стоят в том, что в своем неистовом порыве к техническому созиданию он осуществляет свое космическое предназначение... Техника, с одной стороны, есть основное средство удовлетворения человеческих потребностей..., а с другой, - обнаружение сущностных сил человека, - способ его инобытия в мире. В этом аспекте техника есть такой субстрат человеческого бытия, который позволяет идее человечности развиваться в космосе на собственно человеческой (не биологической) основе, раскрывая суть самой субстанции человечности"[104].
Некоторыми авторами уже диагностируется появление двух культур: собственно человеческой (духовной) культуры и "тектуры", культуры бесчеловеческой, машинно- технической. Подчеркивается экспансия второй по отношению к первой. "Когда моралеведы пишут трактаты, где доказывается ненужность для человека совести, ибо любой поступок можно просчитать, и открывают консультации, "освобождающие" клиента от "комплекса" нравственного выбора, - это тектура. Когда в грамматологической философии обосновывается обратимость означающего и означаемого, упразднение личности творца, а потом и субъекта вообще, от которого остается одна "подпись", - это тоже тектура. Короче говоря, тектура есть культура человека, потерявшего связь с природой, окруженного искусственной реальностью извне и пронизанного ею изнутри."[105] Согласно В. Кутыреву, место личности все больше занимает "актор" - лишенный духовности субъект жизнедеятельности. Но и ему, сохраняющему такие сущностные черты человека, как активность, субъектность, самостоятельность, свободу выбора, на смену грядет "человек-фактор", напрочь утрачивающий самостоятельность, фрагментизированный и "размазанный по системе". Причем эти трансформации свойственны наиболее продвинутой в интеллектуальном плане части человечества, все в большей части превращающейся в исходный материал информационно-компьютерного мира, в придаток к компьютеру, в "гомутер" (от гомо+компьютер). После таких страшилок естественным звучит призыв к "естественноисторической" части человечества "защищаться, отстаивать нишу своего существования", готовиться к ко-эволюции, со-развитию, со-трудничеству с иносубстратными формами разума.[106]
Вненаходимость человека по отношению к его зоо-, техно- и тео-мормизму была предсказана Н.М. Бахтиным в его пятой модели человека. Чем больше живет и трудится человек на Земле, тем сильнее вырастает и проявляется в нем Нечеловеческое - в политике и науке, мегаполисах и технике, в поэзии и живописи. Искусство XX в., и особенно - постмодернизма, есть искусство, созданное от имени кого-то Другого, за автора говорит некое Оно, какое-то Something - почти как в одноименном триллере. Человек сам возник из Нечеловеческого и вот Нечеловеческое непостижимым образом возникает из него. Модернизм и постмодернизм усиливают это чувство Нечеловеческого, которое исходит из самого человека, но ему не принадлежит. И верно ли, что "не остается другого пути, как признать религиозный смысл этого отчуждения, поверить, что Нечеловеческое, из века в век превозмогающее человека, есть не что иное как Божественное: То, что сотворило человека, теперь возвращается судить его"?[107] Является ли это Нечеловеческое Другое теоморфным?[108]
Постмодернизм уравнял номинализм и платонизм, первые (индивидные) и вторые (общие) аристотелевы сущности, придал бытию, при всем его якобы разнообразии, унылую, если не сказать - пошлую однородность. Подход же в духе глубокой семиотики или ее аналогов воссоздают многомерность бытия. Необходимость прорыва к трансцендентному, метафизика свободы, понимания Я как точки сборки свободы и ответственности способны придать новый смысл спорам о тринитарности: сопричастность человеческого бытия единому - как аналог идеи Отца, сопричастность реальному, тварному бытию - как аналог Сына, и Я, как посредующая им точка сборки свободы и ответственности - аналог Духа святого? 
По мнению В.Н. Сагатовского, в наши дни исчерпали себя как антропоцентризм, так и теоцентризм, традиционные идейные комплексы-связки "антропоцентризм-индивидуализм-неоязычество" и "теоцентризм-коллективизм-фундаментализм". Вполне реально на их место претендует их своеобразный синтез: антропокосмизм с его апелляцией к полноте бытия.[109] Такое мнение представляется вполне обоснованным. Если антропоцентризм ставит в центр вселенной человека и его реальное бытие, а теоцентризм ставит над человеком и миром волю Творца, то антропокосмизм вписывает человека в гармоничную целостность бытия. Но это не простой возврат к космоцентризму Античности с его представлениями о человеке как части Космоса и микрокосме. 
Человечество, похоже, вступает в некую новую стадию. Зоо-, техно- и теоморфизм как главные фундаментальные метафоры, в том числе и лежащие в основе человеческого самосознания, идентификационного хапоса сами становятся предметом осмысления и манипулирования - интеллектуального и реального - в искусстве, науке, медицине, философии, обыденном опыте и фольклоре - вплоть до осмеяния, например, в анекдотах. А это означает, что они уже не выполняют роли предела духовного опыта, который начинает выходить за очерчиваемые ими границы, в их контекст. Человек начинает себя сознавать не только чем-то или кем-то большим, чем животное или машина, но и судит о божественном, пытается выйти и в его контекст. 
Иначе говоря, включение трансцендентного, метафизического опыта в сферу культурно освоенного и активно усвояемого по-новому ставит вопрос о человеке, с нынешней позиции - о постчеловеке. В том числе и в плане нового хапоса как посттелесности.
Не животное, не Бог, не машина... Определение через отрицание, как известно, определением не является. А о чем нельзя говорить, о том следует молчать. Но уже творится новая апофатика. Дискурс о постчеловечности только начинается. Или уже начался.  
Постчеловечное Я 
Где и когда Я? Где и когда личность? К концу ХХ столетия эти вопросы звучат весьма нетривиально. Психологи и даже педагоги говорят о пренатальной (внутриутробной) стадии развития личности. Родителям впору как в "Стране водяных" Акутагавы испрашивать у не родившегося плода согласия на его рождение. Небывалой (до политических столкновений) остроты достиг вопрос об абортах, трактуемых не как прерывание физиологического процесса - беременности, а как человекоубийство в полном смысле слова со всеми вытекающими нравственными и правовыми последствиями. Поневоле начинаешь вспоминать соратницу В.И.Ленина О.Лепешинскую, ставшую в советское время известным биологом и занимавшуюся воспитанием зиготы. Вообще, складывается впечатление, что еще немного и можно будет говорить о презиготной стадии развития личности. 
Рождение и воспитание ребенка является одним из высших проявлений человеческой свободы и ответственности. Но современная генная инженерия, успехи медицины не просто породили биоэтику, но создают совершенно немыслимые ранее нравственные, правовые и религиозные казусы. И речь идет не только о шумной проблеме клонирования. Молодая вдова договаривается с врачами о сохранении спермы погибшего мужа и вынашивает ребенка, отцом которого является покойник. Имела ли она право на беременность без согласия или выявленного желания на то отца ребенка? Не нарушила ли она клятву, данную перед алтарем - быть со своим избранником до самого конца жизни? Или еще... Родители, выполняя предсмертную просьбу неизлечимо больной дочери, желавшей иметь ребенка, сохраняют ее яйцеклетку, оплодотворяют ее донорской спермой (донор был выбран их дочерью по базе данных в банке спермы), находят суррогатную мать, которая вынашивает и передает им ребенка. Кто мать этого ребенка? Покойница? Выносившая и родившая женщина? Бабушка? Кто ответствен за его рождение?
Ничто не мешает предположить, что сужение конуса, достигшее "точки" (индивида), может быть продолжено последующим расхождением "по ту сторону точки". В этом вновь расширяющемся конусе вменяемым субъектом могут выступать уже части психофизиологической целостности (тела, организма), отдельные социальные роли, "стихии", образующие личность.
Но это уже не будет ситуация классовой, национальной или какой-либо иной "коллективной" невменяемости. Субстанция свободы и ответственности станет виртуальной, уподобится иррациональным числам и станет недоступной здравому смыслу и обыденной практике.
Скорее Я станет "точкой ответственности" в стихиях, стоящих за видимым миром", странником" по этим стихиям, "точкой сборки" самосознающего Я, которое не столько отделено от бытия, сколько вплетено в его ткань. Именно на это обращал внимание Г.Г. Шпет, когда писал, что "Я не отрезано и не отвешано по объему, а включено в целое мира".[110]
Если воспользоваться метафорой, предложенной Г.В. Флоровским, согласно которому "тварь можно уподобить геометрической связке лучей или полупрямых, от начала или некоего радианта простирающихся в бесконечность"[111], то Я представимо в качестве подобной лучевой структуры - то ли оначаленной, но неоконеченной, то ли оконеченной, но неоначаленной, то ли неоначаленной и неоконеченной, как пучок стихий. Именно такой образ имел в виду Г. Зиммель, когда писал, что "Я - пучок линий, развитий по различным направлениям, совершенствований, но дело не в них в отдельности, а в значении их для развития личностного единства".
Но человек не застревает на таких частичных "совершенствованиях", на сопричастностях, идентичностях, замыкающих его в своих единствах, превращающихся в ловушку das Man , когда сопричастность превращается в представительство. Полноценная личность не только и не столько представительствует от имени идеи, но и способна "иметь идеи", "рождать", формулировать их. Поэтому Я, скорее, не "пучок стихий", нитей, вплетающихся в ткани бытия, прорастающих в нем, сколько странник в них, челнок, плетущий неповторимый узор - то ли войлок, то ли ковер. В античной мифологии богини судьбы - Мойры - именно этим и занимались. 
Можно предложить и другую, более современную математическую метафору, если уподобить Я - всюду негладкой ("ёжистой") функции вроде функции Дирихле. Или, может быть, Я подобно волновой функции?
Но тогда границы свобода и ответственности, как и границы личности, утрачивают четкость Нового и новейшего времени. Границы свободы в XIX-XX вв. есть границы собственности (доля, кусок, объем). Если же в XX-XXI веках свобода приобретает пучкообразный вид или вид волны - и где тогда ее границы? Она везде, где точка-Я, осознающего свою ответственность. Современный процесс дезинтеграции личности лишь заостренно подает этот непреложный факт: Я внеположено любому рассуждению и любому определению. Оно одновременно и главное действующее лицо и неуловимо для характеризации. 
Похоже, что Я как точка сборки ответственности, как волновая функция свободы, как странник в возможных мирах и есть грядущие метаморфозы и открытия нравственности, предвестником которых является постмодернизм. Если я обречен смотреться в зеркало рациональных схематизаций, то я остаюсь в кругу невменяемости. Если Я - конструкт этих схематизаций, то меня собственно и нету. Но Я - не продукт, не результат, а путь. В целом мире. И познание возможно только через сопричастность этому целому. Истинное знание достигается не размышлением, оно - тот путь, тот сюжет, та траектория бытия, которые открылись вменяемому человеческому осмыслению.
Человек - это маленькое существо, окруженное, поддерживаемое и приводимое в движение целой иерархией миров.[112] Человеку остается от него самого и мало и много - возможность путешествия в этих мирах. Человек - странник миров, исследователь этих миров. "Странник, вечный странник, и везде только странник", - писал В.В. Розанов.
Найти себя можно только в мире. Открыть и вверить себя безгранично открытому динамизму творческих перемен мира. Не самоотречение как неволенье духа, а самоотдача великому единству. Самоосмысление возможно только на путях выхода из себя, как странничество в мирах и проекциях. Как ответственность за свой путь, за себя как иного, чем другие. Как собственное иночество, как инаковость, как возможность находить уникальные смыслы. 

6.5. Духовные итоги XX столетия и новый сдвиг 
гуманитарной парадигмы
Приключение духа разума и свободы
Духовная драма, если не трагедия, ХХ столетия вопиет об осмыслении. XX в. фактически оказывается полем пересечения ряда сюжетов духовного поиска, осознает себя эпохой практики и экспериментов, когда плоды Просвещения, великих замыслов в науке и нравственности, политике и экономике, стали реальностью. И эта реальность выражается и осознается как кризис: экологии, демократии, нравственности, науки, искусства и т. д. Такого острого напряжения между претензиями разума, науки, рациональности - с одной стороны, и срывами общественного сознания в иррациональную стихию насилия, мистицизма - с другой, человечество, пожалуй, еще не знало. Одновременное тяготение к правовой организации общественной жизни и к "сильным личностям", научно обоснованным решениям и гороскопам - лишь внешнее проявление глубокого духовного стресса, переживаемого человеческой культурой. 
Что тому причиной? Отпадение от лона христианства, выпестовавшего современную цивилизацию? Энергичные и потому - неловкие попытки свободного сознания и разума оборвать нравственную пуповину, отбросить ставшие ненужными религиозные леса собственного нравственного строительства? Или это нравственный урок человечеству? Завершается ли вместе с XX в. тот проект современности, который был провозглашен более чем двести лет назад и носил гордое название Просвещения? Кажется, постмодернизм не оставил камня на камне ни от Разума, ни от Морали, а бурная история нашего столетия могла бы сказать о себе словами Мефистотеля, но с точностью до наоборот: желая творить добро, она творила зло. Являются ли бедствия нашего времени логическим следствием тех идеалов и принципов, которые были провозглашены идеологами Просвещения, или в том повинны вечные издержки истории и несовершенство исполнителей?
Попытки ответов на эти вопросы пронизывают всю ткань духовных поисков XX столетия: сначала как стремление определить векторы будущего культурного развития, затем как отчаянные попытки сохранить гуманистические идеалы, материя которых, подобно "шагреневой коже", сокращалась и истончалась. Но на пороге следующего столетия все острее встает вопрос именно об осмыслении этого "приключения духа". Не о его сюжете, не о фактах, не о "белых пятнах", а о нравственных источниках, смысловой ткани и, если сохранилось желание учиться на собственном опыте, то и об уроках этих исканий.
Ad absurdum постмодернизма 
Рационализм Просвещения (модерн), последовавшая сциентизация практически всех компонентов культуры определили судьбу философии последних двух столетий: из любви к мудрости она превратилась в любовь к знаниям, что в конечном счете привело к утрате философией широкой культурной значимости, отчуждению от человека, превращению в арсенал познавательных приемов. Поэтому перспектива философии может быть связана только с возвращением ею способности сделать бытие современного человека целостным, осмысленным, а значит - оправданным. И дело не в одиночестве и заброшенности человека в бытие, утрате навыков традиционного "соборного" общения, а в том, что уникальность и неповторимость личности не наполнено смыслами. Поэтому современный человек страшится одиночества, боится пребывания наедине с самим собою, бежит свободы и ответственности. 
Ситуацию, на первый взгляд обостряет и усугубляет опыт постмодернизма. При всех различиях в тематике и стилистике философствования культуовые философы постмодернизма, такие как Ж. Деррида, М. Фуко, Ж.-Ф. Лиотар сходятся в трех основных тезисах. Во-первых, люди не имеют доступа к реальности и, следовательно, средств для постижения истины не существует. Во-вторых, реальность недоступна, потому что мы являемся пленниками языка, который придает форму нашим мыслям прежде, чем мы можем помыслить, и поэтому мы не можем выразить то, о чем мы думаем. В-третьих, мы создаем реальность посредством языка, и поэтому природа реальности определяется теми, кто имеет власть формировать язык [113]. С постмодернистической точки зрения, " человек - это тотальная видимость", "высшая реальность мира - это его кажимость" и "всякое "я", насколько оно возможно - ирреально". "Ни лиц. Ни слов. Одно лишь многословье"[114]. Именно поэтому проблема идентификации оказывается неразрешимой в пространстве культуры, именно поэтому оказывается необходимым выход в духовно-экзистенциальный план, где собственно и происходит порождение символов и смыслов бытия.
Речь идет не столько о дегуманизации и расчеловечивании, сколько о перспективах нового гуманизма. Духовные итоги ХХ в. парадоксальны для человека: с одной стороны - его обостренное чувство собственной индивидуальности и свободы, с другой - все большее отсутствие этой индивидуальности, самоотрицание собственной свободы, бегство от самого себя и распыление. Мультикультурализм оказался бессильным перед криминалом и национализмом. Означает ли рушащаяся индивидуальность конец человека? Человек нынешний - больше чем одинок. Он проблематичен. Кто или что человек? Кто или что личность?
Зеркала постмодернистских рефлексий не создают и не воссоздают гармонии. В них двоятся, троятся, умножаются без нужды сущности, забивая сознание воспроизводством узнаваемых шаблонов и штампов. Но у человека нет алиби в бытии, разум вторичен по отношению к свободе и ответственности и дан человеку для осознания меры и глубины ее. И потому зло суть большее добро, потому как указывает на наличие пути и необходимость его поиска. Так и постмодернизм указывает на заблуждение и необходимость ответственной работы ума и души.
Философский постмодерн выражает болезненное, кризисное состояние современной философии на пути к ее выздоровлению - возвращению к собственным истокам на новом витке. Вся постмодернистская игра смыслов ведется, по сути дела, во имя поисков новой целостности, новых аттракторов такой целостности.[115] В истории философии такие периоды поисковой игры, пробы сил разума случались ранее и неоднократно. Достаточно вспомнить античную софистику, средневековую схоластику, Просвещение, осуществлявших активный поиск истины, имеющей основание в языковых, внебытийных формах, когда языковые конструкции (парадоксы, дистинкции и прочие симулякры приобретали большую реальность, чем сама реальность. И всегда такой поиск предварял качественный рывок, прорыв человеческого опыта к новой философской целостности бытия. Так было в Античности, завершившейся встречей Афин и Иерусалима, так было в Возрождении, так было в пережитую нами эпоху Научно-Технического Прогресса, так, очевидно, будет и теперь. 
А поскольку апелляция к личности является необходимым условием основания любой морали, то значение постмодернизма прежде всего и именно - в создании предпосылок новой постановки проблемы свободы и ответственности. Телоцентризм зафиксировал момент ухода конуса свободы и ответственности за границы психосоматической целостности индивида, а деконструкционизм как деперсонологизм оказывается предпосылкой новой персонологии и метафизики нравственности. 
К новой метафизике нравственности и инорациональности? 
Во вновь расширяющемся в запредельное конусе свободы и ответственности их субстанция становится виртуальной, труднодоступной здравому смыслу и обыденной практике, а идентификация, определение границ личности требует специального интеллектуального усилия. Я превращается в точку сборки, немонотонную волновую свободы и ответственности, странником в стихиях модального бытия.
Нравственность и духовность суть сопричастность единому, целому, абсолютному. Эта сопричастность может сознаваться и переживаться конфессионально и внеконфессионально. Конфессия, по сути дела, ни что иное как конкретная социальная технология, помогающая человеку пережить это метафизическое религиозное чувство. Главное - вопрос о свободе и самоопределении личности. Именно самоопределении, потому что долг - не извне, а изнутри. Это хорошо на примере современного российского общества, главная проблема которого - утрата идентичности. Культурная идентичность до и глубже на