о поведения. В конце концов, это обусловило оформление более-менее отчетливого убеждения в "отдельности" каждого человека, его определенной изолированности среди массы других, подобных ему.
 В свою очередь это обстоятельство способствовало расщеплению индивидуальной психики на различные слои, не всегда связанные друг с другом достаточно явно.[24] Осознание подобного расщепления шло медленно (только уже в 20-м веке широкий резонанс приобрело учение о бессознательном, как важнейшей составляющей части человеческой психики, определяющей основную часть человеческого поведения), но роль переживаемых внутренних состояний тревоги, порождающих активную эмоциональную реакцию, постоянно и ощутимо возрастала в теоретических описаниях человеческой психики. 
За прирост знания всегда приходилось чем-то расплачиваться. В частности - усложнением внутреннего духовного мира людей, организация которого оставалась скрытой от них. Становилось ясно, что источник угрозы мог таиться не только в окружающем мире, но и в самом человеке, что нестабильность окружающего мира во многом есть результат непредсказуемости человеческого поведения. Люди начинали осознавать свою ответственность за бытие мира в целом, что явилось одной из первых явных форм осознания своего существования в этом мире. Данное обстоятельство отмечают и современные психологи, характеризуя возникновение у человека состояния тревоги как формы проявления самосознания, как факт фиксации своего существования, своего присутствия в этом мире. 
Сознание только и может обнаруживаться для себя как предметное переживание, оно входит в структуру самосознания и самоощущения "себя-в-мире" через тревогу.[25] Эмоция страха связана с нежеланием утратить то, что наличествует, чем человек обладает. И в этом смысле данная эмоция является свидетельством осознания обладания. Ведь не зная о существовании чего-то, невозможно бояться потерять это "что-то". Знание и страх постоянно связаны между собой. И если человек боится неизвестности, это означает, что он осознал границу своих знаний и тем самым узнал о том, чего не знает. В современной философии это один из самых устойчивых мотивов, разрабатываемых, например, экзистенциалистами. Немало внимания этой теме уделил и такой автор как М. Хайдеггер, а также его многочисленные последователи. Подобно ощущению боли, тревога играет важную роль в процессах адаптации людей к внешней среде. Без такого рода средств люди не смогли бы успешно контролировать эффективность своего взаимодействия с окружающей средой и вряд ли выжили бы. Но длительное действие физиологических и психологических механизмов, вызывающих болевые и тревожные ощущения, также опасны, поскольку вызываемый ими стресс может вызвать шок и в конечном счете привести к смертельному исходу. Поэтому необходимы какие-то способы их блокировки. 
Поскольку тревога в основном порождалась переживаемым чувством разрушения изначального единства человеческого сообщества, постольку в культурном сознании оформился мотив тоски по прошлому, возникло стремление возвратиться каким-то образом к утраченной целостности, к прошлому единству, хотя бы в сфере воображения, в области мысли. Создатели первых философских систем, возникавших на мифологической основе, и в то же время постепенно вытеснявших этот тип мировоззрения, сформировали представление о том, что повторяемость многих природных процессов и явлений, с которыми сталкиваются люди, есть проявление некоторой неизменной сущности, скрытой от непосредственно-чувственного, прямого восприятия. Из этого следовало, что отдельные формы мирового бытия, кажущиеся самостоятельными сущностями, на самом деле скрыто связаны между собой.
Неявно мотив всеобщей связи был представлен уже в мифологическом мышлении. Охотник и добыча, жрец и приносимая им жертва, орудие и осуществляемое с его помощью действие - взаимно замещали друг друга в различных ритуальных действиях. Возможность воспринимать противоположные элементы как, прежде всего, противостоящие друг другу элементы внутри единой структуры отражалась в сознании людей в виде особых образов, выражающих одновременное понимание и сходства и различия этих элементов. Б.Ф. Поршнев называл подобные структуры "дипластиями"[26]. Такие образы весьма характерны для архаического сознания и обычно передаются формулой "то же, но не то же". На их основе возникала идея оборотничества, двойничества и пр., проявляющаяся в современной постмодернистской философии в форме представлений о так называемом "симулякре" - некоем образе, одновременно и напоминающем нечто, хорошо известное носителям определенного типа культуры, и обнаруживающем явные отличия от этого нечто. Например, реклама одного из видов шоколада содержала изображение Джоконды, но без ее знаменитой улыбки. 
Дальнейшее развитие сознания было связано с возникновением первых вариантов рационального описания действительности, заместивших мифопоэтические образы, в которых выражались непосредственные реакции человека на его связь с окружающим миром. Философы - первые носители новой формы сознания - пытались понять конструктивные особенности природного мира, неявно для себя уже задаваясь вопросом о закономерностях работы самой человеческой психики. Противоположные стороны синкретического образа (дипластии) стали отделяться друг от друга, превращаясь в самостоятельные сущности. Описание структуры мира стало строиться на основе выделения противостоящих друг другу характеристик предметной, чувственно воспринимаемой реальности, противоположностей, типа: "темные" и "светлые", "легкие" и "тяжелые" частицы гераклитовского Огня. 
Становление первых абстракций, еще теснейшим образом связанных с наглядно-чувственными образами, которые использовало архаическое мышление, было новой формой представленности тех же дипластий. В самом деле так ли уж отличается фалесовское представление о воде, как общемировой субстанции, от фольклорной формулы "то же, но не то же"? Естественно, что ни основатель милетской школы, ни его последователи или оппоненты не имели в виду ту воду, которую можно набрать в ручье и налить в кувшин. "То же, но не то же" теперь выражало иное отношение к используемым образам. Они должны были лишь указывать на область сверхчувственного, которую человек не может вообразить "саму по себе". Наглядное превращалась в заместителя ненаглядного.
Поэтому дальнейшее развитие рациональных описаний потребовало скрупулезного разделения используемых характеристик мира на "существенные" и "второстепенные", потребовало отделения "необходимого" от "случайного". Элементы, из которых описания строились, необходимо было "разложить по полочкам". Традиция подобного подхода к организации человеческих знаний об окружающем мире стала оформляться еще в древности и определяла познавательную практику на протяжении многих столетий. Хорошо известно, что все древние культуры включали в себя особый период, связанный с созданием так называемых "каталогов" - всевозможных перечислений всего, что попадало в поле зрения человека, что входило в круг его интересов: различные животные и предметы; свойства и тех и других; технологические рецепты; правила поведения в тех или иных ситуациях; злые и добрые духи и т.д. и т.п. Уже в девятом веке до новой эры в Шумере создавались списки терминов, обозначавших различные предметы и явления действительности и сгруппированные по качественно-определенным областям: природные стихии, животные, люди, их профессии и пр.[27] В начале новой эры в Александрии была создана знаменитая в тогдашнем культурном мире книга "Физиолог", в которой перечислялись все известные в то время животные - не только реальные, но и воображаемые существа. Подобные каталоги широко распространялись, играя роль источника общих знаний об окружающем мире. 
Несколько раньше, в связи с хозяйственно-экономическими потребностями древних сообществ, сложились особые формы документов, использовавшихся при организации периодически воспроизводимых трудовых операций, в которых были заняты большие группы людей. Обычно такие документы представляли собой стандартные записи, в которых указывалось количество людей, необходимое для проведения тех или иных работ, виды и объем соответствующего материала, запас еды для работников и т.д. Кроме того, накапливались стандартные речевые обороты, соответствующие часто повторяющимся церемониям, так называемый "формульный язык". [28] В конце концов "каталоги" и "формульный язык" соединились, породив особый слой текстов, связанный с процедурами и задачами познания. Их синтез обеспечивал, как считалось, создание полных и однозначно представленных систем знания о мире. Ориентация на полный охват каждой описываемой области (а в пределе и всего мира в целом) выражала надежду первых теоретиков на то, что им удастся вообще устранить неизвестное из человеческих знаний о мире и тем самым избавить людей от страха перед ним. 
Постепенно ориентация на использование стандартизированных наборов терминов и выражений в различных формах общения людей между собой, обусловила попытку свести все многообразие свойств и явлений мира, с которыми сталкивались люди, к конечному набору характеристик и представить саму действительность в виде постоянно повторяющихся серий одних и тех же событий. Такие попытки выражали стремление древних мыслителей рассматривать происходящие в мире изменения как кажущиеся, иллюзорные. Надежда на возвращение к утраченной целостности бытия опиралась на убеждение в стабильности окружающей действительности, постоянной воспроизводимости одних и тех же состояний мира. 
Поэтому доверие к чувственным восприятиям стало вытесняться ориентацией на умозрительно построенное описание "существенных" характеристик реальности. Подобное описание позволяло устранить случайности, непредвиденные ситуации, так пугавшие людей, и потому стало определять их поведение в не меньшей (а иногда и в большей) степени, нежели чувственно воспринимаемые воздействия среды. Наглядные образы мира, как целого, отражавшие непосредственное взаимодействие человека с действительностью, постепенно замещались достаточно абстрактными схемами этой действительности, конструируемыми с помощью рациональных средств сознания.
Но рациональные схемы никогда не соотносятся с самой действительностью напрямую, используя в качестве своего строительного материала уже существующие в человеческом сознании представления об окружающем мире. "Мы видим восход и заход солнца, но думаем о том, что земля движется вокруг солнца. Мы видим цвета, но описываем их как длины волн". [29] Сегодня понятно, что замещение чувственно-наглядных картин действительности ее рационализированными схемами не только не преодолевает разрыв человека и мира, но напротив углубляет его, противопоставляя друг другу чувства и интеллект. Теория упорядочивает мир в сознании людей в большей степени, чем это соответствует реальному его устройству. Жесткость организации нашего интеллекта превышает в определенной степени упорядоченность физической реальности. В природном мире отсутствуют такие геометрические элементы как точки или прямые, в нем нет "идеальных тел" и "идеальных газов" - всего, без чего невозможно никакое научное описание. Результаты, полученные школой гештальтпсихологии, вообще свидетельствуют о врожденной способности людей обнаруживать порядок даже там, где он отсутствует, Во всяком случае, в стандартном человеческом его понимании.
Именно явная организационная способность разума обеспечила его преимущество перед эмоциями, как средства обоснования производимых человеком знаний об окружающей действительности. В словах философа В. Розанова, с которых начинается этот раздел, косвенно выражено такое отношение. Разум способен справиться (по крайней мере, так он считает) с тем, что может оказаться "гибельным для сердца", то есть для переживания. С этой точки зрения разум находится вне эмоций. Он занят изобретением наиболее эффективной и компактной модели, соединяющей в одно целое разнородные явления, на которые наталкивается исследователь эмпирик.
Для решения такой задачи оказалось наиболее удобным использовать средства математики, с помощью которых уже в отдаленном прошлом удалось наглядно изобразить многие отношения между элементами некоторого целого. Симметричность, особенно зеркальная, символизировала максимальную степень устойчивости мира, постоянное возвращение, при всех его изменениях, к исходному положению. Подобный образ, как и образ круга, который Юнг относил к ряду фундаментальных архетипов человеческого сознания, выражал стремление людей укрыться от страха перед возможными изменениями. 
Стремление к абсолютной упорядоченности, абсолютной стабильности мира способствовало тому, что эталон такой абсолютности рациональное сознание выносило за пределы сиюминутной реальности, с которой человек имел дело на каждом шагу своей жизни. Платоновский мир идей, например, потому и служил основой бытия вещей, что в нем не происходило никаких перемен. Он олицетворял собой Вечность, всегда одну и ту же, всегда равную самой себе. Но в этом представлении явственно ощутимо и древнее отношение к смерти, позволяющее усомниться в фундаментальности человеческого страха перед ней.
В самом деле, умерший находится вне сферы страстей, следовательно, и вне страха. В мире мертвых не происходит неожиданных перемен. Можно предположить, что в древности смерть, скорее, воспринималась как переход из сферы изменчивости в сферу устойчивости и потому вряд ли вызвала те чувства, которые свойственны носителю современной европейской культуры. В одном из своих сочинений Р. Барт писал о том, что смерть делает из тела статую, превращает изменчивость настоящего в "облагороженное и приведенное в порядок прошлое". [30] Но именно "приведение в порядок" казалось прошлым поколениям средством избавления от терзающих их страхов. Превращение страха смерти в одну из фундаментальных эмоций современного человека связано с осознанием уникальности каждого индивида, что характерно лишь для современной культуры, да и то европейского типа. С этой точки зрения исчезновение любого из живущих индивидов означает для человечества потерю одной из неповторимых возможностей отображения действительности. Для самого же индивида его смерть есть и прекращение бытия мира вообще. 
В древних культурах идея исчезновения действительности в целом- как результата смерти отдельного индивида- не могла возникнуть еще и потому, что построение образа единого мира предполагало нахождение общих характеристик между всеми формами его проявления. Но сформировав внутренний образ себя, приобретя навык самопознания, человек обнаружил не только "частность", ограниченность (как временную, так и пространственную) своего пребывания в мире, изолированность как от себе подобных индивидов, так и от природного окружения, но и стал задумываться о закономерностях собственного поведения. 
То, что изменение состояний, в которых пребывают природные объекты, всегда есть результат проявления каких-то причин, извне воздействующих на эти объекты, заставляло искать такие причины. И там, где их удавалось обнаружить, мир начинал восприниматься в качестве понятного и предсказуемого. Обратив же внимание на себя самого, человек обнаружил что чаще всего он не может достаточно четким образом указать факторы, приводящие к изменениям его поведения. Многие формы человеческой активности производили впечатление беспричинных, а потому непредсказуемых. Это заставляло предположить, что хаос не столько окружает людей, сколько таится в них самих. В результате формировался новый вид страх - страх перед своей непознаваемой сущностью. Правда, накапливаемый опыт борьбы с неизвестным во внешнем мире внушал надежду на то, что его удастся преодолеть и в человеческом внутреннем мире. 
В конце концов, хотя человек и понял свою особость в существующем мире, он, тем не менее, не переставал ощущать принадлежность к этому миру и осознавал, что в нем самом действуют многие законы, которые удалось выявить в окружающей реальности. Человек все больше осознавал, что помимо чувств средством восстановления утраченной целостности может быть и разум. Растущее сомнение в абсолютном авторитете непосредственных ощущений обусловило попытки представить бытие мира вне прямого его восприятия, выйти за рамки сиюминутной данности.
Естественно, что все, позволяющее как-то блокировать негативные эмоции, вызывающие состояние стресса, всегда имело (и имеет) высокую социальную значимость и потому различные способы "выведения" себя за рамки ситуации запоминались и накапливались. Одновременно накапливался и опыт "отделения" себя от собственного внутреннего состояния. Ценность подобного опыта приводила к тому, что древние сообщества весьма изобретательно создавали самые различные средства и приемы, позволяющие им защитить себя от своих нежелательных эмоций и особенно от различных страхов. В этом смысле очень интересным и во многом до сих пор не понятым феноменом, например, является ритуал осмеяния того, что вызывает страх.
Исследователи не раз обращали внимание на защитную функцию смеха по отношению к смерти. Подчеркивая различие живого и мертвого, ритуальный смех выводил смеющегося за границу страшной ситуации, служил основой противопоставления дезорганизованному царству смерти (во всяком случае организованному принципиально иным, по отношению к обычному миру, способом) упорядоченной структуры жизни. Смех связан с раздвоением, с обнаружением в привычном элементов "иного", а в этом "ином" - каких-то хорошо известных характеристик. Тем самым смех не просто разграничивает "свое" и "чужое", но и обнаруживает их глубинную связь. Смех способствует и видению человеком себя "чужими глазами" и пониманию фундаментального единства обнаруженных противоположностей. Приобретенная способность воспринимать себя в качестве "объективной вещи", одного из элементов "внешней" реальности - переводила процесс человеческого самопознания на новый уровень, открывая возможность выявления внешних законов, управляющих его собственной жизнедеятельностью и взаимодействием как с предметами природной среды, так и с себе подобными. Пытаясь выявить такие законы, люди создавали варианты образа самих себя, связанные с различными деятельностными ситуациями, в результате чего этот образ отрывался от конкретной сиюминутности. Человек получал возможность увидеть себя в воображении таким, каким ему хотелось бы себя видеть: например, представить свою победу в ситуации реального поражения.
Идеальные модели реальности, создаваемые познающим разумом, устраняли, хотя бы временно, различие между миром вещей и миром людей и тем самым вновь возвращали действительности ее целостный характер, что способствовало и оборачиванию привычной оппозиции "человек- вещь". Если в начале люди, изготавливая необходимые им вещи и опредмечивая в них свои индивидуальные особенности, определяли тем самым своеобразие каждой из них, то постепенно сами вещи начинали осознаваться как "продолжение" или даже "содержание" их изготовителя и пользователя, превратились в характеристики людей. Как известно, в античной Греции даже философский термин, обозначавший сущность человека, происходил от слова "имущество", то есть совокупности вещей, которыми некий конкретный субъект обладает. Таким образом в общественном сознании социальный статус индивида определялся тем, что принадлежало ему и кому принадлежал (или не принадлежал) он. От этого зависели отношения к нему других членов общества. Достаточно вспомнить знаменитое античное определение раба как "говорящего орудия".
Постепенно менялось и осмысление восприятий вещественного мира. От неявного отношения к предметам окружающей среды как к причинам определенных ощущений человека до созерцания их, видения в них форм бытия, проявления скрытых свойств действительности. Уже античное теоретическое сознание осваивало проблему причинно-следственных отношений (например, аристотелевское учение о четырех причинах бытия вещей). Пройдя через средневековую культуру, представление о вещах как о чем-то, что порождает конкретные внутренние состояния людей, подготовило усмотрение в них самостоятельных сущностей: поскольку та или иная вещь оказывает на человека в