, объяснений и средств познания, в проникающей их глубине, проникающей в познаваемую объективную реальность. В этом случае, действительно, свободы нет и быть не может.
Свобода - понятие не физическое, а сверхфизическое. Согласно И. Канту, свобода не феномен, а ноумен, то есть не физична, чувственно не воспринимаема, а постижима исключительно интеллектуально, с помощью разума. Она не находится в измерениях бытия, она "под" бытием, она "до" и "сверх" бытия, как то, что хочет воплотиться в бытии. Свобода предшествует бытию, являясь "безосновной основой бытия". Поэтому всегда так трудно говорить о свободе - она не обладает конкретными характеристиками, представляя собой нечто неописуемое и невыразимое. Свобода суть возможность бытия, в определенном смысле она есть небытие. Это обстоятельство позволило Н.А. Бердяеву утверждать, что, предшествуя реальности бытия, свобода коренится в Ничто, в "бездне". Поэтому свобода предшествует любому творческому акту и, согласно Бердяеву, даже всесильный над бытием Бог-Творец не всесилен над небытием, над несотворенной свободой. 
В мире до и без человека нет свободы, она суть специфически человеческое измерения бытия. И не дано человеку, как существу конечному, познать бесконечное во всей его полноте. Познание "в смысле" предполагает занятие некоторой позиции как выход в некий контекст для осмысления, и свобода, в силу своей добытийности, дает человеку возможность такого выхода. Поэтому осмысление в отношении к человеческому бытию есть Absolute Outside , поскольку Абсолютный Центр есть Бог. 
В культуре существует великое разнообразие техник деконструкции в искусстве, в обыденном опыте, в науке, в религии: ритуалы, смех, поэзия, музыка, нонсенс и абсурд, карнавал, анализ, сексуальные и психоделические эксперименты, медитация и т.д. и т.д. Все они используются для расшатывания привычного восприятия, обеспечивая, в конечном счете, предпосылки прорыва к трансцендентному, к невыразимому. Поэтому любая деконструкция своим пределом имеет молчание. "О чем нельзя говорить, о том следует молчать" - гласит последний афоризм "Логико-философского трактата" Л. Витгенштейна - заповедь, постоянно нарушаемая постмодернизмом.
Бытие неизменно, но может быть изменен вектор человеческого бытия. Согласно Даосизму и Чань (Дзен)-Буддизму дао и дхарма есть истина и путь. 
Человеческое бытие как бытие свободы есть постоянный поиск этого пути. И этот перманентный поиск делает человеческое бытие постоянно иным, а личность перманентным маргинальным странником, путником, пилигримом. Человеческое бытие есть путь. И существенная роль осмысления заключается в изменении вектора этого пути. 
Т.М. Горичева видит в постмодернистской невразумительности и невменяемости близость невегласию православной святости юродивых и старцев.[32] Да, юродивые потому и считались божьими людьми, что судили человеческий мир, в том числе и осмеивая его, с некоей недоступной обыкновенному человеческому разуму позиции. Их невменяемость представала Божественной. Протопоп Аввакум, юродствуя перед своими гонителями, демонстрировал не аутизм и эскапизм, а неприятие навязываемых новых правил религиозной жизни, выход в ее контекст, собственный свободный и ответственный выбор своего пути. Так и деконструкция как осмысление, как проявление человеческой свободы всегда предполагает занятие определенной позиции. Но тогда сознательный и демонстративный отказ от нее предстает этаким человекобожием, самозванной претензией на безблагодатную святость. 
Ответственность и свобода
Но может быть именно в этом и заключен главный урок постмодернизма? Наглядный и масштабный урок в духе П.Я. Чаадаева - "как не надо". Урок следствий сознательной невменяемости, свободного отказа от ответственности. Доказательство ad absurdum , от противного, когда итог - что-то вроде круглого квадрата.
Целью осмысления является новая смысловая конструкция. Целью научного и художественного творчества является новая концепция или гармония. Целью любой лиминальности является новая реаггрегация, новый статус. Даже целью мультикультурализма является новая конструкция общества. Но тогда (в стадии нового синтеза, нового монтажа остраненных и деконструирированных представлений о реальности) мы должны выбрать позицию, удерживать ее и быть ответственными за нее. 
Игра со смыслами, значениями и позициями в стиле пиццы (в русском варианте - окрошки), когда все сгодится, - занятие очень интересное. Но кто повар, готовящий эту пиццу? И готов ли он нести ответственность за результат? Отдает ли он себе отчет в своем не-алиби-в-бытии, о котором говорил и писал М.М. Бахтин?
Свобода в ее собственном внеприродном (метафизическом) смысле - суть оборотная сторона ответственности. Познавая реальность человек постигает все более сложные и глубокие закономерности, взаимосвязи и причинно-следственные отношения в ней. Познав их он приобретает возможность пользоваться приобретенным знанием. Тем самым человек становится все более свободным, а значит и... все более ответственным. В этом смысле человеческие разум и сознание вторичны по отношению к изначальной свободе-ответственности, суть инструменты познания меры, глубины и содержания этой ответственности, степени укорененности человека в мире, в сети каузальных связей и зависимостей. И чем в большей степени мне открыты эти связи и зависимости, тем я свободнее, а значит и более вменяем, ответственен. Открыть мир значит принять его, а принять - значит взять на себя ответственность. В том, что мир открылся мне нет моей заслуги, но открылся мир мне и, значит, я ответствен за него.
У человека как существа, наделенного разумом, нет алиби в бытии. Он ответствен в силу самого факта своего существования. Глубина же и содержание этой ответственности, т.е. мера свободы выявляются только в результате интеллектуального усилия. Животное, не обладающее сознанием, - несвободно. Тело как таковое - не свободно. В телесности нет свободы. Человек же свободен, но в той мере, в которой он разумен, а значит в той мере, в какой он сознает последствия своих решений и поступков. 
Свобода откровенна - в том смысле, что всегда открывает какие-то новые возможности и новые реальности. Истина же всегда утверждается свободно, в том смысле, что является результатом свободного творчества. Она производна от свободы, ее мощного импульса "Да будет!". Вследствие этого истина, как и свобода доказывается не просто фактом, не просто точным описанием существующего. Она имеет вне- и над-природный источник и этим источником является человеческая свобода. Истина, конечно же, апеллирует к реальности, но ее источник метафизичен, в том смысле, что находится вне физической реальности. Очевидно, что метафизика нравственности выражает фундаментальную особенность осмысления человеком действительности, себя самого и своего места в действительности. 
Постигая бесконечный мир осмысленно, то есть неизбежно с какой-то позиции, с определенной точки зрения, человек оказывается связанным с выбором этой позиции. И каждая такая позиция является неповторимой, уникальной, а ее занятие - актом свободы. Научное, техническое, художественное, религиозное и прочее творчество суть подобные акты изначальной и неустранимой свободы. Поэтому метафизика нравственности принципиально неустранима из человеческого познания и духовного опыта в целом.


     5.3. Метафизика свободы и ответственности
От Канта к Бахтину 
В этой связи представляется важным и плодотворным обращение к сопоставительному анализу наследия двух, по-своему - ключевых для осмысления духовного опыта XX столетия фигур: И.Канта и М.М.Бахтина. Если Кант занимался "основаниями метафизики нравственности" и "критикой практического разума", то М. М. Бахтин предметом осмысления делает "философию поступка" - мировоззренческую природу практического социального действия. М. М. Бахтин начинается там, где заканчивается И. Кант - с переживания и осмысления автономно нравственной личности в мире и обществе. Выбор именно этих мыслителей означает не сужение поля зрения, а скорее - его большую глубину и символизирующую резкость. Широта взгляда в анализе метафизики нравственности - не помощница, она сбивает на примеры, а им несть числа. Необходима именно проникающая глубина.
Уже два столетия не умолкает спор о справедливости упреков Канту в формализме обоснования этики и даже - в антигуманности его следствий. Представляется, что предмет спора существует и связан он с истинно рационалистическим решением Кантом проблемы долженствования: нравственные действия есть следование общему принципу, по отношению к которому поведение предстает исполнением долга. Поэтому для Канта неразделимы разум, долг и добрая (свободная) воля как следование им. Для него воля свободна только в плане ее разумности. С этим трудно не согласиться. Возражение может вызвать формальное, внеличностное и абстрактное понимание разумности. Но это издержки любой рационалистичной концептуализации. Мир европейского рационализма - это механизм, принципиально чуждый свободе, бездушно и внеличностно противостоящий человеку, который в своем бытии должен подчиняться действию всеобщих законов этого механизма. М.М. Бахтиным, кстати, ясно осознавался этот источник внечеловечности и внегуманности рационалистической этики: "Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения есть именно повторимое и постоянное в ней".[33]
Каким же образом разум и познание все более общих законов и категорий (вплоть до идеи Бога) приобретают практическую "нудительность"? Кант как честный и методический щепетильный мыслитель рано или поздно должен был дать ответ и он его дает: "Человек живет лишь из чувства долга, а не потому что находит какое-то удовлетворение в жизни".[34] Это, по сути дела, и есть подлинный императив рационалистической нравственной философии Канта. 
Для рационализма свободна только воля, следующая долгу, а свобода воли есть воля к неволе. Человеческий удел - смирение и послушание высшей воле. Отказ от себя и есть самореализация для И. Канта.[35] Рационалистическая философия нравственности основывается, таким образом, на самоотречении человека во имя универсального общего. Этот подход не только ригористичен, но и антигуманен. Можно даже говорить о своеобразном "парадоксе ригоризма" этой философии: если нравственно только поведение, выражающее долг как самоотречение, то наиболее нравственным будет полное самоотречение, самоотрицание вплоть до самоубийства. 
Рационалистическая философия нравственности рассматривает человека, фактически, не как цель, а как средство. И в этом Кант противоречит самому себе, гордо утверждавшему в "Основах метафизики нравственности", что "человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе... во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться также как цель".
Подчинение общему универсальному закону, так или иначе, но ориентировано на определение автора и гаранта этого закона, подчинение его воле, выраженной в законе. И только субъект - носитель высшей воли оказывается обладающим истинной свободой воли. Этим высшим субъектом у Канта является Бог, но при других установках, а в условиях практической "земной" нравственности - сплошь и рядом им может быть и лицо, присвоившее себе "божественное" пророчество. В принципе это может быть любой субъект, посчитавший как и Родион Раскольников, что он "право имеет" рассматривать максимы своего поведения в качестве универсального закона. Субъект - носитель знания общих законов, неизбежно оказывается и всесильным, всемогущим. Он оказывается более чем всезнающ и всемогущ - он непогрешим. Человек такими качествами, очевидно, обладать не может. Поэтому, самозванство разума всегда в пределе есть человекобожие. Субъект начинает считать себя вправе насаждать открывшееся ему, совершая насилие над другими, своего счастья не ведающими. В принципе, от рационалистического "гносеологического самозванства", узурпирующего право на знание целей и путей их достижения, всего один шаг до нечаевщины и бесовщины-шигалевщины, описанных Достоевским. Другие люди превращаются в средства реализации целей верховного разума - правителя, единолично определяющего "разумность" поведения каждого. Рационалистическое самозванство буквально берет на вооружение принцип Бармалея: "всех сделать счастливыми, а кто не захочет...".
Рационализм порождает как бы две философии нравственности, к которым он тяготеет как своеобразным полюсам: с одной стороны "свобода" как своеволие "богоподобного" самозванца, с другой - "свобода" смиренного исполнителя долга по отношению к его воле как закону. С одной стороны - "принцип Бармалея", с другой - "парадокс ригоризма". С одной стороны - насилие самозванца над другими, мировоззрение насильника, с другой - добровольное признание его права на насилие, мировоззрение жертвы. Фактически же речь идет о едином мировоззрении, требующем от личности поведения раба, который не может позволить себе даже мысли о сомнении и протесте против воли самозванца - абсолютного субъекта, учением, с помощью которого, как говорил Ф. Ницше, обманывают человечество, с одной стороны, а с другой - люди обманываются сами. Причем крайности эти сходятся, поскольку крайними выражениями этих двух полюсов "логически последовательного" рационализма является убийство: либо другого человека, либо самого себя - "Смерть решает все проблемы", - говаривал великий вождь и учитель народов И. Сталин.
Политические доктрины и практика диктатур XX в. и прошлого дают наглядные и убедительные примеры воплощения такого двуединства крайних позиций рационалистической философии нравственности. Реплика В.В. Розанова о том, что есть только две философии - выпоротого и ищущего, кого бы еще выпороть, в начале века могла выглядеть остроумным парадоксом. Сейчас, в контексте опыта XX столетия, мысль эта выглядит зловещей, по-своему пророческой. Целью любой рационалистически-бюрократической утопии является внеэтическое законосообразное функционирование общего и отрицание - вплоть до уничтожения - человеческой индивидуальности. Так не только в литературных утопиях Ф.М. Достоевского, А. Платонова, Е. Замятина, Д. Оруэлла, так и в жизни: сталинщина, полпотовский режим и т. п.
Неспроста тоталитаризм - порождение культур, для самосознания членов которых характерно преувеличение роли рационалистических компонентов. И неспроста именно XX в. дал такой всплеск фашизации и тоталитаризма. Речь идет о расплате по векселям века XIX , а главными искусителями стали Маркс и Ницше, открывшие два пути бегства человека от самого себя: социализм и национализм. К. Маркс растворил человека в классовой общности. Класс фактически был обожен - возник даже миф о мессианстве пролетариата. Ф. Ницше растворил человека в национально-расовой общности крови. И то, и то - исход и следствия абстрактного гуманизма. И то, и то - отречение рационалистического гуманизма от человека, от собственного гуманизма. 
В конечном счете сам разум оказывается вещью сомнительной и весьма проблематичной. Сам Кант отмечал "некоторую степень мизологии, т.е. ненависти к разуму" у многих людей, "и притом самых искушенных в применении разума", а также, что если бы в отношении существа, обладающего разумом и волей, истинной целью природы было бы сохранение его, его преуспеяние - одним словом, его счастье, то она распорядилась бы очень плохо, возложив на его разум выполнение этого своего намерения...".[36] Это ли не парадоксальный итог рационализма? Отказ от разума - достойное "логическое" следствие рационализма. 
 Абстрактная рационализация непроницаема для индивидуальной ответственной активности. Только неповторимо индивидуальная личность, занимающая свою уникальную позицию в жизни, может служить источником конкретного гуманистического начала. "Никакая практическая ориентация моей жизни в теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать, в нем я не нужен, в нем меня принципиально нет. Он существует, "как если бы меня не было"" - это позиция, с которой начинает свою философию поступка М. М. Бахтин, как философию вменяемого, то есть сознательного и ответственного действия. Мир поступка - мир личностный, не случайный, весь наполненный ответственным выбором. И центром этого выбора является неповторимая личность, занимающая неповторимое, а значит и ответственное, место в ткани бытия.
Эту силу и значение индивидуализированной личности неявно признает и абстрактный рационализм, апеллирующий к личной ответственности, спрашивающий с личности ее самоотречение и подчинение. Однако принцип личной ответственности в любой форме предполагает безусловное признание абсолютно свободной воли. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы, нравственности и права. 
По глубокому замечанию М.М. Бахтина, воля и долженствование внеэтичны, первичны по отношению к любой этике или другой системе ценностей и норм (эстетической, научной, религиозной и т. д.).[37] Согласно Бахтину конкретные этические, эстетические, научные и т.д. нормы "техничны" по отношению к изначальному долженствованию человеческой жизнедеятельности. В принципиальном разведении понятий этической нормы и долженствования Бахтин един во взглядах со своим старшим братом Н.М. Бахтиным,[38] что, с учетом духовной близости братьев и глубины духовных поисков, свойственной их кругу, говорит о глубокой продуманности этой идеи. Действительно, абсолютизация этики ведет, как это показал опыт Ницше или "подпольного человека" Достоевского, к нигилизму. Бесконечная необходимость обоснования "должен" какими-то нормами есть следствие самой природы теоретического обоснования, уходящего в бесконечную череду мета-мета-мета... метауровней. 
Поиски "универсальной", "первичной" этики заведомо абстрактны и пусты. Этика - лишь одно, хотя и важнейшее проявление первичного долженствования в человеческом поведении. Согласно Бахтиным, вообще нет содержательного долженствования, но долженствование может сойти на любую содержательную значимость. Речь идет не о выводе ответственности как следствия, а об онтологической изначальности ответственности. Глубина этой концепции заключается именно в подчеркивании первичности, принципиальной неизбывности не-алиби-в-бытии человека, первичности его ответственности по отношению к любым формам активности.
Идею о внеэтичности долженствования интересно сопоставить с, на первый взгляд, диаметрально противоположной концепцией А. Швейцера о первичности этического по отношению к мировоззренческому и поступочному. Само содержание этического Швейцер видел в ответственном самосознании, находя его конечное выражение в "благоговении перед жизнью".[39] Но, по сути дела, и а этом случае речь идет, фактически, о том же: изначальном человеческом не-алиби-в-бытии и первичности, фундаментальности жизненного начала перед разумом.
Не "мыслю, следовательно - существую", а "существую, следовательно - мыслю". Первичны не онтологические допущения разума, а связь с бытием в мире и с другими, изначальная ответственность. Разум и рациональность сами по себе непродуктивны. Таковыми они становятся только в случае "ответственной участности" личности, не в отвлечении от нее в "общее", а наоборот - в отсчете от ее "единственного места в бытии". "Долженствование впервые возможно там, где есть признание факта единственной личности изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бытие", - писал Бахтин. Вменяемый, то есть ответственный и рационально осмысленный поступок есть действие "...на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби-в-бытии и есть основа действительно нудительной данности - заданность жизни. Только не-алиби-в-бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок".[40]
То, что может быть совершено мною - никем и никогда не будет совершено - вывод этот принципиально важен. Во-первых, он подчеркивает и подтверждает нелинейность поступка. Он всегда совершается здесь и с