к серьезным проблемам метафизики нравственности. Разговор о деконструкции "вообще" ведет к философскому обобщению. Собственно, именно на метафизическое обобщение деконструктивизм и претендует. Но с метафизической точки зрения "деконструкция" пустой термин, поскольку, как хорошо известно со времен Парменида и Зенона, бытие в целом и как таковое - неизменно. С этой точки зрения деконструкция невозможна. 
Но может меняться дискурс о бытии, и тогда деконструкция суть исключительно только дискурсивная проблема, связанная, как уже говорилось, с одним из аспектов динамики осмысления и переосмысления. 
Понимание есть процесс и результат постижения бесконечного универсума такой конечной системой как человеческий разум. И именно эта ограниченность, определенность и порождает смысл. Например, временные границы человеческого существования порождают проблему смысла жизни и смерти. Как уже отмечалось, понимание всегда предполагает выход в некоторый контекст. Короче говоря, проблема деконструкции есть всегда проблема конкретного контекста: кто занимается деконструкцией? зачем? каким образом?
Но Ж. Деррида и его сторонники упорно предпочитают говорить о деконструкции "вообще", как таковой. По сути дела это позиция исключительно и только философской критики, когда оправданными оказываются любые средства и можно говорить об отсутствии ответственности автора за его позицию (ее нет) и используемые средства. 
Однако, феноменология, экзистенциализм, философская герменевтика весьма убедительно продемонстрировали, что интерпретация, понимание и даже язык - не только коммуникативные процессы, а являются проблемами поиска человеческой позиции, проблемами человеческого бытия, иными словами - являются проблемами метафизики, трансцендентальны.
Деконструкция - один из шагов в поиске Я, ситуации реализации свободы и творчества. Но что есть свобода? И есть ли свобода? Ведь существуют авторитетные концепции полностью ее отрицающие: детерминизм, протестантизм, ницшеанство, марксизм, бихевиоризм и т.д. И для такого отрицания имеются основания. Дело в том, что свобода - понятие не физическое, не природное. В физической реальности свободы нет, в ней действуют причинно-следственные связи и отношения, обусловленные действием законов природы. 
С этой позиции все в мире обусловлено действием каких-то причин и такие причины всегда при определенном интеллектуальном усилии можно найти - проблема только в совершенстве знаний