учалось упоминать в продолжение нашей переписки.
     Природа предназначала Дженкинс отнюдь не походить нравом на ее хозяйку,
но привычка и навык создали  удивительное  между  ними  сходство  во  многих
отношениях.  Правда,  Уин  гораздо  моложе  и  миловиднее,  к  тому  же  она
мягкосердечна и добра, каковыми качествами не отличается ее  хозяйка,  равно
как не отличается она робким нравом  и  склонностью  к  припадкам,  которыми
страдает Уин. Однако к Дженкинс как  будто  перешли,  вместе  с  поношенными
платьями, и манеры Табиты.  Уин  одевается,  как  ее  хозяйка,  и  старается
походить на нее, хотя ее лицо гораздо  приятнее.  Сочувствует  она  скупости
своей хозяйки, заучивает ее фразы, повторяет  ее  замечания,  перенимает  ее
манеру распекать слуг и, наконец, слепо  подражает  ее  поведению  на  стезе
благочестия. Такое поведение показалось  ей  тем  более  приятным,  что  его
предуказал и одобрил  Клинкер,  личные  достоинства  которого  поразили  ее,
кажется, с той минуты, как он выставил напоказ  в  Мальборо  частицу  нагого
своего тела.
     Но хотя Хамфри и пленил всячески ее чувства и приложил все силы,  чтобы
укрепить за собой  одержанную  им  победу,  однако  же  не  мог  бороться  с
тщеславием Уин, которым бедняжка так же заражена, как все  женщины  в  мире.
Короче сказать, мой повеса Даттон прикинулся ее обожателем и благодаря своим
чужеземным ухваткам вытеснил из ее сердца соперника своего Клинкера.  Хамфри
можно сравнить с английским пудингом из добротной муки и сала, а Даттона - с
кремом или мороженым, которые хоть и вкусны, но не сытны и не питательны.
     Хитрец ослепил ее не только своим нарядом с чужих плеч, но и льстил ей,
любезничал и заискивал перед нею. Он научил ее  нюхать  pane,  преподнес  ей
табакерку из папье-маше, снабдил зубным порошком, нарумянил  и  причесал  по
парижской моде; он принялся обучать ее французскому языку и танцам, а  также
взял на себя заботу о ее прическе и таким путем неприметно вкрался к  ней  в
милость.
     Клинкер видел его  успехи  и  сетовал  втихомолку.  Попытался  было  он
увещаниями своими открыть ей глаза, но, убедившись, что  никакой  пользы  от
этого нет, прибегнул к  молитве.  В  Ньюкасле  он  провожал  мисс  Табби  на
собрание методистов, а тем временем  его  соперник  повел  мисс  Дженкинс  в
театр.
     Даттон надел шелковый кафтан, сшитый в Париже для прежнего его хозяина,
и нелепый яркий жилет из потускневшей парчи; волосы  он  убрал  в  громадный
кошелек, надел большой солитер, а на боку у него  болталась  длинная  шпага.
Леди была в воздушном наряде из полинявшего люстрина с выстиранным  газом  и
уже третий раз  подкрашенными  лентами;  но  примечательнее  всего  была  ее
прическа, которая, подобно пирамиде, возвышалась надо лбом на семь дюймов, а
лицо от глаз до подбородка было подмазано и усеяно мушками. Да и кавалер  ее
не пожалел ни румян, ни  белил,  чтобы  улучшить  цвет  лица,  природой  ему
данный.
     В таком уборе прошествовали они по Хай-стрит и добрались до театра,  не
потерпев ущерба, так как их приняли за  комедиантов,  уже  разодевшихся  для
представления. Но когда они возвращались домой, было еще светло, а  народ  к
тому времени узнал, кто они такие и каково их положение,  и  всю  дорогу  их
провожали свистом и гиканьем, мисс Дженкинс забрызгали  грязью  и  оскорбили
позорной кличкой "размалеванная Иезавель", так что от  страха  и  стыда  она
впала в истерику, как только вошла в дом.
     Клинкер,  разозлившись  на  Даттона,  которого  считал  виновником   ее
поругания, стал сурово упрекать его за то, что  он  вскружил  голову  бедной
девушке. Тот обошелся с ним  презрительно  и,  приняв  его  терпеливость  за
трусость, пригрозил проучить хлыстом. Тогда Хамфри пришел ко мне и  смиренно
попросил, чтобы я дозволил ему наказать моего слугу за дерзость.
     - Он вызвал меня драться на шпагах, - сказал Хамфри, - но это все равно
как если б я потребовал, чтобы он сделал подкову  или  плуг,  потому  что  в
шпагах я понимаю не больше, чем он в подковах или плугах. Да  и  не  годится
слугам пользоваться этим оружием или присваивать право джентльменов  убивать
друг друга, если случится им повздорить. А к тому же я ни за что на свете не
согласился бы иметь на совести его кровь, даже если б  смерть  его  принесла
мне выгоду или удовольствие. Но буде ваша милость не прогневается, я  берусь
хорошенько его отколотить, и, может быть, это пойдет ему на пользу, а  уж  я
постараюсь о том, чтобы его не покалечить.
     Я отвечал, что не возражаю против его предложения, но пусть он  устроит
дело так, чтобы его не сочли зачинщиком, иначе Даттон притянет его к суду за
нападение и побои.
     Получив мое разрешение,  он  удалился  и  в  тот  же  вечер  без  труда
раздразнил своего  соперника,  заставив  нанести  первый  удар,  за  который
уплатил с такими  процентами,  что  Даттон  принужден  был  просить  пощады,
объявив в то же время, что потребует жестокого и  кровавого  удовлетворения,
как только мы очутимся по ту сторону границы, и проколет  его  насквозь,  не
страшась последствий. Это происходило в  присутствии  лейтенанта  Лисмахаго,
который подстрекал Клинкера драться с противником холодным оружием.
     - Холодное оружие! Никогда я не возьму в руки холодного  оружия,  чтобы
посягнуть на жизнь человека! - воскликнул Хамфри. - Но его шпаги я вовсе  не
боюсь и готов обороняться доброй дубинкой, а с нею я всегда к его услугам.
     Между тем прекрасная виновница  сей  распри,  мисс  Уинифред  Дженкинс,
казалась удрученной горем, а мистер Клинкер держал себя холодно, хотя  и  не
дерзал упрекать ее за поведение.
     Вскоре спор между двумя соперниками закончился весьма неожиданно. Среди
постояльцев гостиницы в Беруике, где мы остановились,  была  некая  чета  из
Лондона, ехавшая в Эдинбург с целью связать себя узами  брака.  Девица  была
дочерью и наследницей умершего ростовщика,  бежавшей  от  своих  опекунов  и
вверившей свою судьбу рослому ирландцу, который приехал с нею сюда в поисках
священника, готового сочетать их браком без  соблюдения  тех  формальностей,
какие предписаны английским законом.
     Не знаю, как обошелся дорогою жених со своей возлюбленной, однако же он
начал  терять  ее  расположение.  По  всей  вероятности,   Даттон   приметил
холодность с ее стороны и начал нашептывать ей о том, как жалко ему, что она
подарила свою любовь портному, которым, по его  словам,  был  ирландец.  Это
открытие окончательно отвратило ее  от  жениха,  чем  и  воспользовался  мой
слуга, который начал втираться к ней в  милость;  сладкоречивый  повеса  без
труда прокрался в ее сердце,  доселе  принадлежавшее  другому.  Решение  они
приняли без проволочек. Утром, на рассвете, в то время как бедняга  ирландец
храпел в своей постели, неутомимый его  соперник  нанял  почтовую  карету  и
отправился со своею леди в Колдстрим, за  несколько  миль  отсюда,  ближе  к
верховью Твида, где проживал некий священник, промышлявший такими делами,  и
они сочетались узами брака, прежде чем ирландец и  помыслить  о  том  успел.
Когда же он проснулся в шесть часов утра и обнаружил, что птичка улетела, то
поднял такой шум, что вызвал переполох во всем доме.
     Первым попался ему на глаза форейтор, вернувшийся из Колдстрима, где он
был свидетелем при бракосочетании и, помимо щедрого вознаграждения,  получил
от невесты розетку из лент, которую и  приколол  к  своей  шляпе.  Покинутый
жених едва не сошел с ума, узнав, что они уже вступили в брак  и  поехали  в
Лондон, а Даттон сообщил леди, будто он (ирландец) портной. Первым делом  он
сорвал бант со шляпы форейтора и отхлестал его лентой по  ушам.  Затем  стал
клясться,  что  будет  преследовать  соперника  до  врат  ада,  и   приказал
немедленно подать карету, запряженную четверкой, но вспомнив,  что  средства
не позволяют ему такого способа путешествовать, принужден был отменить  этот
приказ.
     Что касается меня, то я ровно ничего  не  знал  о  случившемся,  покуда
форейтор не принес мне ключей от моего сундука и чемодана, полученных им  от
Даттона, который поручил засвидетельствовать мне почтение и выражал надежду,
что я прощу ему внезапный отъезд, ибо от такого  его  поступка  зависело  ею
счастье. Не успел я уведомить дядюшку об этом происшествии, как в комнату ко
мне ворвался без доклада ирландец и закричал:
     - Клянусь честью, ваш слуга ограбил меня на  пять  тысяч  фунтов,  и  я
добьюсь сатисфакции, хотя бы меня завтра за это повесили!
     Когда я спросил его, кто он такой, он отвечал:
     - Зовут меня мистер Маклоуглин, но должно было бы  звать  меня  Лейглин
Онил, потому что происхожу я от Тер-Оуэна  Великого,  и  я  не  хуже  любого
дворянина в Ирландии. А ваш мошенник слуга сказал, будто я  портной,  а  это
такая же ложь, как если б он  назвал  меня  римским  папой!  Я  был  человек
богатый, но растратил все, что имел. И вот, когда я  попал  в  беду,  мистер
Косгрейв, модный портной с Саффок-стрит, выручил меня  из  тюрьмы  и  сделал
своим личным секретарем; я оказался  последним,  кого  он  взял  на  поруки,
потому что его друзья обязали его не брать никого, если нужно внести  больше
десяти фунтов. Дело в том, что он не мог отказать  никому  из  просивших,  а
потому со временем разорился бы окончательно,  и  если  бы  продолжал  вести
такую жизнь, то очень скоро умер бы банкротом. Тогда  стал  я  ухаживать  за
молодой  леди,  имевшей  пять  тысяч  фунтов,  за  мисс   Скиннер,   которая
согласилась делить со мной радость и горе. И вот сегодня она стала бы  моей,
если бы не вмешался этот мошенник, ваш слуга, который пробрался, как тать, и
украл мое добро, а ей внушил, что я портной и  что  она  идет  замуж  не  за
настоящего человека! Но черт возьми мою душу, если я  не  докажу  мошеннику,
что  я  в  десять  раз  лучше,  чем  он  или  любой  другой  клоп   из   его
соотечественников, только бы мне поймать его в горах Туллогобегли!
     Когда он выпустил  этот  первый  залп,  я  выразил  сожаление,  что  он
позволил так себя надуть, но сказал, что дело это до  меня  не  касается,  а
парень, похитивший у нею невесту, лишил меня слуги.
     - Не говорил ли я вам,  -  воскликнул  он,  -  что  настоящее  имя  ему
Мошенник? О, если бы мог я разок ткнуть его шпагой, пускай тогда  бахвалится
до конца жизни!
     Заслушав шум, дядюшка вошел в комнату и, узнав  о  происшествии,  начал
утешать мистера Онила, от которого сбежала его  леди,  и  заметил,  что  тот
счастливо избавился от беды:  было  бы  хуже,  если  бы  она  сбежала  после
свадьбы. Однако ирландец был совсем другого мнения. Он заявил, что  если  бы
он уже женился на ней,  то  пускай  бы  она  бежала,  когда  ей  угодно;  он
позаботился бы о том, чтобы она не могла забрать с собой деньги.
     - Ах! - вскричал он. - Она - Иуда  Искариот,  она  предала  меня  своим
поцелуем и, как Иуда, унесла мешок и не оставила мне достаточно денег, чтобы
оплатить обратный путь в Лондон. Теперь, когда я попал в беду,  а  мошенник,
повинный в этом, оставил вас без слуги, вы могли бы взять меня на его место,
и, клянусь Иисусом, это лучшее, что вы можете сделать!
     Я попросил его извинить меня и объявил, что скорее  готов  мириться  со
всякими неудобствами, чем обращаться с потомком Тер-Оуэна  Великого,  как  с
лакеем. Потом я посоветовал ому вернуться к его приятелю, мистеру Косгрейву,
и отправиться из Ньюкасла морем, а для этой цели снабдил его деньгами, после
чего он удалился, как будто примирившись со своим  несчастьем.  Я  нанял  на
пробу одного шотландца, Арчи М'Алпина, старого солдата, чей  прежний  хозяин
недавно умер в Беруике. Это морщинистый  старик,  но  за  верность  его  мне
поручилась миссис Хамрис,  хозяйка  гостиницы  в  Твидмауте,  очень  славная
женщина, о которой с большим уважением отзываются все  проезжающие  по  этой
дороге.
     Клинкер,  без  сомнения,  почитает  себя  счастливым,  избавившись   от
опасного соперника, и он слишком добрый христианин, чтобы роптать по  случаю
удачи Даттона. Даже мисс Дженкинс должна возрадоваться  этому  происшествию,
когда хладнокровно о нем поразмыслит: если и  запуталась  она  на  некоторое
время в сетях, расставленных  ее  тщеславию,  то  Хамфрп  есть  та  Полярная
звезда, к которой в конце концов обратится стрелка ее  сердца.  Ныне  же  ее
тщеславию нанесен жестокий удар, ибо новый обожатель покинул ее ради  другой
возлюбленной.  Эту  весть  она  встретила  неудержимым  смехом,  но   вскоре
разразилась рыданиями, истощившими наконец  терпение  ее  хозяйки,  которое,
сверх всяких ожиданий, долго не изменяло ей.
     Теперь же хозяйка открыла все шлюзы, задерживавшие до сей поры поток се
попреков.  Не  только  ругала  она  Дженкис  за  легкомыслие  и   нескромное
поведение, но и завела речь о благочестии,  сказав  напрямик,  что  Дженкинс
оступилась от веры и погрязла во грехе; наконец она пригрозила отправить  ее
восвояси отсюда, с самой границы королевства. За бедную Уинифред  вступилось
все семейство, не исключая даже обиженного ее воздыхателя, мистера Клинкера,
который на коленях вымолил ей прощение.
     Были, однако, и другие заботы, беспокоившие  мисс  Табиту.  В  Ньюкасле
какой-то шутник сказал слугам, что в Шотландии нечего есть, кроме овсянки  и
бараньих голов, а когда обратились с вопросом к  лейтенанту  Лисмахаго,  его
слова скорее подтвердили,  чем  опровергли  это  сообщение.  Узнав  о  таком
обстоятельстве, тетушка  наша  весьма  серьезно  посоветовала  своему  брату
приобрести вьючную лошадь и взять в дорогу для  нашего  пропитания  ветчины,
языков, хлеба, сухарей и всяких припасов, а мистер Брамбл столь же  серьезно
обещал подумать о ее совете. Но, убедившись, что никаких запасов не сделано,
она снова о них заговорила, прибавив, что в Беруике есть неплохой рынок, где
мы можем закупить припасы, и что лошадь  моего  слуги  заменит  нам  вьючное
животное.
     Сквайр, пожав плечами, посмотрел на нее искоса с невыразимым презрением
и, помолчав, сказал:
     - Сестра, я с трудом могу поверить, что вы говорите всерьез.
     Она же так мало была знакома  с  географией  острова,  что  воображала,
будто в Шотландию мы можем ехать только морем. Когда мы  миновали  Беруик  и
объявили ей, что находимся на шотландской земле, она с трудом поверила нашим
словам. По правде сказать, в этом  отношении  большинство  южных  бриттов  -
жалкие  невежды.  Отсутствие  любознательности  и   привычные   насмешки   -
последствие старинной вражды -  привели  к  тому,  что  жители  южной  части
острова знают о Шотландии столько же, сколько о Японии.
     Если бы не случилось мне бывать в Уэльсе,  я  был  бы  сильнее  поражен
приметной разницей между земледельцами, живущими  по  сю  и  по  ту  сторону
Твида. Поселяне Нортумберленда здоровые, цветущие парни,  опрятно  и  хорошо
одетые; но шотландские земледельцы большей  частью  долговязы,  тощи,  черты
лица у них грубые, цвет лица  нездоровый,  они  грязны  и  оборванны,  а  их
маленькие приплюснутые синие шапки придают им нищенский вид.  Также  и  скот
под стать своим погонщикам - худой,  чахлый,  плохо  выкормленный.  Когда  я
заговорил об этом с дядюшкой, он сказал:
     - Правда, шотландские  поселяне  не  выдержат  сравнения  с  поселянами
богатых графств южной Англии, но они  ни  в  чем  не  уступают  французским,
итальянским и савойским крестьянам, не говоря уже о горных жителях Уэльса  и
красноногих ирландцах.
     Добравшись до  Шотландии,  мы  проехали  шестнадцать  миль  по  ужасной
вересковой пустоши, и, если судить  по  ней,  можно  было  не  ждать  ничего
хорошего от внутренних  областей  государства,  но,  по  мере  того  как  мы
подвигались  вперед,  вид  становился  лучше.  Миновав  Данбар,   чистенький
городок,  расположенный  на  берегу  моря,  мы  остановились  в  деревенской
гостинице, которая удобствами своими превзошла все наши ожидания,  но  этого
мы не могли почесть  заслугой  шотландцев,  потому  что  хозяин  -  уроженец
Англии. Вчера обедали мы в Хаддингтоне, когда-то значительном  городе,  ныне
пришедшем в упадок, а вечером прибыли сюда в столицу, о которой я пока  мало
могу порассказать. Расположена она весьма  живописно  на  склоне  холма,  на
вершине которого находится укрепленный замок, а  у  подножья  -  королевский
дворец.
     Первое, что ударяет в нос иностранцам, называть не буду,  но  взор  его
поражает прежде всего невероятная высота домов; большей  частью  дома  здесь
пяти-  шести-  семи-  и  восьмиэтажные,  а  есть,  как   уверяли   меня,   и
двенадцатиэтажные. Возведение  таких  строений,  связанное  с  бесчисленными
неудобствами, должно объяснить недостатком места. В самом деле, город  полон
людьми; но их внешность, язык и обычаи весьма отличаются от наших, и я  едва
могу поверить, что нахожусь в Великобритании.
     Гостиница,  где  мы  остановились  (если  можно  назвать   этот   приют
гостиницей), оказалась такой грязной  и  во  всех  отношениях  дрянной,  что
дядюшка начал сердиться и приступы подагры у него возобновились.  Припомнив,
однако, что у  него  есть  рекомендательное  письмо  к  некоему  законоведу,
мистеру Мичелсону, он послал его со своим слугой, поручив передать поклон  и
сказать, что завтра явится к  нему  самолично.  Но  этот  джентльмен  тотчас
посетил нас и настоял на том, чтобы мы поселились у него  в  доме,  пока  он
подыщет для нас подходящую квартиру.
     Мы с радостью приняли его приглашение и переехали к  нему  в  дом,  где
были  приняты  и  учтиво  и  радушно,  к  великому  замешательству  телушки,
предрассудки которой хоть и начали блекнуть, но не  совсем  еще  рассеялись.
Сегодня, с помощью нашего друга, мы  расположились  в  удобной  квартире  на
четвертом этаже на Хай-стрит; в этом городе четвертый этаж почитается  более
приличным, чем первый. Воздух здесь, по всей вероятности,  лучше,  но  нужны
здоровые легкие, чтобы дышать им на таком расстоянии от  поверхности  земли.
Однако ж, покуда существую я на земле, высоко или низко, я  пребуду,  доколе
дышу, дорогой Филипс,
                                                        вашим Дж. Мелфордом.
                                                        Эдинбург, 18 июля


                               Доктору Льюису

     Любезный Льюис!

     Эту часть  Шотландии,  прилежащую  к  Беруику,  кажется,  сама  природа
назначила служить барьером между  двумя  враждебными  народами.  Страна  эта
представляет пространную бурую степь, на которой  ничего  не  растет,  кроме
вереска и папоротника; еще более мрачной предстала она  нам,  ибо  ехали  мы
сквозь густой туман, непроницаемый уже ярдах в двадцати от кареты.
     Сестрица моя начала делать кислые рожи и прибегать к нюхательной  соли,
Лидди побледнела, а мисс Дженкинс пришла в уныние. Но через несколько  часов
клубы тумана рассеялись, по правую руку показалось море, а по левую - слегка
удаленные горы открыли красивую равнину, лежавшую между ними и морем;  более
всего удивило нас, что сия равнина покрыта  была  на  много  миль  пшеницей,
такой же отменной, как в самых плодородных частях южной Англии.  Эти  тучные
хлеба стоят в открытом поле неогороженные,  и  земля  ничем  не  удобряется,
кроме как alga marina, или водорослями, которых у этих берегов изобилие; сие
доказывает, что почва и климат здесь благоприятные,  но  земледелие  еще  не
достигло того совершенства, как в Англии. Изгороди не только сохраняли бы  в
почве тепло и отделяли одно поле от  другого,  но  и  защищали  бы  хлеб  от
сильных ветров, которые нередки в этой части острова.
     Данбар расположен весьма выгодно для торговли и имеет гавань, где малые
суда могут стоять в полной безопасности, но заметно, что торговля  здесь  не
процветает.  Отсюда  до  самого  Эдинбурга  простираются  непрерывной  цепью
красивые поместья, принадлежащие знатным особам и дворянам; поскольку каждое
из них окружено парком и рощей, они очень украшают этот  край,  который  без