ованными признаками и поначалу интуитивно угадываемого) "чужому", отличительные признаки которого были как раз явно представлены и хорошо известны всем представителям некоторого данного сообщества, стало весьма активно стимулировать формирование в сознании древнего человека образа "себя". Отталкиваясь от характеристик, обнаруживаемых или приписываемых сообществам "иных", "не наших", часто воспринимаемых в качестве "нелюдей" или "не совсем людей", оценивая их в целом негативно, древние люди постепенно формировали системы положительных качеств, воспринимавшихся как сущность "своих". 
По сути, "своим" признавался тот, чье поведение соответствовало поведенческим нормам, используемым коллективом, в который индивид входил и с которым он себя явно или неявно отождествлял. Конечно, подобное признание не имело четко осознанного характера и оценки "свои" - "чужие" возникали инстинктивно. Само единство людей, входящих в структуру одного сообщества, фиксировалось как факт, объяснение и обоснование которого строилось посредством отсылки к миру сверхъестественного. Ориентированность на один и тот же миф, задававший общий образец социального поведения, обусловливала понимание сходства людей, принадлежащих к одной общине как результата общего происхождения. Одинаковая причина - некое сакральное событие, совершившееся когда-то "в начале времен" и породившее предков всех ныне живущих - вот основа человеческого единства[15]
Так в человеческом сознании оформлялись две, отчетливо противостоящие друг другу сферы, осознаваемые как "я" и "не я", что позднее стало особой темой философского анализа. Конечно, в данном случае "я" следует понимать не в его персонально-личностном наполнении, а только в качестве представленности общеродового человеческого сознания, противостоящего вещественно-предметной, лишенной сознания реальности, понимаемой как "не я".
Поначалу подобное разделение относилось к явлениям и предметам "внешнего" мира, окружающего человека, так как сообщества "чужих" рассматривались в качестве чисто природных факторов. Постепенно, однако, становилось понятным, что отождествление природной действительности с содержанием человеческих ощущений порождает определенные трудности. Не различая собственные телесные состояния и внешние факторы, порождающие эти состояния, люди не могут отличить реально существующие объекты от тех, которые создает человеческое воображение. Существенно-практическая важность данной задачи обусловила постепенное отделение сферы "духовной жизни" от сферы "телесного" бытия.
Вся история европейской теоретической мысли - от античной философии до современных ее вариантов - связана с постоянным усилением противопоставленности этих сфер и, одновременно, с поисками их связи. В начале ХХ в. Н.О. Лосский, пытаясь обосновать идею единства и целостности мира ссылкой на его "духовную" сущность, настаивал на том, что телесная жизнь человека должна рассматриваться как "не я": "К области не-я", - писал он, - нужно причислить прежде всего все содержание так называемых внешних восприятий, поскольку они состоят из ощущений, пространственных отношений, движений и т.п."[16]. Но на самом деле, противопоставляя один из аспектов человеческого бытия другим, подобные попытки лишь усиливали и закрепляли представление о "разорванности" человеческой сущности, ее распаде на не соотносимые между собой элементы и уровни. Как известно, одна из до сих пор не имеющих исчерпывающего решения проблем в современной философии и науке это - соотношение физиологических механизмов, лежащих в основе человеческого мышления с высшими формами психики (так называемая "психофизическая проблема"). 
Страх, как явно переживаемое и осмысленное человеком состояние, появляется тогда, когда в сознании людей уже достаточно четко закрепляется образ "другой формы жизни", организованной по правилам, резко отличающимся от тех, которые действуют в человеческой среде. Непривычность чужого поведения, непохожесть на принятые в некотором данном сообществе образцы, - обусловливало восприятие жизни "других" как чего-то, лишенного наглядности, а потому опасного. В древности прежде всего в глаза бросались именно различия в способах организации межчеловеческих отношений и регулирования повседневного быта в своих и чужих коллективах. Негативное отношение к "отклонениям" делало более осознанной (наглядной) привычную форму организации своего коллектива. 
 Непохожесть чужой организации воспринималась как отсутствие порядка в жизни "чужих" (это относилось и к области природных явлений, поскольку древнее сознание, как уже отмечалось, воспринимало окружающий мир через призму антропоморфизма, приписывая всему, что человеку удалось освоить, собственные характеристики и мотивации). Эмоция страха играла роль своеобразного индикатора, указывающего на область, где перестают действовать известные традиции, регулирующие человеческое поведение. Постепенно, при включении "других" в рамки "человеческого мира", обнаружении их, хотя бы частичного, сходства с "людьми", начинало формироваться представление о мире в целом как о множестве областей, в которых типы "порядка", могут отличаться друг от друга по степени и характеру организованности, но в общей массе все они противостоят находящемуся за пределами человеческого мира Хаосу.
Идея Хаоса, обнаруживаемая в фольклорных системах любых народов и культур, вызывала всеобщий страх именно своей бесформенностью, невозможностью описать исчерпывающим образом его структуру, выявить какие-то элементы и связи, его составляющие. Все известные попытки представить его, придать ему какие-то наглядные черты - носили только апофатический характер, связанный с отрицанием свойств известного. Но негативный образ содержал в своей структуре слишком большие пробелы, что препятствовало воспроизведению неизвестного с гарантированной точностью, делало его проявление непредсказуемым, а потому опасным. 
Структура архаических сообществ была чрезвычайно жесткой, предельно лимитируя поведение каждого отдельного члена коллектива. Сам характер существующих ограничений не осознавался древними людьми и потому воспринимался как результат действия каких-то внешних факторов. Поэтому и действительную причину своей тревоги, человек пытался увидеть в окружающем его мире. Для человека, возможно, вообще трудно переносима неопределенность во всех ее проявлениях и он воспринимает ее как некое зло. Характерно с этой точки зрения замечание Г. Честертона о том, что библейское представление о земном зле определялось тем, что зло отвергает "какие бы то ни было границы".[17]
Может быть, поэтому древние люди, накапливая навыки противодействия природным стихиям, начинали воспринимать свои действия как процедуры, направленные на ограничение хаоса, на повышение степени порядка хотя бы в отдельных изолированных зонах. Установление границ между человеческим, окультуренным миром и противопоставленным ему миром "дикой природы" приобретало чрезвычайно важное значение. Их разделение явно видно уже в первых, известных нам, ритуальных действиях, игравших существенно важную роль в организации архаичных коллективов. В.Н. Топоров, например, считает, что ритуал был первым шагом в процессе отделения человека от окружающей действительности[18]. Ритуальное действие осознавалось как процесс переработки природной стихии, области хаоса в мир порядка, поскольку ритуал воспроизводил первоначальный "Акт творения мира", то есть процедуру его организации. 
"Обуздание страха", о котором говорит Ф. Риман, предполагало постоянное расширение сферы порядка и все большую локализацию области хаоса. Из этого следует, что уже древние люди стремились не столько к равновесию с окружающей средой, сколько к усилению своего влияния на внешний мир, к контролю за его пространственными, а затем и временными границами. Чем ближе к современной культуре, тем отчетливей различимо усиление внимания людей именно к природе времени, как особой характеристике окружающей действительности. Если древние божества существовали всегда в "сегодня", что отражало интерес человека к воспроизводимым, повторяющимся процессам и явлениям, то постепенно одной из важнейших задач становилась забота о "завтра", о том, что только может произойти и что возможно окажется существенно непохожим на привычное сегодня. 
Процесс перехода от наличествующей действительности к неизвестному будущему порождал тревогу (одну из форм страха) поскольку то, что может наступить, до своего осуществления не имеет (как и Хаос) четкой организации, его невозможно описать однозначным образом и, следовательно, никогда нельзя определенно знать - чего можно ожидать от него и как в нем действовать. Поэтому будущее воспринималось (да часто воспринимается и сегодня) в качестве источника возможных опасностей, тем более страшных, что их невозможно представить. В этом смысле страх, по сути, всегда выражает отсутствие понимания того, как следует вести себя в неопределенных ситуациях. Ведь поведение членов архаического коллектива, как уже отмечалось, жестко программировалось предписаниями, составлявшими существенную часть содержания мифа, которым руководствовались такие коллективы в своей повседневной жизнедеятельности. 
Столкновение с ситуациями, в которых привычная система правил (задававших четкую последовательность известных действий в ответ на не менее известные события, осуществляющиеся во внешней среде) отсутствует, вызывало растерянность, а значит и страх. Все новое, непривычное часто и теперь воспринимается в качестве источника угроз и опасностей[19]. Человеческие усилия направляются на то, чтобы устранить неизвестное, идет ли речь о новых предметах и явлениях, обнаруженных в актуальной действительности или о том, что может появиться только в будущем, обладая пока лишь потенциальным существованием. Но с ростом самосознания и увеличением опыта социальной жизни попытки каким-то образом представить себе возможное будущее становились все более значимы.
 Как подчеркивает один из крупнейших отечественных специалистов в сфере изучения мифологического сознания, - "знание и тревога о Завтра друг от друга неотделимы"[20]. Познавательная деятельность и оформлялась как, в первую очередь, способ представления о возможном будущем, а значит и о том, как следует себя вести в нем. Чем более исчерпывающе удается описать характеристики "завтрашней" реальности, тем лучше человек сможет продумать свою стратегию и подготовиться к тому, с чем он там встретиться. Известная опасность не вызывает того страха, который обычно порождается неизвестностью. 
Чем более сложным становилось взаимодействие архаических коллективов с окружающей действительностью, тем сильнее начинал осознаваться временной разрыв между практическими усилиями, направленными на достижение некоторых целей, и получаемыми результатами. К тому же все отчетливей обнаруживалось неполное совпадение желаемого и достигаемого. В результате возникала потребность в постоянном контроле за успешностью своих действий на промежуточных стадиях, когда их еще невозможно прямо сопоставить с желаемым результатом. Все это способствовало усилению ощущения оторванности человека от мира, разрушения исходной инстинктивно переживаемой целостности, что порождало у людей состояние внутренней тревоги, неуверенности в устойчивости мироздания. 
Выделение внутри общего комплекса социальной деятельности такой специфической формы как познание, способствовало и углублению представлений древнего человека о самом себе. Действительно, человек получает сведения о мире в результате своего с ним взаимодействия. Испытывая при этом определенные эмоциональные состояния и, постепенно осознавая их связь с другими, древний человек переносил на них собственные чувства, неосознанно приписывал их другим. Впрочем, это свойственно и современным людям. Если мы сегодня улыбаемся при виде дружеского лица, выражая тем самым определенное внутреннее состояние своей радости, то, видя ответную улыбку на этом лице, мы убеждены, что и другие испытывают те же чувства, что и мы. 
Одновременно формировалось и понимание того, что часть поведенческих акций, проявляемых существами, входящими в окружение данного индивида, является ответом на его собственную активность. Это способствовало осознанию человеком себя, как некоего источника изменений, происходящих в окружающей действительности. Образ "другого" включал в себя внешние факторы, определявшие поведение, а одним из таких факторов оказывался некий "я", в сознании которого и строился образ этого "другого", то этот данный "я" отображал в своей психике фрагменты собственного поведения, что приводило к опосредованному представлению его о самом себе. 
Сходство поведенческих реакций в ритуале приводило к тому, что древний человек, воспринимая действия других и действуя таким же образом, научался соотносить свое внутреннее состояние с внешним поведением остальных членов данной группы и, тем самым, делал явным для себя это внутреннее состояние, осознавал его. То есть, в определенной степени, овладевал навыками управления своими эмоциями. Все это закреплялось с помощью речевых актов среди которых особую роль играли "команды - запреты". 
Будучи средством управления поведением друг друга, речевое общение выражает множество запретов, блокирующих проявление некоторых деятельностных форм, опасное для сообщества. Произносимые слова в этом случае оказываются способом отмены соответствующего конкретного действия, замещая непосредственную двигательную реакцию на какое-то возбуждение либо речевым актом либо вообще уклонением от любой, внешне выражаемой реакции. С этого, собственно говоря, и начинается настоящее человеческое общение. Действительно, при отсутствии всяких запретов по отношению к другому человеку, мы не воспринимаем его как равного себе и наше общение с ним либо вырождается в полное подчинение ему (если он воспринимается в качестве существа, обладающего всей полнотой власти) либо реализуется в форме отказа от восприятия его существования. Система команд-запретов способствовала различению членами архаичного сообщества друг друга и, соответственно, самих себя. Так закладывались основы, на которых впоследствии оформлялось индивидуально-личностное самосознание каждого индивида.
Древние люди, таким образом, в чужом поведении как бы рассматривали себя со стороны, сперва вовсе не подозревая об этом, подобно тому как ребенок, увидев себя впервые в зеркале, не сразу отождествляет видимый внешний образ с самим собой (воспринимаемым как привычный набор определенных внутренних состояний), поскольку до определенного времени представление о себе не подвергается какому-либо рациональному анализу. Основой социального единства еще долго оставался коллективный опыт, игравший роль "наглядного пособия" и задававший образец действий, на который ориентировались все члены архаичных сообществ. 
Поэтому глубинной причиной страха перед миром было и является ощущение возможного краха социальных структур. Не страх перед "грозным миром" породил стремление людей объединиться, а наоборот - процесс или перспективы утраты исходного единства заставили людей воспринимать окружающую действительность в качестве источника возможных опасностей и угроз.
Можно предположить, что постепенно растущая индивидуализация сознания обусловливала возникновение необходимости для каждого члена коллектива создавать программу своего самостоятельного взаимодействия с миром и самому отвечать за результаты этого взаимодействия, что вызывало (и достаточно часто вызывает и теперь) тяжелую шоковую реакцию, нередко приводящую к нервным срывам. Люди обнаруживали, что каждый из них по отдельности больше не может охватить своими знаниями всю природную реальность, в которой он живет, что опыт одного может существенно отличаться от опыта другого и простой обмен сведениями уже не приводит к созданию общего, одинакового для всех знания. 
Создаваемые разными членами некоторого сообщества представления о свойствах реальности при их восприятии другими могли быть подвергнуты сомнению, если они достаточно существенно расходились с собственным опытом каждого из них. В коллективных знаниях возникали ощутимые пробелы, многое, что в прошлом казалось само собой разумеющимся, начинало отвергаться и это укрепляло страх перед неизвестным и непонятным. Кроме того, осознание того, что хотя бы некоторая часть изменений, происходящих в природной среде, вызвана поведением самих людей, обостряло неуверенность в возможном будущем, которое могло стать гибельным, поскольку люди не могли гарантировать абсолютную успешность своих действий. Вообще - человек оказывался как бы оторванным от присущих ему возможностей, поскольку почти никогда не мог заранее с уверенностью сказать: какие из этих возможностей будут реализованы, а какие нет. 
Нереализованные возможности составляют существенную часть собственно человеческого отношения к окружающему миру. Отказ от действия, продление его существования в потенциальной форме - чисто человеческая характеристика. На ее основе формируется система человеческой культуры, поскольку запрет оказывается одним из наиболее эффективных средств воспитания и обучения[21]. В то же время разрыв между возможностью действия и его актуализацией во многом обусловливает отстраненность человека от предметного мира, порождает неуверенность людей в своих силах и служит одним из оснований страха, как одной из форм восприятия человеком окружающей действительности. 
Неуверенность в себе, состояние постоянной, казалось бы, ничем не обоснованной тревоги, и другие явления того же порядка в современном восприятии расцениваются как психопатологические явления. Но углубленное изучение человеческой истории, знакомство с различными формами древней культуры - позволяют предположить, что формы поведения и образы действительности, которые сегодня рассматриваются как отклонение от стандарта психических норм, в отдаленном прошлом встречались достаточно часто и, по видимому, были связаны с различными стадиями становления индивидуального самосознания. 
Разные авторы неоднократно отмечали, отсутствие у носителей архаического мышления четких критериев для различения реальных и воображаемых событий.[22] Коллективный характер подобного рода "видений", периодически охватывавших архаические сообщества, наверняка представлял определенную опасность, поскольку иногда могли возникать ситуации реальной угрозы для жизни каких-то членов племени или племени в целом, требовавшие немедленных практических действий, в то время, когда все члены сообщества, находясь в трансе, реагировали не на действительные события, а "иллюзорные" образы действительности. Поэтому высокую социальную ценность должны были приобретать те индивиды, которые проявляли способность, в случае необходимости, подавлять коллективные видения, возникавшие в воображении их соплеменников, и переключать их внимание на реальный мир. Именно такие индивиды становились колдунами, шаманами и т.д., получая возможность руководить действиями всего племени как целого[23]. Так в первобытной общине постепенно возникали отношения "господства-подчинения", что еще более усиливало ее внутреннюю дифференциацию, что также вносило существенные различия в восприятие каждым индивидом себя и других людей, ускоряя разложение изначально единой общественной структуры.
Переживание изменений, происходящих в социальной сфере, при отсутствии четкого понимания причин, порождающих их, углубляло страх перед миром, в котором люди жили и действовали. Изменчивость мира воспринималось как проявление гнева богов, наказывающих людей за какие-то прегрешения. Консервативность архаических культур базировалась на доверии к мудрости предков. Однако постепенно сама повседневная практика стала приводить к столкновению носителей традиции с такими ситуациями, где эти традиции переставали быть эффективными. Требовалось как-то изменять их, дополнять и перестраивать. Все чаще приходилось вырабатывать новые формы поведения, поскольку прежний опыт не соответствовал потребностям и целям сообщества. В определенном смысле складывалось "авторское" отношение к вновь возникающим в опыте какого-нибудь отдельного индивида рецептам конкретно-ситуационног