еологи", "за туманом", наконец - в себя самого, но только "от" реальности; тема единения, острая ностальгия по духовному единству, по духовной общине и общности ("Возьмемся за руки друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке!"); весьма прозрачно просматривается стремление к более глубокому и интимно-сокровенному, ностальгия по другому не как личности, а слиянному со мною вместе с другими; некоторая приблатненность, что обусловлено общей глубокой уголовно-лагерной прививкой советской культуре и обыденному сознанию. 
Мы сталкиваемся, таким образом, все с тем же парадоксом российско-советского духовного опыта: высокое нравственное напряжение не мобилизует человека к жизни в реальном мире. Интеллектуальные, нравственные и физические силы уходят на попытки реализации утопий, фантазий, романтику Большого Ухода - те же эскапизм и трансцендентализм, чреватые все той же безответственностью. Принципиальной новизной стали исповедальность и демонстративная неагрессивность, даже пацифизм, обращение к военной тематике не столько как героической, сколько как трагической теме, переживаемой с позиций личности.. Можно говорить о начавшейся в 1960-е эрозии мифологизма безответственной нетерпимости, снижении накала ксенофобии. 
Речь идет о духовном опыте поколения "шестидесятников" - советской интеллигенции, активно проявившейся в десятилетие, последовавшее за смертью Сталина, в период хрущевской "оттепели", поиска, реформ и энтузиазма. Конструктивен ли он? Думается, что нет. Это отчаянное стремление найти и утвердить себя - не в жизни, а в уходе от нее в процесс думанья. Это опыт изощренной рефлексии: не бахтински "участное" мышление, а мышление неучастия, ухода. Несостоятельность шестидесятничества проявилась не только в крахе хрущевских реформ, но - самое главное, в крахе горбачевской "перестройки", которую возглавили представители именно этого поколения. Блестящие ораторы и публицисты они снова позвали в никуда: безответственные фантазии, либеральные прописи, то же невнимание к реальностям собственной жизни и общества. Однако в этом опыте - еще один симптом начала самостоятельной работы души, предчувствие, нащупывание в коллективистской невменяемости себя ответственного через критику и отрицание. Это опыт задумавшихся, ощутивших нравственный дискомфорт, осознавших что что-то неладно с ними в этом обществе. Это опыт усомнившихся. Уже в этом их преимущество перед не сомневавшимися "победителями" 30-х годов.
Последовавшие затем 1968-1985-е годы - период стагнации и начинающегося разложения ("застоя") мифологического сознания и мифократии породили духовный опыт поколения, вступившего в активную жизнь в самом конце хрущевской "оттепели", давшего ростки альтернативного поиска, и, подобно озимым, накрытых снегами застоя до лучших времен. И этот опыт был опытом ухода: в кочегарки и в дворники, в эмиграцию и жизнь "в отказе", просто в себя... Типологию проявлений этого сознания "барачной этики в отдельных квартирах" по представительности и открываемой новизне не уступающую чеховской можно найти в творчестве В. Маканина[15]. Для "озимого" сознания специфично именно безысходное осознание собственной чуждости, стремление и невозможность уйти от самого себя. Это больное сознание больного общества, осознавшего свою болезнь и ее источник - неправедность и ложь.
Масла в огонь подлил постмодернизм, рост популярности которого приходится на конец 1970-х годов. Такие его особенности как демонстративная неангажированность и внеидеологичность, имидж технологичности, мастерства и эрудиции, стилистика эпатажа, яркая и загадочная терминология, отгораживающая посвященных от всех прочих, своеобразная культура культур, демонстративная эклектика, оправданность использования любых средств и необязательности, спонтанность, бессознательность творчества и понимания, поведения в целом - оказались удивительно созвучны российскому, советскому и постсоветскому духовному опыту с его особым сочетанием эскапизма, утопизма и эсхатологизма, пониманием свободы как воли, идеалом иночества, особой поэтикой странничества и нигилизма, аморализмом, оправданием любого произвола, освобождающее от ответственности при условии следования некоему идеалу.
Российско-советская имперски собирательная культура культур, ее наиболее интенсивное выражение - официозная марксистско-ленинская философия - с ее катехизичностью, цитатничеством, обилием словесных формул, отсутствием концептуального единства, доходящим до прямых противоречий квазирационалистическим наукообразием, гиперреальность прочих явлений советской культуры с ее отрицанием и элиминацией личности и свободы, негативным отношением к модерну, идеологией и эстетикой эскапизма, цитатничеством, стремлением стереть различия между элитарной и массовой культурой, систематическим порождением симулякров от потемкинских деревень до советских "реалий", общая устремленность в постисторию и реализацию утопии - во всех этих своих качествах российско-советская культура выглядит удивительно постмодернистично. 
Как постмодерн, так и российско-советская цивилизация восходят к апофатической религиозной интуиции пустоты, всего как ничто и ничто как всего. Современная Россия являет ярчайший пример лиминальности. Российский духовный опыт, как опыт перманентной лиминальности, акцентированно апеллирует к институционализации communitas . Эгалитаризм и эсхатологизм российско-советского духовного опыта, "коллективизм" (парадоксальный в своей нетерпимости друг к другу) не самодостаточны, а суть следствия и проявления более фундаментальной особенности - лиминальности. Более того, именно потенциал перманентно лиминального маргинализированного опыта определяет не только нерациональность, неопределенность, амбивалентность, но и неизбывный мощный творческий потенциал российского духовного опыта и дискурса. Но потенциал амбивалентный. Культурнический, образованщинский калейдоскоп, культура, переполненная культурой, культурой не освоенной и не усвоенной, оказывается антигуманной. 
Художник, как и политик, оказывающийся по ту сторону добра и зла, оказывается и по ту сторону человека. Он подвергается искушению самозванством в такой степени, в какой не подвергался еще в истории. Он не творит новую реальность, а разрушает ее сущность, не просто лишает человека дома души, а разрушает этот мир, лишая его какого бы то ни было основания кроме постоянно ускользающего и вненаходимого "Я", которого также по сути дела нет. Самозванство, суперменство и человекобожие всегда идут рука об руку не только с насилием, но и смертобожием - и все общие темы постмодерна и постсоветской культуры. 
Зло суть большее добро, указывая на его присутствие и необходимость поиска. Так и в этом итоги постмодерна и российско-советского опыта также совпадают. А может и правда Россия, ускоренно пройдя Новое время, раньше других вошла в постмодерн? Но тогда она и раньше должна исчерпать его потенциал?! 
"Покаяние" - последний фильм трилогии Т.Абуладзе открыл и во многом озаглавил духовные искания середины 1980-х, начала "перестройки", когда переосмыслению было подвергнуто все и вся. Дореволюционное прошлое... Гражданская война - потомки красных комиссаров, чекистов и стукачей с надрывом поют про "поручика Голицына", искренне сопереживая и ему и "корнету Оболенскому", не чувствуя трагикомизма ситуации. Коллективизация и индустриализация. В Великой Отечественной войне поменялись роли участников - оказывается это СССР развязал мировую войну, спровоцировал Гитлера, который на считанные недели опередил вероломного Сталина, готовившегося к "освобождению" Европы. Генерал Власов оказывается героем, восставшим против сталинского режима. Берия и Маленков предстают несостоявшимися реформаторами и "демократизаторами". Не менее бурно осмыслялось и переосмыслялось настоящее. Афганская война, национальные проблемы, кооперация и индивидуальная трудовая деятельность, молодежные проблемы, проституция. Накал и ход дискуссий напоминали сон Родиона Раскольников в конце "Преступления и наказания". Тем и кончилось. 
Распад сталинистской мифологии и мифократии в широком масштабе предстал профессиональной, политической, а то и личностной смыслоутратой. У шестидесятников еще сохранялась иллюзия, что верные идеи осуществляются неверными методами. Несмотря на осознанную неправильность политики, сохранялась вера в правильность лозунгов. История дала им шанс в виде "перестройки". И оказалось, что "социализм с человеческим лицом", "больше социализма", "возврат к ленинским принципам", "вся власть Советам" и т.п. - не более чем несостоятельные версии все той же мифологии.
Пораженный смыслоутратой, жаждущий понимания разум подобен царю Мидасу, наказанному богами в Аиде - все, к чему он ни коснется, превращается в нечто неудобоваримое. У Мидаса - в золото. А тут - в ... просто собственную противоположность. Демократия - в игру самозванческих амбиций, кооперация из средства преодоления монополии, насыщения рынка товарами и, как следствие, снижения цен - в усиление монополизации и мощный механизм инфляции, акции из источника дохода - в форму изъятия средств у граждан, аренда - средство закабаления, правовое государство из гаранта защиты от произвола власти, ее подчинения закону - в гонку законотворчества на все случаи жизни, чехардой законов, принимаемых властными временщиками. Не буду множить очевидные примеры - симптомы болезни обессмысливания разумного.
Глубокий распад мифократии можно было бы расценивать как безоговорочно положительный процесс, как основу и источник рационального осмысления, социального диалога, терпимости, утверждения человеческого достоинства. "Перестройка" могла бы стать духовным обновлением, несущим ценности свободы, личностной ответственности и инициативы. Однако, приходится употреблять сослагательное наклонение.
Оказалось, что нужно перестраивать не только то, что сложилось в 30-40-е годы, но и то, что наслоилось в 60-80-е. Оказалось, мало заменить административно-командный распределительный механизм "хозрасчетным" - коррупция, казнокрадство, уравниловка и выводиловка приобрели новые формы. В политической жизни оказались недостаточными провозглашение демократизации, устранение монополии коммунистической партии, принятие новой конституции - остались самовластье местной и ведомственной бюрократии, расширились и закрепились клановые связи, организованная преступность. Более того, экономическая реформа и приватизация дали новые возможности и импульсы безответственности. 
Печально и то, что сталинский геноцид сделал свое дело. Российское общество не может сравниваться не то, что с обществами восточно-европейских стран или Китая, но даже с Прибалтикой, в которых еще сохранились поколения, знающие, что такое ответственный труд и политическая культура. В России же у четырех поколений людей вместе с почками отбили желание и умение совместно конструктивно трудиться.


4.3. Исторический пессимизм как оптимизм 
Дело оказалось намного трагичнее, чем предполагалось первоначально. Главная беда оказалась духовном опыте общества, в его "коллективном бессознательном", в том, от чего не откажешься в одночасье, что не перестроится по директиве. Не случайно избавление от сталинизма произошло относительно легко и быстро в тех странах "социалистического лагеря", где он - хотя и насаждался искусственно - но не имел духовной почвы и легитимности. В российском же обществе, очевидно, в результате многолетнего, если не многовекового, очищения и развития идеи самозванства и безответственности, этот процесс идет очень болезненно и неоднозначно.
Вроде бы все плюсы поменялись на минусы и наоборот, произошла радикальная смена ценностей и ориентиров. Место материализма заняла "духовность". На полках книжных магазинов место литературы по диалектическому и историческому материализму заняла литература "духовная", ментальный и супраментальный план, Шри Ауробиндо, технология медитации, Кастанеда и проч. Место рационализма занял иррационализм. "Наука" и "научность" - почти ругательные слова. Наука ныне почти дискредитирована. Сплошная астрология, гороскопы, хиромантия, парапсихология, телекинез, НЛО, пришельцы и т.п. А место утопизма занял прагматизм - откровенный и приземленный. На первый взгляд, в духовном опыте поменялось все. Но ... Духовность оборачивается стремлением с помощью духовно-идеального изменить материальное - излечиться на расстоянии, двигать предметы усилием воли и т.п. Иррациональность, которая нормативно-катехизична, как любая практика гностицизма, ведовства и проч. Прагматизм, который стремится получить результат, добиться успеха немедленно6 здесь и сейчас, причем - усилием воли. Это духовность, которую не отличить от материализма, рационалистичная иррациональность, прагматизм, который утопичен. А главное - итог тот же самый. И в том и в другом случаях это невменяемость, бегство от свободы, когда личность как кусок масла на сковородке распускается. И никто ни за что не отвечает. Фактически мы имеем дело все с тем же опытом невменяемости и самозванства, только в новом обличье.
В ходе нынешних дискуссий предлагается множество - иногда взаимоисключающих друг друга - диагнозов и программ-курсов лечения российского общества: от субъективистских подчеркиваний роли личности первых лиц до объективистски-макроэкономических, от исторической закономерности и неизбежности всего происходящего (а значит и всего, что еще произойдет) до нравственной проповеди. Не покидает впечатление, что диагнозы ставятся фактически без реального знания реального больного и носят подозрительно непререкаемый характер нетерпимого и безответственного самозванства. Сохраняется вера в запретительные меры и прямое насилие. Денационализированная часть общества отчаянно цепляется за то, что лишило и лишает ее самостояния: персонифицированная власть, как и испокон века на Руси, остается "священной коровой".
Большой Миф рухнул, но духовный опыт, его породивший, остался. И как в "Терминаторе-2" осколки тянутся друг к другу. Социальная неустойчивость и незащищенность, нравственный вакуум, правовой беспредел создают питательную среду преступности и одновременно - ностальгию по сильной руке. В условиях политической неструктурированности, дисперсности, "размазанности" общества, отсутствия в нем естественных социально-экономических и политических связей и отношений, направленных на реализацию интересов различных социальных сил, при неосознанности самих этих интересов - политическая активность носит деструктивный характер, лишена конструктивного начала. Выборы теряют реальный политический смысл, партии становятся группировками вокруг амбициозных самозванцев.
Сохраняется все тот же российский маятник кротости и крутости. Вчера лидер - помазанник Божий, сегодня -злодей, завтра - праведник. История остается непредсказуемой - каждый последующий период основывается на шельмовании предшествующего и открещивании от него - выкапывании и выбрасывании очередного трупа. Агрессивно-халявное отношение к государству дополняется восприятием роста чьего-то достатка как нарушение основ социальной справедливости. Эти нетерпимость и безответственность пронизывают и пропитывают весь уклад жизни от бытовых сцен до политики и художественной жизни. Экономический кризис и политическая неоднозначность создают исключительно благоприятную среду для нового мифотворчества. Примитивные идеи легко подхватываются и распространяются. Очень напоминает все это известный анекдот, когда на призыв к праздной толпе "Прекратим танцевать!" та подхватывает его "Пре-кра-тим тан-це-вать! Пре-кра-тим тан-це-вать!.." и, скандируя призыв, пускается в новый пляс.
Российское общество оказалось лучше подготовленным к самозванческому манипулированию, чем даже в 1918 г. или в конце 1920-х. Более того, с 1988 г. стала все более явно вырисовываться тенденция, альтернативная курсу, взятому с апреля 1985 г. В ней одновременно отвергаются и совдеповские социалистические реалии, и идеи демократического и экономического обновления. Тенденция эта набирает силу, невзирая на такие эпизоды как "путч", распад империи, приватизация и т.д. Речь идет о стремлении возродить тоталитарный режим в очищенном и улучшенном виде. Реализация этой тенденции вполне соответствовала бы общей российской тенденции: не просто возрождение мифократии, а утверждение идеи мифократии. Такой курс имеет очевидную социальную базу, опирается на интересы немалых слоев общества. Развращенных выводиловкой и уравниловкой "трудящихся" интересует гарантия заработной платы, желательно - немалой, еще лучше - индексированной по ценам. Эти интересы смыкаются с интересами чиновничества в "сильной власти", что в свою очередь, стыкуется с интересами хозяйственников, бизнесменов, заинтересованных в свободе рук на рынке при сильной политической власти. Параллелограмм сил очевиден. 
Нынешняя "свободная" Россия - это не свобода=ответственность, а все та же российская воля, точнее - вольница и беспредел Постсоветский человек - не экономический человек, а человек проедающий: сначала - провиант с затонувшего корабля России, затем - с оставшегося плота СССР, наконец, - кредиты МВФ. Новый русский капитализм - не веберовский капитализм самоограничения, а опирается на трофическую экономику: он чужд идее капитала, cash на Руси значит не наживу даже, а поживу.
На новый уровень вышло российское смертобожие. Официозный дизайн и заигрывания с темой смерти в андерграунде дополнились прямой некрофилией невзоровского нашизма, героями становятся реальные убийцы, килеры и рэкетиры. Насилие стало реальной повседневной практикой взрывов, убийств и т.п. В этом плане чрезвычайно показателен уже начинающий складываться киноэпос этого времени , аналогичный американскому киноэпосу о Великой Депрессии типа "Бонни и Клайд", "Однажды в Америке". Тем боле показательно сравнение. Примером могут служить такие фильмы как "Лох - Повелитель воды" и "Брат". В первом речь идет о том, как очень интеллигентный юноша вместе со своим приятелем держали кооперативный то ли компьютерный магазин, то ли сервисный центр, напарника убили рэкетиры, товарищ мстит за него и так удачно, что интегрируется в саму систему криминала. Во втором - не очень умненький, но очень обаятельный юноша, ввязавшись в бандитские разборки в Питере, выйдя победителем из этих передряг, едет с "пушкой" в уже в Москву. Главное отличие от "Бонни и Клайда" и пр. в том, что в трижды треклятом голливудском кино всегда побеждает закон. При всех симпатиях к героям, но, в конечном счете, закон торжествует. В отечественном же киноэпосе закон не то, что не торжествует - в них он даже не упоминается, даже не присутствуют, не фигурируют представители закона. 
Все более очевидной становится мысль, что дело не в деньгах, сырье, оборудовании, даже не в менеджменте, а в людях, которые могут разворовать, профукать и извратить все это. В разоренных душах - пустота, а бездонную пустоту можно наполнить чем угодно, а при желании - и опускаться до бесконечности. Вот и шарахается интеллигенция: то наделяя народ бесконечным духовным богатством (из вакуума, тем более - духовного можно извлечь практически любое), то в ужасе шарахается от него. 
Либерализм продолжает быть невостребованным. Никто, кроме специалистов, не знает имен П.И.Новгородцева, П.Б.Струве, Б.Н.Чичерина, А.А.Козлова, Б.А.Кистяковского. В советское время либерализм был открыт заново правозащитным движением (В.С.Есенин-Вольпин, А.Д.Сахаров, С.А.Ковалев и др.), но и он оказался невостребованным обществом. Личное подвижничество, преследования, страдания привлекали общественное внимание, но не пробудили интереса к содержанию идей. Идея свободы, понимаемой как ответственность за свои решения и поступки, не вызывает энтузиазма, в отличие от неограниченного произвола во имя декларируемой великой благой цели. В наши дни дело дошло до того, что под именем либералов выступают наиболее циничные и безответственные самозванцы: Березовский, Жириновский, Чубайс... 
Русские люди так и остаются "племенем власти", не социумом, а именно "этносом власти" с идентичностью относительно власти. Summa Rossiae - духовно насыщенная, культурно мощная, созидательная, в своей норме - нечеловечес